ОПЫТ ПО УЛОВЛЕНИЮ РИТМА
Маяковский цитирует Пастернака:
В тот день всю тебя, от гребёнок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Таскал за собою и знал назубок,
(Тарата-тара-тата) и репетировал.
I
И хотя Пастернак с юности осваивал просторечие, а поздний местами перенасыщен: т о с к а с м о т р е т ь, к а к м а е т с я б е д н я к (66-й Шекспиров сонет в переводе нашего Нобелевского лауреата), -
тут вспоминаю (в скобках) покойного соседа по высотному зданию народного артиста Михаила Ивановича Жарова, которого пригласили в Камерный театр сыграть матроса в "Оптимистической трагедии" - тот знаменитый спектакль с Коонен в главной роли, а постановщик Таиров Александр Яковлевич, по образованию - присяжный поверенный (адвокат), из каких-нибудь южнорусских интеллигентных купцов, -
как Сергей Александрович Есенин говорил некогда, что местную поэзию любят только интеллигентные девушки в Харькове, -
и это те самые девушки, что учились в женском медицинском институте и выходили (ударьте на "ы"), вылечили своими руками пол-Украины, включая нынешнюю Ростовскую, Курскую, Белгородскую и частично Орловскую области, -
и вот Таиров поехал в Кронштадт исследовать быт и нравы, а вернулся - давай накачивать Жарова посредством флотских ругательств, которые, полагаю, цитировал по записной книжке восторженным летящим фальцетом, -
т о с к а с м о т р е т ь, к а к м а е т с я б е д н я к...
II
И хотя Пастернак с юности приучал себя к земному и просторечному (наверное, рано вставал, носил грубую обувь, копался на огороде), -
а по натуре был сын художника, баловень, московский вольготный барич, в отличие, скажем, от Гумилева - интеллигента питерской складки, в аккурат то, что называлось в анкетах "трудовая интеллигенция", -
да-да, был трудяга и выпячивал свое дворянство точно наперекор, для равновесия и баланса, как Пушкин настаивал, что аристократ, как, если угодно, какой-нибудь паровозный механик (рабочая аристократия), отпарившись после рейса, надевал "тройку" и галстук-бабочку, -
смотри, например, Бабушкин Иван Васильевич, профессиональный революционер, в прошлом вроде бы слесарь, -
ну и смотри на портрет его в Большой красной энциклопедии, -
так Гумилев, перешибая неромантическую суть, отправлялся в Африку, на войну, в заговор, создавая в судьбе видимость лирического беспорядка, а внутри, уверен, всё у него по полочкам, -
не то что, допустим, Блок - духовой инструмент с полыми жилами для непрерывной циркуляции воздуха, и чтобы выжить, не превратиться в дерево или булыжник, в морскую волну или веревку удавленника, в разрывной (бризантный) снаряд или комету, сгорающую в жилых слоях атмосферы, Блок окружил себя постоянством вещей, занимавших неизменные места, вечно одни и те же, -
и чернильница посередине стола, и стопка бумаги налево, и (фантазирую) костяной стаканчик с отточенными карандашами, с жарким или сухим блеском графита-грифеля, и неподвижное настольное солнце, и писарской каллиграфический почерк, которым овладевал с детства, и вся комната, поражающая отсутствием пыли, а также другие житейские мелочи были (условно) смирительная рубашка, которую он натягивал на, извините, безразмерную душу, и сам завязывал рукава, не доверяя жене, матери или тетке.
III
И хотя Пастернак, -
но феномен (ударьте на последнее "е"), феномен (на "о") Гумилева поражает нас тем, что не столько, как бы сказать, талантом, а исключительно, понимаешь, силой характера вскарабкался человек на пьедестал (по аналогии) Лермонтова, и, похоже, так и останется: Блок - нашим Пушкиным, а Гумилев - Лермонтовым, -
надо ли говорить (в скобках), что классический взрыв местной литературы, кроме прочего, обусловлен и миллион первой причиной: в благословенные прошедшие времена события проистекали на Западе, а мы тут сидели, обмысливали, прикидывали на себя будущую, только еще на булавках приметанную обновку, -
п о к а г р о м н е г р я н е т, м у ж и к н е п е р е к р е с т и т с я, -
но в состоянии "буря", с достоверностью установлено, мужик вообще перестал креститься, зато Гумилев сделался Лермонтовым, Мандельштам - православным святым, некая женщина - А в кубе (Анна Андреевна Ахматова) - первой женщиной века (по крайней мере в России), а какой-нибудь малоизвестный вам Оцуп - героем Сопротивления в Италии, -
они, может быть, потому и образовали именно "Цех поэтов", что чуяли не хуже, чем Блок (только нос у них был холодный, а у Блока горячий), - н о с и к х о л о д н ы й, п е с и к з д о р о в ы й, как говорила по молодости наша жена сперва нам, а потом сыну, - чуяли, говорю, что наступают события с угрозою отдавить холодный их нос.
IV
И хотя Пастернак (теоретически) представи́м в поле, в лесу (и даже на лесоповале), но все-таки не чертежником-конструктором, как Николай Алексеевич Заболоцкий, запроектированный природой на столетнее житие с добротным румяным вятским здоровьем, а вот - переломился на половине, -
однако лучше заформулируем в пассиве (ударьте, прошу вас, на "а"), или, по терминам нашей грамматики, в страдательном залоге, -
и переселяясь из Петербурга в Москву с опечаткой в Караганде, не в смысле: чего-то там опечатали, а (курсивом) 7 октября 1947 года газета "Социалистическая Караганда" сообщала, что Н.Заблоцкий выступил с чтением "Слова о полку Игореве", -
и переселяясь из Петербурга в Москву с пересидкой (опечатка), с пересадкой в Караганде, заручившись характеристикой (положительной) с последнего места работы, -
Поёт рожок над дальнею горою,
Выходит солнце, заливая лес,
И мы бежим нестройною толпою,
Подняв ломы, громам наперерез.
Так, под напором сказочных гигантов,
Работающих тысячами рук,
Из недр вселенной ад поднялся Дантов
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожок поёт протяжно и уныло, -
Давно знакомый утренний сигнал!
Покуда медлит сонное светило
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кого в горах калечил бурелом,
Кого болот засасывали воды,
Чья грудь была потрясена судьбой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто днём и ночью слышал за собой
Речь Сталина и мощное дыханье
Огромных толп народных, тот не мог
Забыть о вас, строители дорог.
V
И хотя Пастернак, полагаю, не обрел бы себя в цеху (пускай и) поэтов, соединясь с человечеством не столько общей работой, сколько посредством слов, -
и тут (в скобках) вроде мелькнуло или забрезжило, о чем, собственно, мы толкуем, куда (в сострадательном залоге) нас гнет и склоняет, -
конечно, над речкой, в виде прибрежного камыша, уставившись в воду - всегда ту и не ту, -
подобно врачу, что изучает человечество по болезням, или инженеру-механику, что судит о людях по нами придуманным механизмам, или конструктор - по (пропускаю) конструкциям: как выражается человек в предложенных им конструкциях, дворник - по мусору, шофер, как ни странно, по пешеходам и безусловно имеет право на (пропускаю) надбавку за вредность, ежедневно теряя уважение к пересекающему проезжую часть человечеству, -
как разуверились в нем (человечестве) низкооплачиваемые лифтеры, вынужденные по утрам соскабливать с полированных стенок "мене", "текел", "фарес" плюс римскую цифру пятнадцать с прибавлением национальной буквы, в то время как физики-теоретики восторгаются человечеством из-за обилия обоснованных (и не обоснованных) замечательно остроумных теорий, -
так П (Пушкин, Поэт, Пастернак) постигают одноязычную популяцию путем помещения в себя всех имеющих хождение слов, -
таким образом, наша работа сводится к решению очень простых, мелких и частных задачек: например, допустимо ли в одном, как говорится, катрене присутствие разом двух просторечий?
* * *
Маяковский цитирует Пастернака:
В тот день всю тебя, от гребёнок до ног,
как трагик в провинции драму Шекспирову,
таскал за собой и знал назубок,
шатался по городу и репетировал.
Сам Пастернак пишет:
В тот день всю тебя, от гребёнок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
По мне - "таскал" лучше. Но "таскал" и "шатался" - - -
ПОСЛЕ НАС
Действие происходит в далекой стране, где разом с гибелью изобретателя рассыпается в прах его изобретение.
Умер Великий Бентли. И в тот же момент времени все "бентли" распались. А существа, о которых в окружающем мире спорили, люди они или нет, стояли в двух встречных потоках и говорили: "би-би!", и говорили: "фр-фр!"
Конечности верхние (руки?), чуть согнутые (в локтях?), вращали невидимый круг. Конечности нижние (ноги?), поочередно вздымаясь, что-то зачем-то пинали. И солнце - что несомненно - светило.
*
Мертвый Великий Бентли лежал на зеленой траве и старческой теплой кровью, еще не просохшей, накачивал землю.
Кровь поступала в резервуары, пробитые неизвестным способом, однако во множестве, вокруг Великого Бентли. Кровь поступала по трубам различной длины и диаметра, но неизменно красным, пропущенным из отверстий в теле к отверстиям на земле. И звук работающего насоса - шум сердца Великого Бентли - был явственно слышен.
Но вот, по закону закона "О давлении жидкостей", что, дескать, из бочки дырявой вода будет бить равномерно и с одинаковой силой в разные стороны, - в согласье с законом бочки красные струи ослабли, опали и, лопнув, пустив пузырьки, заглохли. Кровь течь прекратила.
Затем, согласно иным законам, допускающим жизнь после смерти, Великий Бентли привстал.
*
А солнце светило над теми, которые в двух потоках мчались, не двигаясь с места, мчались, фырча и гудя. Так, как, бывало, люди (или уже не люди?) бежали по полю брани с отрубленной головой.
*
В очень высокой траве, как будто в нее врастая, Великий Бентли стоял.
Представьте себе существо, - сказал он внезапно, - подобное мне. Включаемое ежедневно при помощи белого света в один и тот же момент. Тут действует синхронизатор - простая витая веревка, привязанная за солнце, прикрученная ко мне. И, когда солнце всходит, наматывая веревку, меня, как на блоке, тянет, и невозможно спать.
И сразу гремят оркестры, птицы свистят, и некий очень высокий тенор на всех пространствах трубит:
И вот они мчатся на "бентлях" в ритме движения солнца: левой ногой - на сцепление, правой - на тормоз и газ... И всё это я придумал, веревкою связанный с солнцем, под дальний гул мастерских.
Трава росла, зеленела. Она закрывала Бентли - Великого Бентли, который кровь ей свою передал.
*
А те в двух потоках урчали, изображая движенье. Урчали кто громче, кто тише согласно мощности "бентли", скорости и обстановке, которая возникает в процессе дорожных событий. И упирались в пространство твердой выпуклой кромкой - выступом нависающим, очень высоким (лбом?).
- Фр-фр! - болботали. - Би-би!
*
Но ничего не слышал, в зеленой траве зарастая, Великий Бентли, который речь свою продолжал:
Представьте себе существо, обогнавшее солнце. То еще не вставало, то еще не проснулось, а это уже не спит. Сломался синхронизатор - порвалась витая веревка... есть много причин, по которым я стал выходить до рассвета в зеленую неизвестность.
*
По всей вероятности, Бентли "зеленою неизвестностью" считал это место (поляну?), где зарастал травой. Причем весьма интенсивно. Как будто некая сила (природа?) хотела припрятать всяческие следы.
Во-первых, собственно Бентли - телесную оболочку. А во-вторых, примятость, которую он оставил, когда на траве умирал. И в-третьих, резервуары - продавленности на почве, что с жадностью кровь всосали.
Их было довольно много. И были они пробиты, а не образованы сами под действием, скажем, дождя. Но так как в каждую лунку обильно кровь просочилась, то выросли там цветы - огромные незабудки, ни в ком, кроме мертвого Бентли, память не пробуждавшие.
*
...Когда Оно появилось, - Бентли промолвил важно, - когда Оно появилось, сразу я понял: так! Это - в замену "бентли". Функционально то же, да суть тут совсем иная. Хотя почему-то о сути долго не размышлял. Однако заметил: мчится само по себе. И пропитание с влагой тоже находит само. Прибавьте: не требует смазки на сочлененьях суставов. Может бежать, а может передвигаться скачками - как бы вроде парить...
И вот - с той же целью, с какою испытывал прежде "бентли", я прыгнул Ему на спину. Но сразу был сброшен в зеленое, всегда подо мной колыхавшееся, и кровью своей наполнил большие Его следы.
Тогда без потери духа, посредством точных приборов, я вызвал Тех, Кого Надо. Они уже мчались на "бентлях" помощь мне оказать.
*
Действительно, в том потоке, в крайнем левом ряду, какие-то в белых халатах громко взывали: "Би-би!" - дескать, нас пропустите. И те, что стояли бок о бок, изображали движение в сторону.
*
...Оно, Кого я пытался так приручить, как "бентли" некогда приручил, - Оно надо мной склонилось и крикнуло:
- Го-го-го!
А может, как-то иначе. Да только похоже.
С криком Оно выпускало воздух, который, на мне охлаждаясь, силы меня лишал. Затем подняло часть тела - ту, что следы оставляло (заднюю ногу? копыто?), и легким щелчком-ударом жизнь прекратило мою.
Мгновенно "бентли" распались. Где б они ни были. Даже на обозревательных плитах около мастерских... А плиты остались, поскольку выдумал их не я. Им долго лежать - ведь автор очень еще молодой.
*
Трава уже прорастала сквозь тело Великого Бентли, и он, потеряв очертанья, медленно в зелени плыл. И был совершенно невидим.
Великий Бентли исчез.
*
А то, что его убило, то, что его победило (лошадь?), мчалось в пространствах твердых мимо существ, дававших сигнал обгона, или сигнал поворота, или перестроения из ряда в другой ряд.
И в той толпе выделялись, прежде всего внешне, лобастые коротышки. Наверное, их "бентли" были (покуда были) мощными и скоростными. И карапузы фырчали, визгливо "би-би!" кричали, точно сирену включали, а если судить по росту, были просто детьми.
И это не вразумляло здесь никого. Напротив, те, кого обгоняли, почтительно сторонились, вежливо и с опаской, и даже, пожалуй, гордясь законопослушной ролью, своим соответствием месту, которое занимали.
А мимо них, застрявших, важных, почтительных, гордых, движение изображавших, летело Оно прыжками, галопом да иноходью, а также в намет. И не "го-го!" кричало, как Бентли Великий слышал, а "иго-го!" вдохновенно игоготало Оно.
*
Лошадь, должно быть, ржала.
*
И существа очнулись. Не сразу, а постепенно. Сперва карапузы, а после и параллельный ряд. Пошло, перпендикуляром ряды их пересекая один за другим, пониманье. И сразу вопросы возникли:
Зачем нас сюда собрали? И вместе всех поместили? И что мы делаем тут? Профессор, вы самый юный, а значит, и самый умный, скажите, что это такое? То, что кричит и мчится на четырех ногах? И страшно мотает гривой, и распускает по ветру - гнедою метелкою - хвост... Что Ему надо от нас?
И юная коротышка в ответ возгласила звонко:
- Да здравствует Роберт Найс!
*
Прозревши, они разглядели Того, Кому суждено им долго кричать "ура!" и пробуждаться с Которым, как прежде - с Великим Бентли, Того, по Которому жить.
Он вышел Ему навстречу (мальчик навстречу кобыле) и, двигаясь наравне, вдруг за хребет уцепился. Тело стремглав взметнув, сел и поехал, ногами бока обхватив. Как будто это умели всегда и везде. Как будто первый совсем не он.
*
Да здравствует Роберт Найс!
*
Под мягкий подковный цокот Он ехал в те мастерские, подле которых Бентли исчез в высокой траве. В те самые мастерские, что стали грудой развалин и сладкою теплой пылью дымились, точно пирог.
Он оказался съедобным - мальчику по зубам.
И вот, изучив обломки, которые сохранились в силу сложности жизни, сообразил Роберт Найс:
Здесь кто-то пытался делать тяжеловесно и грубо, громоздко и не эффективно, а всё же пытался делать то, что придумал я.
*
И первый "найс" изготовили.
*
Это была повозка, в которую запрягалось то, что убило Бентли, и мчалось по твердым пространствам. А существа кричали уже не "би-би!", а "н-но!".
*
Да здравствует Роберт Найс!
*
И та страна процветала. И та страна процветает. И будет, даст Бог, процветать!
ОБ УМЕНИИ ПЛАВАТЬ
Глава первая
Меня учили плавать следующим образом:
1
Капитан Соломко, двенадцатый муж моей тетки, взял надувную казенную лодку и выгреб на середину реки.
Я сидел на резиновом круглом боку, удивляясь его жесткости. Мне казалось, воздух должен быть мягким. Таким образом, я еще ничего не знал о давлении.
- Встать! - сказал капитан.
И я встал, болтая руками, что не давали мне распрямиться.
- Смирно! - сказал капитан.
Мои ненадежные плечи, что не управляли руками, расправиться не могли. И шея - продолжение позвоночника - не подпирала голову. Я стоял, точно лошадь, чья морда уткнулась в торбу с овсом. Моя голова упала в реку, и страх хрустел мною, как лошадь - своею кормежкой..
- На старт! - сказал капитан.
Что означало: я должен взобраться на круглый и жесткий бок, где прежде сидел. Теперь надлежало стоять.
Взобрался... Капитан бросил весла.
Солнце расчертило реку, как страницу в тетради, пунктиром, и каждая черточка - зеркало, чтоб солнцу смотреться... Десантная черная лодка качалась и мокла в воде, будто ржаная баранка.
Резиновый бок, придавленный моими ступнями, толкал меня кверху. Капитан сидел в полной форме: сапоги, китель, фуражка. И под солнцем, на широкой груди, плавились-расплавлялись боевые награды.
- Марш! - сказал капитан.
И я подумал, как будто бы не был десятилетним мальчиком, - почему (я подумал) именно мне тут стоять, источая пятками липкий страх, дабы приклеиться к лодке желательно намертво?
А капитан Соломко сидел в полной парадной форме, - не в длинных зеленых трусах, как прежние четырнадцать раз...
Но почему не другой? - думал я. - Пускай бы другой! Ему бы стоять, а не мне!
...вдруг прыгнул и стал тонуть. В пятнадцатый раз - тонуть. И вытащен был капитаном, награды которого блестели умытые и клацали друг об друга с металлическим звяком, словно отряхиваясь...
И медленно-медленно, как облако в небе, плыл по реке платок с алым пятном губной тетушкиной помады.
Я плавать не научился.
2
Воспитатель Юра усадил нас на землю, на возвышенный каменный кряж, в северных наших широтах называемый кенда, велел опереться руками, ноги поднять.
- Тяни носок! - командовал он, как в стародавнем кино.
Мы тянули, попеременно пинаясь, вдавливая колени. Под счет "раз" - левой, под счет "два" - правой...
Этим серьезным делом - избиением воздуха с помощью ног - мы занимались над самой водой. С противоположной низины, на местном наречье - с урёмы или пускай с урмана, заросшего мелколесьем, - оттуда, мне кажется, тамошний птичий народ воспринимал нас большими пернатыми, галдящими на краю и пробно крутящими крыльями перед полетом.
Что?.. Почему невозможно?
Раз человек посредством верхних и нижних конечностей одолел стихию воды, - отчего ж ему не летать?
Есть пароходы, и дизель-электроходы, и атомные подлодки, и суда на воздушной подушке типа "ракета". Но есть "брасс", и "кроль", и "спина", и "дельфин". Есть самолеты, и вертолеты, и древний воздушный шар с дирижаблем и дельтапланом...
Но найдено будет нечто: простое движение мышц - и человек воспарит. "Брассом" и "кролем", "дельфином" и на спине. А девушки непременно будут порхать "баттерфляем".
Воспитатель Юра, за пазухой у которого болталась книжка-картинка "Как научиться плавать", командовал с суши:
- В воду по пояс войди, рот посильней отворяй и вдыхай! Голову окунай, рот растворяй, выдыхай!
Мы пускали пузыри, как утопленники. Вода разъедала нам ноздри, как щелочь. Фыркали, как лошади. Мотали головой, как телята.
- Усложним упражнение! - командовал Юра. - При вдохе и выдохе будем работать руками! - И показывал на суше, как надо. Книжка под майкой мешала ему, била по животу, но делал он хорошо.
И вот, дабы проучить упрямую реку, мы изо всех сил колотим ее. Кулаками в скулу. Пощечиной по мордасам. Пальцами острыми тычем, ногтями карябаем... Чтоб стало ей больно. И чтоб удержала нас. Брызги... ни зги... колотим, молотим...
Если бы тут случился хозяйственный мужичок, в просторечье - хозяин, нынешний хваткий фермер иль головастый глава ОАО (бывший колхоз "Красный лапоть"), он бы, конечно, использовал даровую энергию. И мельницей наших рук зерна намолол бы триста пудов. А может, и тысячу. И воду, нагретую нами, отвел в парники...
Да не было там хозяина. Впустую мы дрались с рекой. Руками, а после - ногами. И даже макушкой.
Я плавать не научился.
3
Девочка Настя в резиновой розовой шапочке кувыркалась и брызгалась, изображая фонтан.
- Иди же, - звала, - я вот... догоняй!
Яркие губы, отмытые ярче розовой шапочки, изгибались под углом любви. Длинные робкие руки, обретшие смелость в воде, оттого что ее подчинили, меня увлекали. Настя-русалка, она опускалась на дно и, присевши (как я теперь понимаю), резко толкалась. Выскакивала по пояс. Вода ниспадала, как платье, стеклянно шумящее.
- Ну же, иди! - так губы ее трепетали, и шея, и грудь.
Но я ничего не видел, не слышал...
- Да, - канючил, - сама зовешь, а сама утопишь! - И не научился плавать.
Глава вторая
Я научился плавать следующим образом:
В озеро, именуемое "старица", поутру забрел. Никого не было. Умевшие плавать плескались в реке, чистой, холодной, с твердым песком. А я - здесь. Один. Слышал счастливые голоса с утренней дрожью и свежестью.
Раздевался, входил в воду, покинутую рекой, наверное, в мезозойский период. Тут не ступала нога человека. Никто не ходил сюда, как не ходят к старухе, когда есть молодая.
Однако же опытом негоже пренебрегать. Мне пригодилась моя "старица", которая так соскучилась в одиночестве, что долго не отпускала меня, прощаясь. Ноги, черные до колен, омывал я в реке, что относилась ко мне как к существу низшего разряда. Будто я был пресноводный карась, нахально заплывший в Средиземное море.
И передвигался прыжками по дряблому дну моей "старицы". Оттолкнулся. В тухлом повис кипятке. Снова встаю. Толчок. Полсекунды борьбы со стихией. Опять остановка. Толчок... Продолжите сами.
Вода не текла в моем водоеме, - время текло. Месяц прошел сквозь меня в болотном протухшем пруду, и я научился плавать.
Глава третья
Сформулируем краткие выводы.
Если бы некто умел мыслить не ретро-, а перспективно, он мог бы уже тогда будущее прозреть.
1
Человека бросают в воду, предварительно оповестив: спасенья не будет.
Инстинкт, пробудись! Сработай автоматически, возьми на себя ответственность и выручи человека.
Но человек тонет. Где же ты, спрашиваем, инстинкт самосохраненья?
2
Человеку талдычат: плыви, не потонешь! Будет вразрез с наукой, чтобы тебе потонуть. Вес твоего тела равен весу воды, которую ты вытесняешь. Это закон Архимеда, архимудрого древнего грека.
Но человек тонет. Где же ты, спрашиваем, светлая голова и архимедов рычаг?
3
Человека манят: забудь и забудься! Сделай шаг к наслаждению, к счастью. Вот оно машет тебе голой веселой рукой. Ну же, иди! Поднимись, окунись, испытай!
Но человек тонет. Где же ты, спрашиваем, отвага любви, отчаянье страсти?
4
И наконец, человек забирается в лужу. Героизма ни на полушку. И доводы разума ни к чему. А счастье, вы знаете, в лужах не водится.
Но человек забирается в лужу.
Потому что не в силах общепринятым методом овладеть умением плавать. Свой способ изобретает. В луже.
5
Я мог бы тогда понять, в то детское время, - если бы, повторяю, мыслил перспективно, - я мог бы уразуметь, как на земле проживу.
Я проживу так, как научился плавать. Быть может, и в луже. Но сам. Свой способ изобретя. Ни от кого не завися.
А я по натуре ласковый, мордой хочу тереться...
ВЗАМЕН ЭПИЛОГА
На экране телевизора - симфонический оркестр. Музыканты сидят в несколько рядов, и камера будто взбирается на гору.
Я не знаю, что они исполняют, но всегда есть комическое несоответствие между музыкой и тем, как она делается. Вот это лицо с двойным подбородком, пухлая щека, уложенная на скрипку, профессионально кривая шея, - каким-то образом они соединяются с музыкой. Но невозможно воспринимать разом вытянутые трубочкой губы и мелодию.
Ударник развел руки, продетые в желтые тарелки, как в черные боксерские варежки, и терпеливо, бесстрастно ждет, обнимая пространство.
Бам-м! - поцеловались тарелки...
Внизу, у самого подножья, стоит маленький дирижер, и музыка падает на него, как ливень и гром, а он подставляет лицо, все дальше откидывая голову.
Но видит перед собой лес.
Высоченные деревья размахнулись от ветра. Он стоит почти что впритык, высоко задирая голову, и водит своею палочкой. И музыка, исполняемая деревьями, набирает полную силу.
Могучие кроны кренятся, нависая над дирижером. Лесорубы с лицами оркестрантов по двое сидят на карачках у каждого ствола и пилят лучковыми пилами...
Лес растет на холме изреженным вогнутым амфитеатром, и музыканты-пильщики не загораживают друг друга.
Их пилы, блестя зубьями, обращены к дирижеру. Деревья медленно наклоняются над ним, грозя раздавить. Но он не смеет бежать, отступать и пятиться, а должен только махать палочкой.
И лес обрушивается на дирижера, накрывая его вместе с финалом.
Музыка замолкает. И в секундной тишине звучит голос трубы.
На экране телевизора, в группе духовых инструментов, сидит мальчик-трубач. Он дует в трубу, округляя щеки и выпучивая глаза, и в какой-то момент его смешные усилия и ужимки становятся вдруг прекрасными.
Пронзительно и мощно, взмывая под самое небо, поет труба.
