- Слушайте, слушайте! - позвал меня Лазарь Вениаминович. - Слушайте моностих:
Даже белая ворона каркает, а не поет...
Лазарь Вениаминович закурил, положив небрежно и с таким занятным изяществом ногу на ногу в кресле-качалке, и - задумчиво -
- Мне сон приснился вчера, будто история - это океан, где одни корабли плавают на поверхности, а другие - лежат на дне... А как же тогда поступательное движение?.. Или нет никакого поступательного движения?.. Черт его знает!..
Иоселиани,
Дмитрий Александрович,
подписывает свои стихотворения псевдонимом "Сван"...
А я люблю, как пишет кое-кто,
когда он пишет:
"Птица с острыми зубами"...
И упадает Карамзин без чувств
и стонет:
"У птицев нету зуб!"...
И дремлет Карамзин,
покоится до сладостного у́тра...
И птица с острыми зубами - птеродактиль -
планирует с огромной высоты,
рвёт острыми когтями пудреный парик
и озаряет голову смешного
кого-нибудь,
безумца золотого,
тернистыми цветками-мотыльками.
Неволя та - горька,
И сердце то - не камень...
И пиршествуют лучшие умы
На камне том...
А в это время мы
Отмахиваемся от мошкары хороших правильных многообразных стиший,
благообразно разлетевшихся - увы! -
Внутри талантливой примерной головы...
Спасите нас! Ведь этот стишный сброд
Стремится выскочить на волю через рот...
Запомните:
от слова "Иоселиани"
и дальше вниз
не Лазарь говорит, а я.
Поэтому сначала начинаем:
Иоселиани,
Дмитрий Александрович...
Он тоже пишет иногда занятные слова.
Он сирота. Он пьёт вино "Кинзмараули".
Он любит целоваться с женщинами в губы
на холоде мороза,
на Хопре,
на Красной Площади.
Он инженер.
Он любит русских женщин поцелуи на морозе,
Когда не страшен русский холод Русской Розе.
Он сван из крепостей Сванетии,
Он Грузии грузин московский,
броский.
У него глаза - огнём
И брови - колесом...
Что рассказать о нём,
о скучной жизни лагерей и тюрем?
Эль. Вэ., не говорите!
Разве мы - Коржавин,
чтоб вчетвером писать поэму "Танька
бодается с вороной на дубу"?
Вполне поэма.
Таньку эту я в гробу
видала.
Было мало...
"Вместе книги читали, а после и дети пошли"...
Я знаю: Мандель - это пряник или коржик.
Но пряник или коржик - это слишком сладко.
И потому его я называю "Бублик",
от слова "бубликация"...
Нет, я не буду
писать о череде грузинских испытаний
в большущих северных трагичных лагерях.
Не буду,
нет.
Я напишу другое...
Что рассказали вам
и что вы приняли на веру?
Что вы запомнили?
Что в памяти осталось вашей
от отца, к примеру?
Конечно, тривиальная улыбка;
руки, разумеется;
а хвост - едва ли.
Вы глупые непоэтические люди,
вы не угадали.
Не угадали.
Научиться надо вам.
Читайте дружно все,
как пишет Сван:
"Революция как раз
Поднимала свой топор,
Чтоб кроваво завершить
Меж сословиями спор.
Завертелось колесо,
Наломало кучу спиц -
Поднималось большинство
Против умных единиц.
Взяли власть большевики.
С ними был и мой отец, -
Комиссарил он тогда...
До - в станице был кузнец.
Умер он в мой третий год.
Помню куртку чёрной кожи.
Елисеев Александр
Был красавец и пригожий.
Метр и восемьдесят рост,
Добродушен, не лукав.
Я совсем его не помню:
Только спину и рукав...
Был директором он в банке,
Поднимал потом завод
В Кривом Роге. Может, там
Просто пущен был в расход.
Где родители сошлись,
Не дано мне было знать.
Факт один, что я рождён,
Но фамилиею в мать.
Был меж ними уговор:
Если первым будет сын
И, конечно, не один,
Пусть продлит он род грузин."
Так пишет Сван.
И птица с острыми зубами
летит над всеми нами.
Он, ребята, прав.
Он есть поэт.
Он только спину и рукав.
А вы?
Лицо
кольцо
дрянцо
Улыбку
рыбку...
Добро пожаловать!
Входите на постой.
Садитесь, я вам очень рада.
Раскиньтесь на покой.
Хотите винограда?
Я флейта,
но играть на мне нельзя;
возьмите скрипку.
Я всем прощаю вашу дикую ошибку...
Ещё он пишет -
слушай, тёмный люд! -
"Годы прошли, и остатки пройдут"...
А вы как думали?
Пройдут леса и голоса.
И затянувшись остро сигареткою "Житан", пройдет краса.
... все тези жълти долнокачествени "Житан", чиито фасове изглеждаха неестествено дебели между деликатните и устни. "Каруцарски маниери" - мислех си аз...
И напролом,
в толкучке,
злясь и чертыхаясь,
Жизнь полосатая куда-то прётся,
задыхаясь...
А вы как думали?
Теперь смотрите!
Годы
конвойные прошли,
сжимая ложа трёхлинеек.
По снегу проскрипели сапогами:
туп-туп-туп -
"ты - труп".
И месяцы трусцой неловкой
бегут,
они отвисшими трясут задами
с папками под мышкой делопроизводства.
Они чего-то пишут за столами
в "почтовом ящике".
Они чего-то чертят,
чего-то защищают,
диссертационное такое...
Но идёт неделя...
Неделя толстой сладкой Галей
навалилась -
целовать...
А день с детьми за ручки пробежал бегом
в звенящий детский сад,
чтобы успеть в автобус -
и на работу...
Эх, как время понеслось!..
Час-юноша летел на пляже в Кобулети,
чабукианисто кидая ноги вверх...
Прекрасный, смуглый, в тесных синих плавках...
такое "У!", такая "Пиппа танцт"...
в полёте солнца, ветра и песка...
живой задорный час оттанцевал своё...
Минута Ариадна
в белых босоножках Шангелая,
закинув косы тонкие на груди пиалы девичьи,
прошла
и юбкой кругло колыхнула
над лёгкими девичьими ногами...
Боже мой!
Секунды в юбочках коротеньких вприпрыжку пролетели
мимо маленького -
мальчик-с-пальчик -
ax! -
тебя...
Нет, это просто детство в памяти твоей, как солнце,
как солнышко...
А мы всё ждём чего-то...
и в ухо дудим непокорной жене Маргарите Васильевне:
"Бу!"...
И жизнь прошла.
Последние секунды пролетели.
Последние секунды пролетели.
Жизнь прошла.
Вся жизнь прошла!
Мы удивляемся от боли -
как это может быть, чтоб жизнь прошла?
Смотрите!
Жизнь проволочила ноги,
венами опухшие,
прошла с кошёлкою отвисшей на руке морщинистой,
куда-то там
в еврейский центр "Хам-дам" за банкой супа
благотворительного...
И уже конец.
Остатки положили в гроб и отнесли на кладбище
и закопали.
Могильщик Слава Голубь речь толкнул с холма.
Речь-Танька, заплетаясь длинными ногами в грязных сапогах,
была такая:
"Вам когда понадобится что-то,
зовите Славу;
он поставит вам оградку
и всё поправит на могиле каждый раз..."
Так выговаривалась Танька-речь...
А нам не надо
Ни Славы, ни могилы, ни ограды...
Мы жить хотим!..
Я вдруг её узнала...
когда она приехала в Москву,
когда она размашисто ушла в Москву с вокзала...
с вокзала Киевского...
въехало в Москву ученье -вич
и увязало колымагой в грязях уличных московских...
-вич киевский размножилось на лоск заморский...
И вдруг она...
И что-то есть от той, которая была когда-то...
И я её узнала, закричала:
"Тата!"...
Но, временем жестоким не пощажена,
Меня не слыша,
сгорбившись,
сутулясь сильно, горько;
горбясь в телогрейке и меня не слыша,
по кладби́щу шла она.
Платок на голове был русский,
старый, серый, шерстяной;
Тень сильно горбилась кладбищенской стеной,
Тянулась, гнулась и лежала сумрачным пятном.
И длинною дорогой вдоль могил
Спины рисунок чёрный серый безысходно уходил...
Как хорошо, что я увидела её не до конца.
Я не успела разглядеть на испитом лице жестокие, порочные и хитрые,
такие страшные глаза в морщинах тёмных.
Я не успела разглядеть ужасные скривлённые черты
её жестокого, безумного и тёмного лица...
Я знаю эту речь.
Она была Татьяна.
Она была Колисниченко Тата.
Я знаю эту речь.
Она была
большое половодье, мутный Дон;
она была Дунай алано-осетинский;
она была Туретчина;
она была
молва славянская,
на греческой грамматике настояна,
как будто на спирту;
она была с еврейской буквой "шин",
плывущей по Дунаю кораблём по Волге
варяжским
с иудейским лоцманом...
Она была...
Она была спелёната в далёкий долгий край,
Когда рождалась только звуками в большом улусе...
Когда черницей петь падёт Марусе
Чурай...
И шлях зальётся темнотой,
Запышет жаром степовым дорога...
Тогда и я проснусь в корчме густой,
И выйду на порог и стану у порога.
И тонкой молодой,
взошедшей полумесяцем рукой
я отведу беду,
Как прядку чёрную от жаром пышущей своей щеки,
и вновь на вышитое полотенце сердце выну.
Пойду, уйду и запою,
пойду, уйду.
И выскажу Татьяну и Марину...
Чи тiльки терни на шляху знайду.
Чи стрiну, може, де i квiт барвистий?
Чи до мети я певно© дiйду,
Чи без пори скiнчу свiй шлях тернистий, -
Бажаю так скiнчити я свiй шлях,
Як починала: з спiвом на устах!..
Она покинет и могильщика:
она уйдёт,
когда насытится страданием, тоской и мукой...
И сколько ни аукай, гукай над разлукой...
Когда-то в темноте степная пыль
Она была.
И снова станет пылью.
Над ней Силенциум - серебряный ковыль
Свои раскинет восковые крылья,
свои покинет восковые крылья...
Родная речь.
Её когда-то
звали Тата
Колисниченко.
Помню я, когда-то с ней
На факультете дождевых червей
Мы все учились вкривь и вкось куда-нибудь -
я, Татка, Юра, Феликс, Клара, Лазарь,
Андрей Иванович,
трофимовский колхозный инженер,
поэт
из МТС...
Мы стреляные были червяки.
Учили нас летать и петь большие гуси.
Я помню, как домашний и дремотный старый гусь,
уже с утра совсем немножко пьяный,
читал нам раз в три дня спецкурс:
"Крылатость
и технология полета вверх".
Я помню утку,
добрую, худую,
немножечко щербатую фаянса,
обложенную луком и картошкой жареной...
Вбегала быстрым бегом,
говорила "Здравствуйте!" восторженно
и улыбалась, как Мази́на,
с себя откидывала прорезиненную мокрую пелёнку...
Нас всех она учила вверх взмывать
и петь классически над розой соловьями.
Я помню, нам преподавали мыши,
немножечко слепые и глухие;
но не летучие,
конечно, нет.
Нельзя, чтоб технократию полёта
преподавали птицы или мыши
летучие.
Запомнился экзамен.
Такой экзамен!
Мышь попалась -
зверь.
Андрей Иванович берёт билет.
Вопросы:
Хвостовое оперенье гуся,
Особенность полётности цыплят,
Летучесть молодых мышей-вампиров...
Ах, как он разошёлся, как он отвечал...
И мышь сухою лапкой выводила "отл." в зачётке.
Ах, как он вытирал платочком носовым лицо,
и улыбался нежно-простодушно-добро...
Над чем, зачем смеётесь, молодые?
Между прочим, жизнь ушла.
Ушла на то, чтоб осознать, что у Андрея
Ивановича
нет и не было хвоста.
Не все перенесли такое осознанье,
многие спились, как Татка,
сделались речами
могильщиков...
Но ведь она уйдёт
и не останется.
Она уйдёт, поймите!
Насытится тоской, бессмыслицей и мукой,
и уйдёт...
Она уйдёт, оставив только память.
Как мы учились?
Хорошо учились.
Кто канитель тянул,
кто жилы у кого-то,
кто за душу кого-нибудь тянул,
кто дольше протянул, а кто короче,
и многие тянули честно лямку.
А мы,
я, Татка, Лазарь и Андрей Иванович,
однажды взяли вдруг и полетели.
Ведь это же легко -
"Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки - туже, как можно туже, натужиться надо, - и полетела бы. Вот так!"
Вот так! Вот так!
Мы из себя тянули радостную нить,
И вот однажды перестали приходить;
Замкнулись в кокон мыслей и причуд,
Ушли в себя,
и это было труд.
Шу-у! Полетели...
Даже старенький один червяк
в итоге оказался гусеницей
и летит...
Шу-у! Полетели...
Оказалось вдруг,
что все мы оказались мотыльками,
а не знали сами.
Уже летаем полтора часа.
Ещё осталось двадцать два и половинка.
Считай, вся жизнь ещё осталась впереди.
Нас было много на весёлом корабле,
мы палубными досками плясали пасодобль.
Мы были молодые;
верили, что старости не будет;
не будет никогда...
И топали ногами по земле...
Нас было много на весёлом пьяном корабле
весёлых дураков и мудрых идиотов...
Андрей Иванович любимый навсегда.
Конечно, да.
Я знала многих там Андреев.
Ах, жизнь, ах, время,
как же вы гуляете, такие буйные,
прекрасным и высоким телом
Андрея, молодого мужа моего...
Мои тихонько руки
идут великим шёлковым путем большого тела
мужского
и встречают на пути своём
родные чудеса...
Одна нога
танцует полонез;
а мы - Эль. Вэ. и я -
подыгрываем ей,
играем на цимба́лах,
как Янкель-цимбалист...
Зато нога другая бьёт босой подошвой в пляске деревенской русской,
воронежской...
Паны́ эритроциты с пиками наперевес идут на пушки русских лейкоцитов.
Тайный уд встаёт княгинею Сангушко.
И не может быть,
чтобы такой не был дан великому народу...
А пальцы рук художника вступают волонтёрами варшавскими
в ряды полков Наполеона.
И переходит нос великим забубённым гренадером через Альпы,
испытанный суворовский солдат...
Одна рука зовётся панна Зося
и по всему повету славится красою
и щеголяет лентами в уборе ярком.
Другая, Марья,
с Пугачёвым жжёт крепостников усадьбы,
мотается в седле каза́ченька сумна́я...
Один красивый глаз
прохладной серою глазурью горделиво светит,
раскрытый широко;
его зовут Марина
из Грубо́го.
Марина чуточку похожа на Беату,
давнишнюю Тышкевич,
только пострастнее,
такая сильная, народная такая,
в переводе Ходасевича,
в прекрасных русых косах
и в синей юбке,
с топором узорчатым в руках...
А глаз другой давно зовут Катюхой.
Она пастушка,
горничная,
дочь залётки,
любовница на Пасху...
Летят утки
да два гуся
по небесам простора
тоскливого
такой-то крепостной России
Мордовии...
Стуки-буки в лукошке
Нет муки ни крошки,
Мука не молота,
Вода на болоте,
Квашёнка на липке,
Мутовка на сосне.
Порхунчики-голубчики...
Киштеде ды морадо!
Это русский рэп!..
Ты войди, моя лебёдушка,
Ты войди, моя голубушка,
Ты войди, моя жемчужина,
Ты войди, груша зелёная...
Не хочется мне думать, что свободы нет...
Ах, эта речь моя,
Колисниченко Тата.
Она приехала из города малороссийского,
основанного по указу
Екатерины.
Там пила серебряную воду
брызгом из колонки.
На речке мыла ноги,
в палисаднике ходила босиком
По камушкам...
Творожным липким пальцы пачкала сырком,
Облизывала пальчики
Была
Ребёнок и пчела...
Чорногора хлiб не родить,
Не родить пшеницю.
Викоху╨ вiвчарикiв,
Сирок i жентицю...
Тогда весь юг,
всё то пространство нынешняя Украина
до моря Чёрного
была один зелёный золотой цветочный океан -
степь Гоголя -
Кайдацкий перевоз,
где нынешние Новые Кайдаки,
где мощных казаков навзрыд вершились драки,
где Геродота помнили дубы деды́,
где травами вились багряные гадюки,
где громился гром,
И строил крепость польскую Гийом...
Бувай счастливо,
Борисфен Славянчич!
Ещё вчера Гостята бар Коген
держал здесь перевоз для бен Ханукки.
Верхами здесь езжали
генерал Браницкий и Грицко Нечёса
в белом парике мучном.
Здесь Ваня Айвазовский,
маленький чеченец,
крещёный по обычаю григорианцев,
картинки рисовал проездами в столицу.
Елена Ган писала повести
и теософию грядущую рожала
неподалёку от Соборной площади,
где должен был стоять
на постаменте бронзовый стату́й Екатерины
Великой...
Здесь москальские войска вставали на постой.
Красавицы дивили сельской простотой.
Здесь Тата выросла немирною красой своею.
Нагорный город гульбищами Средней улицы встречал...
Но кончено оно
где Татина стояла школа
Больше не вернётся,
не встрепенётся и не ворохнётся
От синагоги деревянной
до фрески рухнувшей костёла...
Здесь все века насквозь проходит суд,
Где правду говорить мешает сердце.
Евреи Бабеля здесь больше не живут,
И не живут поляки и венгерцы...
Это здесь,
а там?..
Там, дальше, Венгрия, Словакия, кра©на,
железная дорога, пароходы на Дунае,
Вена!..
А-ме-ри-ка!!!...
где живо станешь из Ондрея Вархолы Энди Уорхолом,
двужильная душа...
Двужильная душа...
Всё завертелось круто в блёстках жести
Руками творных стрекозиных крыл.
Представьте, каждый день ходил он к мессе,
И вовсе ничего не говорил...
Двужильная душа...
Как далеко ушла
от красного вина и трёх коней Маргиты,
От белого вина и винограда.
И позабыты
Песня и баллада,
И статуи в провинции соборе.
И весь провинциальный этот клир
Интеллигенции
в провинциальном споре...
Эх, поезд в Брно,
как ты умчался в мир...
А Таты, маленькой красавки, бабушка Марина
в прекрасном шушуне, подбитом польским мехом и побитом молью,
и в каблуковых туфлях на ногах чулочных,
С дитём-резвушкою гуляла в Детском парке
(когда-то - Яковлевском сквере)
И присаживалась на скамейку в солнышке деревьев.
И, надев очки большие
в оправе из коричневой пластмассы,
Рукою сухощавой в пышном рукаве приятно оправляла
седой пучок со шпильками:
И резвою гремушкой рифм
звенела девочке;
читала вслух немножко педантически:
"Старенька сестро Аполлона,
Якби ви часом хоч на час
Придибали-таки до нас
Та, як бувало во днi они,
Возвисили б свiй Божий глас
До оди пишно чепурно©..."
А Тата выросла как мавка...
Чия ти, дiвчино, чия?
С черешнями-двойчатками на стебельках зелёненьких
на ушках детских
С веночком лент косичками
танцуя польку в школьном зале
в первый раз на сцене
Перекинувшись косичками черно
горстями - воду
разблестевшись белыми зубами у ручья...
Чия ти, дiвчино, чия?..
В пустом и солнечном весеннем классе музыкальной школы
в окошках настежь
прыгают берёзовые ветки...
И девочка вдыхает в горлышко певучее блок-флейты
своё дыхание,
такое сладкое,
такое лёгонькое...
розовыми нежными губами...
И пианино "Seiler" в бабушкиной комнате;
и первые стихи девчоночьи старательные
в тоненькой тетрадке в клеточку -
про осень и весну...
В Москву, в Москву!..
В колоратурный университет...
И провожала Тату на вокзале мама Яся,
учительница одиноких языков
На поезд провожала дочь.
А кто её отец, никто не знает.
И провожал её Роман Сорока,
Ромчик,
С которым самый первый раз
в девятом классе
на комковатой тёплости земли
в крутом овраге,
отделяющем парк имени Шевченко,
давнишний сад Потёмкинский,
от бывшей
архиерейской вотчины...
Ах, Тата...
Над нею, над её глазами,
маковки мужской мальчишечьей поверх -
Тиха укрАинская...
И громада неба редкой птицею летит...
Ах, эти дни,
заполненные под завязочку варёной кукурузой -
бесстыдно ярко-жёлтой пшёнкой из ведра,
и вишнями в садочке
прямо с деревца,
такими лаковыми, тёмными,
сладимыми такими -
во! - с кулак дитячий...
Ах, эти дни
летучей летней осени
сухой и солнечной,
когда плодоношенья духовитый воздух
вкусно пахнет смертью;
когда под старою вербо́й
на одеяле байковом зелёном жёлтом на траве
Роман Сорока, Ромчик,
провинциальный мальчик-колокольчик жестяной,
доверчиво окно, что жилы, отворяет Мальдорору, Ницше
и Винниченко...
Тата, Тата, Тата...
Её на поезд провожала мать.
А кто её отец, откуда знать...
Мне очень трудно рассказать о ней.
Она как дождь цыганка по отцу.
Мне очень трудно описать её.
Она мне показалась очень интересной.
Она свободно всё по улицам ходила
В просторной длинной юбке -
сильная нога -
вперёд коленку
Грудями в блузке жёлтой вышитой
вперёд сияла кругло
Широкие шаги и выцветшие позолотой ремешки блистали
босоножек стоптанных на босу ногу
Она шагала,
голову откинув шало,
леди Чаттерли вокзалов
Она в цыганской юбке шла
широкой и цветной
Цветы крутились мятые на чёрном шёлке жатом...
Как музыкально-неожиданно-старинно
странно и упрямо
Она кричала на почтамте в трубку телефона:
"Мамо! Мамо!.."
И право, это было хорошо,
Когда на чей-нибудь вопрос
она нарочно шумно переспрашивала:
"Шо?!";
Когда она меня звала,
Когда она кричала мне:
"Куда ты удрала́?!"...
А как она в аудитории сидела,
запрокинув крупно голову,
повисшую большими волосами чёрными,
обкуренная травкой;
А как она хвалилась вдруг,
что выкидыши делает себе вязальной спицей,
или нет,
большой булавкой...
Так вдруг смеялась,
так прерывисто,
как маленькие дети,
Когда на санках - с горки -
во дворе -
стремглав...
А после сумрачно чесала ко́су на вокзале в туалете
В хлорном запахе
на фоне кафельных коричневых кирпичиков
расчёской деревянной
с вырезанным плохонькой латиницей
словечком "Love"...
Какие-то другие серые входили женщины -
платками головы замотаны;
ей что-то говорили, хмурые;
и дверь стучала:
"бух"...
Она стояла
во́т она!
и белыми зубами бесшабашно огрызалась
дерзкая и смуглая лицом:
"Иди ты на петух!"...
Как на меня она взглянула в первый раз взглянула
своими чёрными ресничными глазами
Так посмотрела,
что у меня от восхищения, от радости внезапной
захватило дух...
И было всё равно,
наверное, смешно.
И дверь стучала:
"бух"...
И первые приходы наркотические,
винтовые,
первые стихи под кайфом:
"Будила зора Лазара:
Устани горе, Лазаре!
Я доро́га, я доро́га,
я доро́га я...
На вино пие каймака,
а на ракия - първака;
на вино вади пищове,
а на ракия - ножове!
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Учих те, Гано, учих те, -
не можах да те науча
на моя пусти табиет!..
Кога ме видиш луд-пиян,
срещу ми да не излизаш...
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Градил Илия килия,
градил Илия килия,
градил Илия килия, ох, аман, аман,
на пътя, на кръстопътя.
Отдолу иде Ирина,
отдолу иде Ирина,
отдолу иде Ирина, ох, аман, аман,
и на Илия думаше...
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Нема мо©х кiз... Нема мо©х кiз...
╙ мо© кози... ╨ мо© кози...
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Спогадаймо давнюю давнину,
Спогадаймо повiсть незабутню
Про далеку вiльную кра©ну,
Про стару Шотландiю славутню...
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Як я умру, на свiтi запала╨
Покинутий вогонь мо©х пiсень,
I стримуваний пломiнь засiя╨,
Вночi запалений, горiтиме удень.
I прийде той, чий образ я носила
3 пiснями вкупi в серденьку свому.
"Вона для тебе сей вогонь лишила", -
Його пiзнавши, скажуть всi йому.
Вiн гордо скаже: "Нi!"...
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Изгадай мнi, мiй миленький,
Два рази на днину.
А я тебе изгадаю
Сiм раз на годину.
Я дорога, я дорога,
я дорога я...
Спiваночки мо© милi,
Де я вас подiю?
Хiба я вас, спiваночки,
Горами посiю;
Гой, ви мете, спiваночки,
Горами спiвати,
Я си буду, молоденька,
Сльозами вмивати.
Ой, як буде добра доля,
Я вас позбираю,
А як буде лиха доля,
Я вас занехаю...
Я дорога, я дорога,
я дорога я..."
Она меня учила, помнится,
жевать с закрытым ртом.
И помню, как она,
сама с закрытым ртом жуя
кусочками какой-то пирожок вокзальный,
жёсткий и холодный,
так смотрела на меня
смешливыми своими чёрными ресничными глазами...
Тата
была талантлива.
Мне жизнь её казалась интересной и свободной.
Были у нее мужья,
Такие на слуху,
богатые и знатные,
актёры и поэты...
Наверно, раза два -
один актёр, один поэт -
И ей хватило...
Ещё я помню, как она тарелки била
зачем-то в ресторане ДэЭлЦэ.
И на неё какие-то писатели глядели толстые
осоловелой стаей кабанов,
и было
Веселье на её лице...
И, помню, Вознесенский
назвал её "цыганочкой";
тогда считался тоже он поэтом;
и плюнула она ему в кашне...
Какой-то муж Арбатовой пытался что-то...
И не осталось абсолютно ничего.
Ни книг, ни платьев, ни колец, ни своего угла.
Она хлебнула лиха. Ей хватило.
Она за всю свою свободу заплатила,
Когда ушла,
не оглянувшись,
в чём была...
Но разве я про это?
Нет, я просто помню, как мы жили там,
В подвале на Кропоткинской,
в почти что выселенном доме
одичалом,
чуточку похожем на заброшенную старую тюрьму.
Я помню, как мы целовались в самый первый раз,
и было так душисто-царапуче горлу, носу моему,
Когда она в меня дышала сигареткою "Житан"...
... где "светлое море с небом слилось" -
Балтика -
над парапетной Невой...
Мы беспрестанно целовались,
говорили друг другу нежные слова...
Если ты выходила, я была беспокойна...
Мы вдвоём чувствовали большее согласие между собой,
чем порознь,
каждая сама с собою.
Между нами установилось чувство,
сильнейшее, чем дружба:
это было исключительное чувство
возможности жизни
только в присутствии друг друга.
Иногда молчали целые часы;
иногда на постели начинали говорить
и говорили до утра...
И что же дальше?..
Что было дальше?
Дмитрий Александрович увидел Тату.
Он был простой, забавный, пылкий, пиздецовый,
он был прикольный,
был отец-любовник...
Что было дальше?
Дальше - строчка точек -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дальше я рассказывать о них не буду.
Всё, что случилось с нами,
Всё равно мне сделалось с годами.
Они забыли скоро друг про друга.
Они судьбой не стали друг для друга.
Но больше я не видела её.
Не видела и не встречала долго-долго...
Так странно...
Кто они друг другу?
Ничего!
Нелепость неуклюжая - их связь.
И почему вдруг он?
И почему после него
Её не стало у меня?
Любимая моя,
мне это всё так надоело безысходно.
Я убежала бы на край,
куда угодно,
Где я могла бы стать свободна...
И даже ты уже не держишь.
От тебя во мне осталось только имя
какое-то.
Из этой жизни,
видишь ли,
нельзя уйти живыми,
А только мёртвыми
и молодыми...
Любимая моя,
мне ничего не надо, никого я не люблю,
давно уже я ничего не чувствую...
Любимая моя!
я так устала.
Мне надоело человечество
историей своей.
Хоть грабь оно, хоть зарься, хоть лютей,
Хоть всех кругом передави своих людей,
мне всё равно.
Мне было жаль тебя покинуть,
а теперь,
Когда идешь ты по кладби́щу
мрачно и сумно́,
такая страшная!
мне всё равно...
Не уходи,
опять люби меня,
останься!..
Рай тошнотворства Пушкина закрыт.
Мы все ушли на фронт поэзии
по направлению к Свану.
Дан приказ тебе - на Запад, мне - в другую сторону́.
Мы все ушли на битву, на войну.
Мы открываем школу таракану!
Мы выступаем против натисков чумы.
И не отступим, не сдадимся мы.
Мы будем драться, мы их разорвём на части!
У злого государства,
у трагической судьбы,
у страшной власти
Мы вырвем час, минуту,
пять -
смотрите! -
растопыриваю пальцы звёздно -
пять секунд...
Мы вырвем солнце и свободный стих.
И это будет наше!
а не их.
Моя любимая!
Моё родное говоренье-речь...
Твой памятник - восторженный мой стих.
Кто не рождён ещё, его услышит.
И мир повторит повесть дней твоих,
Когда умрут все те, кто ныне дышит,
Ты будешь жить, земной покинув прах,
Там, где живёт дыханье, - на устах!
Разлукой смерть не угрожает нам...
Вы, детские секунды,
будем навсегда играть
в мальчишеский футбол
и в девочкины куклы-дочки.
Час-юноша, минута-девушка,
идите к нам!
Пойдёмте все по главной улице гулять.
По Бургунди с бутылкою вина
и руки друг у друга на плечах.
Сегодня мы гуляем навсегда.
Разлукой смерть не угрожает нам...
Лазарь Вениаминович закурил, положив небрежно и с таким занятным изяществом ногу на ногу в кресле-качалке, и - задумчиво -
- Мне сон приснился вчера, будто история - это океан, где одни корабли плавают на поверхности, а другие - лежат на дне... А как же тогда поступательное движение?.. Или нет никакого поступательного движения?.. Черт его знает!..
