Авторник:

Альманах литературного клуба. Сезон 2000/2001 г., вып.3. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. Обложка Ильи Баранова. ISBN 5-94128-031-7 С.20-24.

В отсутствие света, в месте, где темнота стреляет с верхнего этажа библиотеки, одним сухим звуком прекращая день, ноябрь, ветер, дождь, косынка развевается в воздухе, резкое движение вправо.

- Я освобожу ее, - говорит она, поворачиваясь на свет, и вдруг исчезает, вдруг падает на пол и превращается в куколку, в маленькое подобие себя самой, оборачивается к востоку, смотрит на утренний свет, забивается в угол, прячется от взгляда, угрожающего ей исчезновением, оцепенением, сном.

Верхний этаж библиотеки, разговоры голубей в вентиляционных отверстиях, семейные разговоры, ссоры за ужином, резким движением отодвинуть тарелку, уставиться в угол, встать из-за стола, убежать в комнату, забиться в угол, упасть на кровать, плакать до тошноты.

Будни девочек, которым никак не удается вытянуть последний предмет на пятерку глупая ошибка в диктанте темно торопиться в школу утром под развевающимися простынями раннего или слишком позднего снегопада только изредка поднимая голову видеть где переплетаются ветви мужчина в темном советском пальто торопится рядом на службу оскальзываясь на снегу утоптанном за два с половиною месяца московской зимы на окраинах особенно неприятно по вечерам. Вечер среды, вечер пятницы, вечер вторника четверга понедельника. Утро субботы.

Acedia, кислота отвращения, выпадающие ресницы скуки и сна, низкий гемоглобин, - кровь, алая от CO, белая от горячего молока и близкого снега, то, что мы боялись потерять и забыть, стало тем, что мы, наверное, хотели найти, - но время шло куда-то, не знаю, как объяснить, вбок, под углом как-то, а слева стояла шкала Реомюра, а позади - шкала Рихтера, и сердце отодвинулось куда-то, наоборот, направо и там стучалось в маленькую меловую дверцу с золотой скважиной, acedia, taedium vitae, одна из зим.

- Возраст - это когда все поп-звёзды младше тебя, - задумчиво говорит она, глядя в окно. - Это ещё не возраст, - возражает он, - нет, это ещё не возраст, а так, ощущение того, что началось другое, ну не совсем такое, не совсем то, что ты ожидала, не то чтобы совсем другое, но есть какое-то движение, с трудом уловимое, - раз - и ты ничего не узнаёшь, всё другое, - как комната на рассвете.

- Р - значит паркинг, - вдруг говорит она. Он улыбается, - Нет, Р значит совсем другое. - Нет, я сама видела, белая Р на синем таком квадратике, паркинг. - Глупая, - снова улыбается он, - опять ты всё перепутала. - Да, - думает она, - опять я всё перепутала, но это неважно, времени осталось не так уж много, а значит, можно позволить себе делать ошибки, сколько угодно ошибок любой степени нелепости, маленьких и больших, я уже взрослая, все диктанты написаны, сочинения сданы и проверены. Осталась самая ерунда, - так, несколько изложений, - и всё.

Пустота окружает нарисованные фигурки детей, животных, растений.

Полуподвальный этаж библиотеки на Красносельской, рисунки Бидструпа и Эффеля, сотворение мира в забавных карикатурах, стеллажи, забитые пыльными книгами по теоретической физике, - вот четырехтомник Эйнштейна в истрепанных черно-синих суперах, расползающихся, когда берешь книгу в руки. Серый, светло-мышиного цвета Фейнман, темно-коричневый де Бройль.

В левом углу - соляризация, псевдосоляризация, методы печати, на глазах стареющие наборы методик, о которых лет через пять никто и не вспомнит, - альбом фотографий Рима, сделанных Джиной Лоллобриджидой. Фотография: на заднем плане горы и море, а здесь - ветер. Ещё как я сижу на твоей уже кухне ночью, закутавшись в какую-то нелепую шкуру, - если бы я не знал точно, что твои родители привезли её из Монголии, я подумал бы, что это белый медведь. Прямо в окно светит фонарь - штор тогда не было - появились ли они? Какая разница. Огонек моей сигареты освещает примерно сантиметров десять вокруг, - когда я затягиваюсь. Ты спишь в комнате: весь вечер ты плакала и пыталась объяснить мне - я, кажется понял, но уже поздно, невероятно поздно, - это не имеет значения. За следующие два года я увижу тебя трижды. Проходя мимо меня, ты опустишь глаза.

Я тоже опускаю глаза, у меня на коленях книга, - в небе слева от меня неуклюже громоздятся белые офисные здания облаков, - и день завтра будет, кажется, дождливым. Где-то ты сейчас за моей спиной, чуть дальше от центра города, - достаточно близко, чтобы мы видели одних и тех же птиц, кружащихся над башнями Северо-Восточного округа.

Дорогой профессор Фейнман, - так начинается письмо, - дорогой профессор, когда я учился в школе, я прочёл все Ваши книги, и теперь я хотел бы спросить Вас. Правда ли, дорогой профессор, что мы можем знать только что-то одно? И что мне делать, уважаемый профессор, если я хочу как можно яснее знать и то, и другое? Есть ли надежда, профессор? Заранее спасибо за ответ.

Будни девочек, спешащих по улице Багрицкого в школу, что прямо под нашими окнами, неуютное тёмное утро, - кто освободит их, - кто освободит нас, пьющих кофе, постепенно превращающихся в хитиновые оболочки усталости, спешащие на службу, чтобы встретиться вечером с закрытыми глазами, на веках приплясывают тени, отблески последнего выпуска новостей.

Autarkeia вряд ли возможна в середине зимы, когда нам должно быть тепло, тепло любой ценой, когда испуганно оборачиваешься, и там, где слева стояла расплывающаяся тёмная фигура, оказывается просто еще одно твоё воспоминание, неосторожно поднявшееся со дна, чтобы вмёрзнуть за ночь в лёд так и не состоявшегося события. Можно подойти, потрогать, побыть рядом, поцеловать.

Morosius означает - мрачный. Мы не мрачны, нет вовсе, нам хорошо, нет, всё в порядке, нам просто холодно, мы просто никак не можем согреться, что при московских зимах не удивительно. - Я освобожу её, - говорит она. Да, конечно, стоит только коснуться, чуть-чуть сдвинуть ручку настройки, а там - темнота коротковолновая и скрежет помех, ни речи, ни музыки, ни забавных реплик эффелевских рисованных прародителей. Стряхни градусник, я принесу тебе аспирину, чтобы сбить жар, поспи немного, я посижу рядом с тобой. Я побуду ещё немного.

Ещё немного побуду.

Я тут вчера читал пантонную книжку, так там всё про всё написано. Что беспокоиться незачем, что, мол, беспокоиться незачем, если за окном на улице снова, скажу вам, и любой подтвердит, только огонь и воздух ещё, сказано всё, выбиты летние выходные случайно, с нескольких, буквально, шагов. И ничего, ничего совершенно не бояться, вовремя укладываться спать, нравиться публике. Да, отвечаю, я ещё здесь.

- Как там сердце моё , - спрашиваю, - подросло ли, поливаешь ли, беспокоюсь. Нет, так беспокоюсь, просто так, не потому что. Я без него нормально, да, нет, не надо, нормально, да. Мало ли что. Я так спрашиваю, так просто, нет, пусть будет, не надо, я так, интересно просто.

Другая кухня - невиданные тогда чайные чашки коричневого стекла, - тоже наверняка откуда-нибудь привезённые, пять утра уже, дождь, а в шесть мне вставать, прогони меня прямо сейчас. - Ты остановись, если можешь. Я не могу. Голубая, махровая ткань. - Или я что-то путаю? Ладно, какая разница, в самом деле? Да, хочу путаться в показаниях и вообще take the fifth, у меня есть права, - ну, хотя бы эти.

А прочее - сфера и вовсе академическая, суховатое изложение на твёрдой бумаге, к каковому я небезуспешно временами стремлюсь. Дрожащая бумажная сфера. Из конца в конец, далее без остановок. Будни девочек, спешащих в школу и из школы. Изложения и диктанты, сочинения, словарные работы, городские контрольные. По утрам на западе Москвы темно как нигде, холодно как никогда больше, классное руководство отвратительно как тёплые пальцы парикмахера, ощупывающие затылок ребёнка. Ничего моего в твоих тетрадях. Верхние этажи, сквозняки, шум метро, тишина в переулках, слёзы.

Тоска по книжности жизни, по ясности словаря. Inanimis, nudus, frigidus. Полуживой, голый, озябший, радиоволны щекочут меня, нет, не прикасайтесь ко мне, я остаюсь, здесь мой паркинг на все оставшиеся мне ночи. Будь моим снегопадом, дождём мне, ветром кому угодно, огнём моему телу, землёй для моей дурацкой памяти, воздухом для моих лёгких, выплакивающих по утрам мокрoту и страх.

В отсутствие света, в осином гнёзде сквозняков, в сердцевине брежневских щелястых многоэтажек, на краю северо-востока, в последнем из московских миров, где по ночам поезда, - кольцевая неподалёку, - башни Дельты, НИИДАРа, Гипропроекта. Резкое движение вправо, освобождение от физкультуры, изложение, диктант, сочинение, упражнения на дом, autarkeia, полуживые ткани. Член, - напряженный, тёплый, тыкающийся в мягкое одеяло, утренние выпуски новостей, лица телеведущих.

Государство Отцов подкидывает своих мёртвых полуразложившихся кукушат в обжитые гнёзда людей, - трёхкомнатные, однокомнатные, окна утеплены, посуда вымыта, - правда, штор на кухне ещё нет, но это вопрос времени и необходимости. Мы поим их молоком, аспирин шипит, растворяясь в водопроводной воде, ухаживаем за ними, беспокоимся, боимся, оставляем их, редко звоним, они тоже редко звонят, что поделаешь, autarkeia, новые времена.

Советские будни детей, беспорядочная стрельба темноты, диктант на рассвете, отступление, атака, мы оставили Перекоп и Каховку, мы отдали Крым, наступление на Петроград захлебнулось, они заняли Дон, поручик Крыленко приказал нам капитулировать, мы эвакуировали Новороссийск, Приморье, Одессу. Наше дело белое, мы вернёмся вместе с похолоданием. Пустота окружает нарисованные фигурки детей, животных, цветов. Всё ждёт нашего возвращения, - всё обнажённое, полуживое, озябшее, - на исходе волчьего времени Воспитателей, Отцов Нации, неулыбчивых последышей глухонемой музыки.

- Это acedia, профессор, acedia, я, кажется, умираю, - посмотрите внимательно, - какая у меня белая кровь, - как холодный снег белая, как горячее молоко, остывающая, как зола, как молоко с мёдом, густая, как липовый мёд, белая, как бумага. - Ты не умираешь, глупая, ты всё перепутала, - ну посмотри, посмотри на меня, зачем я буду тебя обманывать, мне ни к чему.

Тихие разговоры голубей, школьные дни старательных девочек, фонетика и морфология языка потерь, которым они овладеют в совершенстве, - но позже.

А покуда - она принадлежит только самой себе. Вернер Гейзенберг посещает её сны, свободные ещё от желания mentula, от страха eispein, от пугающего чужого шёпота te irrumo, шлюха, te irrumo, я хочу. Вечер четверга сменяется утром пятницы, идёт снег, разговоры в учительской отдаются глухими ударами сердца, - поливаешь ли заботишься ли подросло наверное не узнать, - autarkeia, хитин, северо-восток, запад, время зимы.

Гемоглобин твой, РОЭ твоё, кислота тоски твоей, сахар страха. Дрожащее, пушистое тельце отвращения и любви. Замри, слышишь, умри, не воскресай, замри, слышишь, ты.

Оставайся такой.