ОРГАННЫЙ КОНЦЕРТ В ХРАМЕ НЕПОРОЧНОГО ЗАЧАТЬЯ ДЕВЫ МАРИИ

стекла тяжёлого, неполого,
до края полного собой,
на длинной шее чью-то голову
несу, ни мёртвый, ни живой,
        ни пьяный, ни другой,
придерживая правою рукой,
                    то левою рукой.

а выроню –
        и небо разлетится на куски тогда.
вверх выкинув разжавшуюся пядь,
грачи, сосущие москитами
его голубизну, останутся лежать.
их коготки кого-то схватят
раза два, четыре или пять,
но это больше не покатит –

нет, нужно нежно бережно
                и ниже на полтона,
как в храме, где труба дрожит перед трубой,
и, обтекая голые колонны,
восходит звук под потолок скруглённый
и также до краёв исполненный собой,
своей упругой волокнистой тишиной.
он стружку тонкую снимает,
труба дрожит трубы,
сжимает узкий рот,
но воздух снизу в горло бьёт,
она поёт и прививает
свой голос к голосу другой,
а стружка загибается дугой –

и вот
он опустел до половины,
виток вспухает под витком,
и голый рассмеётся свод
стеклянным голубком,
а царских врат голодный рот
его сглотнёт одним глотком.
стекло, чужим вином тяжёлое, летит
под гору кувырком.

* * *

висят в спиртах, в прозрачнейших ретортах
апокрифические звери,
                                      взглядом
мерят каждого, кто оказался рядом,
взглядом
                зеленоватого стекла,
упёртым в толщу
                зеленоватого стекла.
они висят, как зеркала,
в их дне глазном гниёт зелёная вода,
они висят в спиртах и не пьянеют,
они когда-то убивали взглядом,
а нынче яблоки лежат, как на лотке,
и отражаются в стеклянном колпаке.
они когда-то убивали взглядом,
а чей-то зорче и острей,
они как яблоки, томившиеся зудом,
но не упавшие и ставшие землёй,
а ставшие неотразимым следом
невиданных зверей,
глядящие неотводимым взором
невидящих зверей,
насупившись – и от воды им плохо,
и говорят: разбей,
достань меня, и без земли мне плохо
на ниточке висеть,
доставь меня туда, где сухо,
где мёртвые лежат,
оставь меня, я неживое тело,
а ты ещё дышать
                            смотреть
и слышать, видеть, ненавидеть и вертеть
умеешь –
я зависеть и терпеть умею:
завис в спиртах и без земли мне плохо
в стеклянном колпаке,
насупившись, и от воды мне плохо
зеленоватого стекла,
я нынче яблоко, томящееся зудом,
на веточке вешу,
оно когда-то убивало ядом,
а нынче как царевна на лотке,
насупившись, и все её целуют,
а мы в спиртах на ниточках висим,
и все её цветами убирают,
а мы на веточках висим,
а после с ног до головы
огнём поднимут
и воду превращают в дым...
а мы когда-то убивали взглядом.

* * *

любит растущий месяц
солёное и сырое,
моль побила холодный ноябрь,
любит растущий месяц какая-то скверная тварь:
караулит, когда он круглый,
и пялится из угла,
                    отлижет краешек
а потом и ещё, и ещё,
и станет декабрь, и растущий месяц,
и любит какая-то скверная тварь отражённый свет,
                            и солнце не трогает,
                              потому что боится:
                                        жжётся.
моль побила холодный декабрь
до самого белого пола,
до самого полога мелкие скользкие дырки,
а скоро и это не будет,
и любит растущего месяца белый живот
какая-то скверная тварь,
засыпанный твёрдой водой, этот город лежит, как живой,
а совсем не живой, и уже не жилой,
любит безглазая моль продырявить январь до костей,
и высасывать мозг, и из сахара, соли и мела
лепить неживой, нежилой
восхитительный город на твёрдой воде
из разрезанных глаз ледовитой пустыни –
а скоро и  это не будет.
любит какая-то скверная тварь недоношенный месяц февраль,
и не слышит, как, твёрдая, станет нетвёрдой вода,
постоит и пойдёт, по земле, под землёй,
нетвёрдая, станет невидной, невидная, станет на небе
лепить неживые, жилые, другие –
и любит месяц декабрь месяц январь,
месяц январь – месяц февраль,
а месяц на небе, он нежилой,
он любит висеть над землёй.