ПОРТРЕТ
Игорю-живописцу
Вот какая история, Игорь, приключилась с художником С летом прошлого (уже позапрошлого) века.
Этот С, надо вам знать, был не какой-нибудь там попович или мещанин, а принадлежал, как и вы, к благородному сословию дворянства. Имел даже некоторое состояние, что позволяло ему не чуждаться прежних приятелей...
Ибо не в один же день сделался он художником. А был отдан в корпус, как все, и в училище. И вышел, стало быть, офицером.... И вот кто-то из сослуживцев, а именно граф В, кстати французского происхождения, пригласил его в гости.
Граф В был вдвое старше нашего художника и находился в отставке, тогда как С (подобно вам, Игорь) заканчивал Академию. Из чего следует, что С ехал на этюды, а В имел взрослую дочь.
Что сказать о девушке - полуфранцуженке-полуславянке?
Живой нрав, хорошее здоровье и романы на трёх языках: из Парижа, Москвы и Варшавы. Сюда можно прибавить четвёртый, ибо беседы с горничной велись на местном, малороссийском наречии. Какие вопросы обсуждали между собой девушки, оставим по деликатности, дабы не переводить на пятый язык малороссийско-французские вздохи, по-девичьи смутные.
В противовес ясным намерениям отца.
Как бывший военный, граф В составил подробный план кампании, где пунктом первым значился "портрет". Будет ли то мгновенный отчаянный приступ или правильная осада, граф не загадывал. Однако наметил время и место сеансов, в остальном полагаясь на дочь.
Молодые люди наедине друг с другом, в обособлении и отшибе... Да тут достаточно быть француженкой в одну шестнадцатую!
Вы спросите, Игорь: а не смущался ли граф профессией будущего зятя?.. Как видите, нет. Во-первых, выдавал дочь за потомственного дворянина, а во-вторых (коли этого мало), по чисто французскому легкомыслию.
Как человек практический граф В был далёк от природы. Ибо никакая практика (согласитесь, Игорь) невозможна при глубоком внимании к солнцу, небу, деревьям... И нечего удивляться, что помещение для сеансов, прекрасное само по себе, никуда не годилось.
Так-таки никуда! При всей обширности, дважды крашеном полу и трижды белёном потолке. А зеркало, ясное и глубокое, как вода! А голубые, по-столичному стены.
Оставалось кликнуть Ванька, чтобы намертво приколотить солнце. Да о том как раз и забыли. И небесное светило заглядывало в мастерскую лишь рано поутру, когда небесное создание переворачивалось на другой бок.
Однако не станем валить на солнце. Просто художнику С работалось на заре. А граф В ставил, понятно, на вечер.
* * *
О чём только не вздыхают наши бабушки на том свете... АХ, КАК ЕЛОСЬ И КАК ПИЛОСЬ, КАК ЖИЛОСЬ И ВЕСЕЛИЛОСЬ! Но лучше всего им спалось. Или спалось? АХ, КАК СПАЛОСЬ И СПАЛОСЬ, ПЯТКИ ВМЕСТЕ, НОСКИ ВРОЗЬ!
И розовое существо, которое было действительно розовым, меняясь в цвете, как солнце, - розовое и тёплое, залитое небесным жаром, несомненно, солнечного происхождения, - этот лисёнок, эта кошечка, эта козочка и овечка, соединявшая французскую живость и славянскую лень, мгновенно теряла всю свою прелесть, будучи разбужена на рассвете.
Нельзя сказать, чтоб она поздно ложилась. Уже в девятом часу призывалась горничная, выносили медный сосуд и стелили коврик. Начиналось вечернее омовение.
Ваше присутствие, Игорь, совершенно необязательно. Да и слишком, по-моему, чересчур за те же деньги. Мало того, что спусти вас, словно на лифте, на два столетия вниз, так ещё прямо в опочивальню... и мягкое кресло - для удобства наблюдения.
Девушки поливали-намыливали свою госпожу. Она топала и плескалась, стоя в блестящем бассейне, и брызгалась во все стороны. Потом горничные заворачивали барышню в простыни, усаживали и обтирали, а она топила их в мыльной воде, вызывая бульканье горловым звуком. И если случался в неосторожности граф, то замечал с добродушием:
- Какие вы гейзеры пускаете...
А вслед за вечерним омовением, дабы жар крови унять, принималась для здоровья ледовая ванна.
Ванько приносил с ледника большую бадью. И девушки-горничные окунали распаренные красные руки, покуда они не белели. А графинюшка, лёжа в ожидании на постели в распахнутой жаркой простыне, - графинюшка лепетала тоненьким голосом:
- Ну, скоро там?
И девушки откликались:
- Вже, вже, барышня...
Графинюшка дотрагивалась ступнёй до ледяной бочки и тут же отдёргивалась ко всеобщему хохоту. Горничные подходили, вставали вокруг на колени, тёрли, переворачивали. Барышня стонала, дрожала, отталкивалась, смеялась, как от щекотки, А девушки накрывали её лёгким пуховым одеялом, укутывали, подтыкали. Желали спокойной ночи, приятного сна. Исчезали.
Но одна оставалась.
* * *
День угасал. Гасли свечи в подсвечниках. Затеплилась лампадка в углу. И сквозь огонёк, из расплыва, видел Спаситель госпожу (в мягкой и тёплой постели) и рабу - на полу, с поднятыми руками. Пальцы забрались под одеяло и стрекотали по пяткам, точно никак не согреются.
Потом руки внезапно остановились. Госпожа выпростала ногу, и не прерываясь, а только потягиваясь со сна, мазнула ступнёй... Рабыня всхрапнула, будто бы подавилась, и тоже со сна и во сне, улыбаясь чему-то, побежала перламутровыми ноготками по мягкой розовой кожице, передавая госпоже лёгкую свою улыбку.
И голубой сон струился, как пряжа, не прерываясь.
* * *
Между тем утро всё-таки наступило. Солнце взошло.
Графинюшку добудились, одели, умыли... но, как отмечено выше, она, бедная, собой не владела. И на месте, что было ей уготовано, оказалась горничная.
Как совершилась подмена, скрытно ли, явно... сердился ли граф, что умышляла графиня-мама... и зачем, собственно, понадобилось нам столь водевильное происшествие...
"Бог весть", - говорит классик, ссылаясь тем самым на Спасителя, который, быть может, не окончательно от нас отступился. И потому все события на белом свете проистекают, с одной стороны, совершенно натурально, а с другой - абсолютно загадочно.
* * *
Здесь кончается первая глава и наступает завязка. Она состоит (вы уже поняли, Игорь) в том, что молодая девушка посылала вместо себя горничную. И художник писал её в национальном уборе.
В главе третьей (правильно, Игорь) об этом узнали родители. И довольно долго беседовали, как распутать нашу завязку.
* * *
На подходе к кульминации, в нескольких верстах от имения В, жил холостой помещик по имени А.
А не лишнее будет сказать, что первые буквы приводятся у нас в европейской транскрипции, и художник, следственно, зовётся не С (Сазонтьев), а C (Cincinnatus). Отсюда и гостеприимный хозяин - совсем не Востров (как вы, Игорь, может быть, полагали), а буквою раньше - какой-нибудь d'Bitmann.
Почему герои весьма стройно выстраиваются: A., B., C., с наглядностью демонстрируя развитие характера. Ибо не так-то просто (не правда ли, Игорь?) из С превратиться в С, а из В - в B.
Что до A - это фигура статичная. В молодые годы служил в гвардии, вёл рассеянный образ жизни. Между прочим, вернее - среди прочих, неоднократно встречал Александра Сергеевича П и любил рассказывать разные случаи под общим заглавием "С классиком на дружеской ноге".
Например, на балу, стоя у колонны в классической позе - - - статичный же А находился с другой стороны и слышал, как княгиня D (в европейском произношении) спрашивает:
- Отчего, Александр Сергеевич, философия бунтует?
А классик, стоя у колонны, будто бы отвечал:
- Оттого, сударыня, что народ смирно сидит.
Вот к этому соседу А и привёз граф В нашего художника С.
* * *
Подлинные записки особенно напирают на обстоятельство, предположительно важное в дальнейшем течении.
А именно: две сестры той самой горничной, которую писал С в национальных одеждах, то ли (намёком) проданные, то ли (смутно) проигранные, то ли (хитро) обмененные или переуступленные, - две родные сестры той, повторяю, горничной принадлежали А. И принимали непосредственное участие в дальнейшем течении.
Но по некоторым другим данным (как нам оно, Игорь, представляется) художник С двух сестёр вообще не заметил. И хотя писал горничную, интересовался более национальным костюмом.
В то время как обе сестры в смысле костюма - - -
А обнял художника за плечи и гуляючи произнёс. Мол, рассудите нас с графом как человек искусства. Я ( п е р е ш ё л н а ф р а н ц у з с к и й ), - и махнул одной из сестёр изобразить в изящном наклоне молодой месяц, - я ( п о - ф р а н ц у з с к и ) утверждаю: такой гладкости и нежности, как у моих девок, ни у кого в округе не сыщешь. А граф В - - -
И не отпуская художника, повёл его руку по крутобокому молодому месяцу. Вы, говорит, как питомец Академии и лицо нейтральное будете наш третейский судья. Если, говорит, какой бугорок или какая шершавинка, тотчас дарю эту девку графу, пускай делает с ней что угодно.
После чего, никем не замеченный (будем считать, что по волшебству), художник С очутился в имении В, в голубом павильоне, где дожидалась горничная в национальном убранстве.
- Пойдёмте, - хрипло сказал художник почему-то на "вы".
Нанял или купил воз, доверху нагруженный сеном, и спрятал там третью сестру.
* * *
Поиски, погоня, полиция. Длинные острые крюки, щупающие сено. Венчание у первого же сговорчивого попа. И долгая-долгая счастливая жизнь...
Но должен сказать вам, Игорь, что благородный С не написал после свадьбы ни одного холста.
ТУК-ТУК-ТУК, ХОЗЯЕВА ТУТ?
Классик рассказывает, как в юные лета совершил путешествие от матери к тётке. Ну, конечно, дорога, бричка, француз-гувернёр... Вдруг - на каком-то вроде мосту - толпа. Нет, поправляется классик, стайка молоденьких женщин. А может быть, - скажем мы, - табунок.
Время - далёкий век. Едва перевалило за половину. Жара. Тамбовское солнце. И на мосту через Цну - лёгонькие платьица в цветочках. Русые милые головки... А в центре, как ржавый кран среди клумбы, - старик. Тощий, всклокоченный. Ноги голые. И такие, я бы сказал, сандалии на древнеримском ходу. Тесёмочки до колена.
- Ба! - старик говорит. - Здравствуйте! Вы Павла Николаевича сынок? Вот, - говорит, - не думал, что у Павла Николаевича такой самостоятельный сынок. Я ведь батюшку вашего... - Пошуровал в воздухе, и маленькая головка пристроилась под рукой, скроивши детскую рожицу. - Да, вот таким ещё карапунчиком...
И классик сам не хотел, а смеялся.
- Заезжайте ко мне, - пригласил старик. - Я ваш сосед Е. Не слышали?
И тут уже табунок завернул лошадей. Встали перед воротами, вылезли, побежали...
Е показывал дом, что по тогдашним понятиям считался дворец. И так же, как и сегодня, солнце играло в натёртом паркете. Хотя за столько-то лет много чего приключилось. Рамы не те. И стёкла другой ясности. Треснули стены от исторических передряг. А больше - по отоплению. То жарят почём зря, то прямо в шубе сиди - сезон, видишь, кончился.
Где мы пинг-понг гоняем - библиотека. Книги - откуда же? - а плафоны при нас замазывали. Здесь, мол, приёмная - и такие картинки.
Нагая Леда, - говорит классик, - страстно прижимает лебедя. Свеженькая нимфа отталкивает сатира. А юная вакханка...
- Как думаешь, - мужикам невдомёк, - сейчас кто-нибудь так живёт?
- Как? - спрашиваю.
- Ну, этот Е - он театр держал. Где у нас конференция - спектакли устраивал. А кругом - парк. И павильон был... с гостями там пировали...
Сколько, - говорит классик, - белобрысых Акулек и чернявых Матрёшек перебывало здесь в качестве живых нимф и вакханок!
- Ну, - мужики говорят, - живёт так кто-нибудь?
- А как же, - отвечаю, - живут! Раз всё, - говорю, - продаётся да покупается.
Е рассказывал классику о своих предках. Дескать, прадед его шибко продвинулся при Лизавете Петровне. Да Разумовский попридержал.
От классика до царицы было сто лет. Как от нас до классика. И нам уж открыто, что дочка Петра обвенчана с Разумовским (забыл по батюшке). А он - хоть и без отчества - граф. Хохлацких кровей. Певчим при ней состоял. А как венчанному супругу - звания да чины... А родственника попридержал.
Какого, какого? Того самого! Попробуйте, блин (так вас и сяк!), образуйте притяжательное от Е - - -
Ты, говорит, родственник, то да сё: получай имение и уматывай с Богом!.. А Е, может, нет, говорит, не согласен. Я, говорит, в надежде лично у матушки заслужить!.. Ну, на трёх, скажем, вотчинах помирились. И уехал Е-прадед с Богом. Чтоб семейную жизнь на престоле не расстраивать.
Так это, повторю, нам открыто. Мы себе пинг да понг. Шарик скачет - служба идёт... А для классика - тайна. И что граф Разумовский тишком венчанный - Е сообщить опасается. Вы, спрашивает, молодой человек, театром не увлекаетесь? А я, говорит, люблю. Мы, говорит, с вами маленький балетик устроим, после - чаю попьём, а после... И выводит классика на балкон.
Странная, невиданная картина представилась мне. Женщины собрались в группы, переплелись... и вдруг, развернувшись длинным прямым рядом, то наступали, то отступали, танцуя и взмахивая ногами.
Вся кровь, - говорит классик, - бросилась в голову.
- Вам нравятся танцы, мой юный друг? А? Хорошо?.. Ах, что бы я дал за ваши годы!.. Вам нравится?
Я, говорит классик, привык отвечать. Не забудем и мы - выпускной класс в лицейском исчислении... И классик оглянулся на гувернёра.
Monsieur Rimbaud сидел на ступеньках. Где чёрный ход. Забитый... Там терраса была, полуциркульная... А ступеньки остались. Кирпич только выпер. И мохом взялось - быльём поросло.
А тогда гувернёр сидел. Невысокий. Седина пущена ёжиком. Очень красивый, классик заметил. Особенно, говорит, глаза. Будто две капельки. Так, знаете, наперёд выкатились - сейчас упадут...
А классик в театре ни разу не был. Но балетчиц (его слово) прежде видал на картинке. И вот они развернулись длинным прямым строем, чохом взмахивая ногами. Я, говорит классик, глянул на гувернёра. Но французу, скажем мы от себя, было не до того. Monsieur Rimbaud сузил глаза, точно расплющил чёрные капельки, и на лице, говорит классик, жил только нос.
Танцовщицы, попеременно меняя ногу, накатывались волной, заняли нижние две ступеньки, и классик увидел себя в окружении алых полуоткрытых губ, белых вздымаемых прелестей, отчасти разгорячённых и несколько, что ли, вульгарно вспотевших. А прерывистое дыхание, а блестящие глаза, а растрёпанные локоны...
- Вы испытали любовь? - спросил Е как бы не вслух. - Которые вам по нраву? - Одну руку положил классику на плечо, другою погладил темноволосую. - Сами вы молоды и брюнет - следственно, должны любить блондинок, высоких и полных. - И хлопнул в ладоши. - Кити!
И тотчас она появилась.
Сидевшая, - говорит классик, - недалеко от нас танцовщица с распущенными густыми светлыми волосами, куда вплетены были листья (и такие же точно пришпилены на коротенькой юбочке), поднялась с места и, улыбаясь, подошла к нам.
- Кити, вот молодой человек, мой юный друг, ещё не испытавший любви. О, какая это сладость!.. Вверяю его вам. Умейте поймать юношу в свои сети.
И Е, говорит классик, соединил наши руки - вложил её руку в мою, которую взял у меня почти насильно.
- Вот рыбачка-русалочка, - напутствовал Е, - она увлечёт вас и поймает. А вы старайтесь уйти, избегнуть. Идите же, играйте, резвитесь! - И как бы оттолкнул нас в глубь сада.
"Рыбачка-русалочка", - говорит классик, - крепко схватила меня и побежала, увлекая за собой. Я упирался, но она с хохотом тащила. Мы отбежали от балкона и остановились в темноте под раскидистыми ветвями. Она знала, где тут скамейка. Села сама и заставила сесть рядом. Затем, не выпуская моей руки из своей, обвила меня вокруг шеи и начала тихо-тихо, точно нашёптывая и передавая, целовать в губы.
Я помню, - говорит классик, - что в голову мне пришла мысль о русалках: не настоящая ли эта?
И начинает с отточия следующую главу:
...она опять обвила меня вокруг шеи, прижалась лицом, но теперь уже не так порывисто, и мы оба сидели молча. Я слышал её дыхание.
- Вы больше меня не любите?
Я вздохнул.
- Нет? Больше не любите? - И тихо подняла лицо своё, и смотрела, как бы дожидаясь ответа.
- Люблю, - проговорил я.
Тогда она потянулась ко мне, пригнула к себе мою голову и опять, точно передавая что-то или нашёптывая, стала тихо, медленно-медленно целовать в глаза, в губы, едва-едва отрываясь, чтобы дышать.
Мимо нас по главной аллее пронеслась толпа балетчиц с факелами. Все в цветах, увитые лентами, длинной травой. Впереди старик Е. За ним - monsieur Rimbaud. Они имели в руках длинные золотые палки, которыми размахивали, указывая вперёд.
- Это "праздник Венеры", - сказала "рыбачка-русалочка". - Вон храм её, что белеет вдали. Побежим туда!
И пока они бегут (вразрядку - о б н я в ш и с ь), представим себе павильон, как сказано, белый, что стоял некогда на месте нынешней трансформаторной будки или, положим, бойлерной, - "храм Любви" со множеством колонн, давно и хорошо знакомый классику, когда он, классик, катаясь, проезжал мимо притяжательной усадьбы.
Вот тут, при свете факелов, на ступеньках, под смех, крики и пение, нам открылось внезапно, что будет с monsieur Rimbaud: его разочтут и отправят на родину, и он бессчётно похвастает российскими приключениями перед племянником Артуром (Краткая Литературная энциклопедия, том VI, страница 250). Уж мы с классиком постараемся, чтоб было, о чём рассказывать:
Крики раздались дружнее и громче. Танцовщицы с розовыми ногами отнимали меня одна от другой, обнимали, тащили к себе. Я видел мельком лицо моего гувернёра, раскрасневшееся и какое-то обезумевшее... то появлялось, то я снова терял его.
"Рыбачка-русалочка" стояла со стариком Е, и поправляя растрепавшиеся волосы, смеялась... что-то рассказывала ему... а он слушал радостный, вытянув шею и ухватясь за бока.
Но судьба старика Е вскорости определится без нас, как оно и бывает со всякими стариками.
Впереди ярко горел балкон. На нём виднелся сервированный стол, большие золотые канделябры с десятком зажжённых свечей. Сновали слуги. Е делал распоряжения.
Моя "рыбачка-русалочка" не покидала меня, держа в своей руке мою руку и время от времени крепко пожимая её. Я искал глазами француза и насилу нашёл между двух танцовщиц, которые смеялись, гладили его голову, ударяли по рукам и проч.
И прочь (с мягким знаком)! В Африку! Куда направился племянник Артур (Rimbaud), воспламенённый байками дядюшки. И покуда качался на палубе в парусиновой люльке, бормотал, точно спросонок:
Что нам подавали, - говорит классик, - какие кушанья?.. Ко мне протягивались со всех сторон, я чокался, пил... Помню, что блеск огней, серебра, золота, открытых плеч, голых рук, смеющихся раскрасневшихся лиц, с оживлёнными и точно пьяными от исступления глазами, производил такое поглощающее, неотразимое впечатление, оторваться от которого я не мог, как не мог ни о чём соображать и думать.
Стали играть в жмурки. Классику завязали глаза, и он пошёл, растопырившись, опасаясь упасть и споткнуться. Последний раз, точно был зрячим, повернул голову сыскать гувернёра, и те самые губы, тёплые и мягкие, будто нашёптывая и передавая - - -
* * *
А лет через (много), обременённый детьми и семейством, - как весной ощущаешь внезапно тяжесть шубы, - очутился классик в родных краях, на постоялом дворе, в обществе старухи Доможировой, дамы величественной и мелкопоместной, хотя из простых, похищенной лихим Доможировым из "храма Любви", да прямиком под венец... А то покойный Е жаловался губернатору и сулился тайком обменять полонянку на десяток тягловых мужиков.
И навестивши внука где-то в лицее или же в корпусе, бывшая Кити правилась назад, к себе в Доможировку, и толковала классику, отчего без супруга... убирала под чепчик седую поредевшую гриву, охала, крестилась, посылала горничных туда и сюда, и они отвечали с поклоном: "Слушаюсь, Катерина Сергеевна! Будет исполнено, Катерина Сергеевна!" - ругала распутицу, то и дело подходила к окну, выглядывая погоду, и девушки перекладывали подушки на её кресле.
НА КЛАССИЧЕСКИХ ПОЛЯХ
I
- Да как же, Пётр Степанович? Там же безо всего!
- Ну и что ж?
- Так ведь мужчины, Пётр Степанович...
- Да уж, без дам. Те в большом доме остались. На бал. И кавалеры молоденькие кругом вьются... А сам Алексей Юрьевич, губернатор, генерал драгунский и другие почётные - они сюда уходили, в павильон.
- А девушки где же?
- А тут, в павильоне. Оно как устроено? Вот я тебе на песочке-то нарисую. Так зала, а кругом - галерея. А на втором этаже - апартаменты.
- А девушки в галерее?
- Да. Тихо сидят, дожидаются. А господа песни поют. Уж камзолы долой, банты развязывают... А Алексей Юрьич и скажет: "Нет, этак скучно, ребята". Да как возгласит: "Богинь, богинь сюда с Парнаса!" Вот и влетят богини.
- И музыка была, Пётр Степанович?
- Ну где же без музыки! Я при оркестре и состоял. В большом доме - большой оркестр, нанятый. А уж тут - мы.
- А что исполняли?
- А видишь: из галереи-то в залу много дверей. И как они изо всякой посыплются, и мы тоже, как горох, - плясовую. А среди них плясуньи были, запевалы... Грушенька-девочка всё гостей опасалась. Личарда ей говорит: ты в сарафане хороша да с косой. А только идти, - "раздеть Грушку и косу ей расплести!" Она, бедная, бочком-бочком... А Алексей Юрьич голос и подал: "Эй, - кричит, - Грушка, я тебя что..."
- Ой, Пётр Степанович!
- А смеху-то, смеху было...
II
Часть круглой танцевальной залы с колоннами и хорами. На стенах барельефы, изображающие амуров. Посередине - статуя Мельпомены. Перед ней - треножник, на котором дымится в чайнике сбитень. Г л а ш а валяется на диване и грызёт пряники. Н а с т я и К а т я танцуют по-балетному. Все девушки в одинаковых платьях и туфлях без каблуков. Кончается XVIII век.
НАСТЯ. Скорей бы этот праздник сошёл, что ли. Опять безобразия будут.
КАТЯ. Опять нас нимфами оденут.
ГЛАША. Не оденут, а разденут.
НАСТЯ. И то... В прошлый-то раз стою статуей, а барин и подоспел. Хвать меня...
КАТЯ. Мёдом им там намазано!
ГЛАША. Ох, и визжала ты, Настька!
НАСТЯ. То-то бы ты молчала... Зажал в кулачище, туда-сюда вертит. А после как заорёт! У-у, кричит, дура! Взяться нельзя... Да об меня же и обтирает.
III
Что племянник, не так важно. А вот я двоюродный брат Герцена Александра Иваныча...
Он-то всё про меня и разведал. Дескать, мать умерла. Отец вдовый. И набрал полон дом сих, - пишет кузен Саша, - несчастных созданий.
Словом, дворня наша стала по преимуществу женской. С преобладанием девиц юного возраста. И даже, пожалуй, самого юного, коих один классик зовёт недоростками, другой - нимфетками, а батюшка мой - - -
Что? Не поняли?.. Ах, не поняли!
Думаете, зря я, что ли, отделился, дом перегородил, на двери - засовы-щеколды... А то и не ел неделю.
Батюшка к столу требует: выйди да выйди... А я заперся и книжку читаю. Наука, знаете, в моём положении - первое дело. Математику изучать взялся... А всякие там стихи или повести - ведь это нет никакой возможности: либо целуются, либо жрут.
На улицу, как вор, крадучись, когда уж угомонятся... Своего-то выхода нет, а на волю надо... А дождик побрызгает или травка... Я окошко-то распахну и руками, руками приманываю, на себя гоню...
Вот так стоишь, смотришь. И себя самого видишь.
Уж не знаю, сколько мне было: три-четыре годочка. А может, и пять. Маменька ещё живая. И мы с ней - на этом вот дворике. Она - в кресле плетёном. И всё будто меня не найдёт, головой вертит. Туда - нету, сюда - нет...
И вот, говорю, подгадаешь - вроде бы пусто. По коридору крадёшься. А они тут и обступят. Подкараулили. Несчастные эти созданья.
За руки взялись - и хороводом... так, знаете, медленно...
Головку закинут. Щёки в себя... И губками, губками жуют. Язычком красным облизывают.
IV
...все же прочие дворовые девки, в таких же точно классических костюмах, то есть с венками на головах и талиях, заменяли собой лакеев. Ибо никому из мужского персонала не был дозволен вход в этот дом неги, красоты и фей.
А где же был мужской персонал?
Что делали отстранённые от работы лакеи? Куда пошли конюхи? Чем занимались известные по классике кофишенки?
Кучера? Мальчики-казачки? Садовник? Доезжачие?
Вся беда (или счастье) в том, что на родимых просторах не бывает землетрясений. У нас нет вулканов, и лава, извергаясь из жерла, не накрывает помещичьего гнезда. А жизнь в своём равномерном течении не оставляет следов. Нужна или вечная мерзлота, откуда и по сей день извлекаем мы свежемороженого мамонта, или огненная температура, сжигающая до золы.
Её бывает так много, что страх наблюдающих проступает даже сквозь научные термины. Концентрация вулканического пепла, пишут они, настолько велика, что возникает темнота, подобная темноте в закрытом помещении.
Это чисто фольклорное построение с повтором "темноты" взамен количественных измерений. И сколько, подумайте, кубометров сажи понадобится на то, чтобы день превратился в ночь. Наверное, столько же, сколько чистого белого снега для обратного действия.
29 августа 1848 года в селе Печки, Смоленской губернии разверзлась земля. Незадолго перед тем владелец его развёлся с женой или, по тогдашнему слову, разъехался.
Попутно заметим, что когда наша бабушка разошлась с дедушкой, то оставалась в той же коммунальной квартире. Ибо дедушка как ответственный съёмщик не позволил ей разменяться. Из опасения новых соседей.
Было это в 1948 году. По новому стилю.
С отъездом пани, - говорит классик, - в доме пошла широкая жизнь совершенно холостого характера. С утра до ночи раздавался немолчный хохот и визг. Дом был полон гостей, и могучие знатные паны убивали время за зелёным столом, награждая щедрыми звонкими поцелуями коралловые губки Марысь и Гапок.
Вот злато-кипрское вино!
За здравье выпьем златовласых!
Как сердцу сладостно оно
Нам с поцелуем дев прекрасных!
Ты тож, белянка, хороша!
Так поцелуй меня, душа!
Хлопали двери, визжали собачьи своры, гремели рога псарей, а старое венгерское лилось рекой, точно простая вода.
Исследуем её ход - от устья к истоку.
Вот что сообщает нам современный автор, который всю жизнь писал в анкетах сын народного учителя, а к старости вдруг осмелел и в открытую объявляет: внук генерала.
На площади, - говорит Вениамин Накатаев, - стоял наш дом с громадным двором. Против входного крыльца был земляной погреб. По левую сторону - громадный амбар. На дворе гуляло до сотни голов разной птицы и было две кухни: господская и людская. Воображаю, - говорит бедный внук генерала, - какие пиры закатывал прадед, когда к нему наезжали гости.
Самое горькое и самое сладкое здесь - воображаю. И что ещё остаётся богатому сыну народного учителя?
Мы же возьмём отсюда расположение кухни.
Вне дома. И значит, по огромному двору тянулась дорожка красного кирпича, поскольку силикатного тогда не было...
А впрочем, всё тогда было. И даже чёрный "кабанчик", за которым нынче гоняются, - плоский печной кирпичик. И если вдруг выпадет из гнезда, - не к добру...
А когда бабушка покинула дедушку, в нашей коммунальной кухне разобрали плиту и поставили газовую. Среди битого кирпича валялось будущее отопление, а печку пока разломали. И бабушка увезла меня в одноимённую деревню, в село Печки, бывшей Смоленской губернии.
Там мы играли с ребятами в кирпичном овраге, откуда брали некогда глину для обжига и росла двухметровая крапива. Я узнал про белый кирпич-сырец, про гнутый - колодезный. И про какой-то ещё - особенной формы - карнизный... И местные малолетки дразнили меня тою самою песенкой, какую бестрепетно воспроизвёл Даль в толковом своём лексиконе:
На тебе помои, умойся!
На тебе онучи, утрися!
На тебе лопату, молися!
На тебе кирпич, жри!
И поди теперь вспоминай: дедушка, бабушка, Еропкинский переулок...
Один лишь Даль в зелёной обложке. А всё прочее, как говорит бедняга Накатаев, "воображение".
И по каменной красной ленточке - живительному ручейку между кухней и домом - бежали Марыси и Гапки. В сторону кухни - с грязной посудой. И порожней рукой оправляли волосы и венки, что выставлены у нас в эпиграфе. А на обратном пути, скупо переступая босыми ногами на положенных уголком, в четыре ряда кирпичиках, - на обратной гружёной дороге морщили лбы, поводили плечами и боялись чихнуть.
Потому что, учит наш классик, когда руки при деле, нос непременно чешется.
Что до Накатаева, он не оставил нам внутреннего убранства. Накатаев, в смысле, не рассказал, как там у дедушки всё устроено. Была ли, например, комната, где подавальщицы опускали свои бадьи и действовали половником?
Наше казарменное воображение выводит нас на гарнизонную кухню. И ещё дальше, в военный год, к пищеблоку эвакогоспиталя... Но как бы там ни было, при двухзначных гостях повар готовил в котле. А где-то такое разливали, раскладывали...
Пусть зала будет на втором этаже с выходом на террасу. Летом - по желанию и погоде - открытую. Зимой - остеклённую. Зимний сад.
Теперь спустим лестницу. С террасы вниз - лесенку. Крутая, витая, сосновая. Может быть, даже поскрипывает. И шатается. С посудой не разойтись. И девушки-подавальщицы пережидают друг друга.
А то и кричат, как у классика, поберегись! А если оплошкой встретятся на середине, - обернутся взаимно спиной и, обоюдно вильнув, бегут каждая в свою сторону. Только взметнутся-зашелестят листья, как на соседней берёзе.
А девушки и не услышат.
Которая поднялась - через зимний сад - в залу - как бы выныривая из райских кущ...
Которая вниз - в преисподнюю - минуя промежуточное подтеррасное помещение, где разделывают и посыпают лучком - в боковую дверь - по красной кирпичной дорожке - к повару и котлу...
Громадные столы, - говорит классик, - чуть не ломились под грудами серебра и хрусталя. Красавица Приська, панская любимица, сверкая мраморным обнажённым телом, изображала Диану с золочёным колчаном, луком и полумесяцем в волосах. Она красовалась, склонясь на одно колено... держа громадный серебряный кувшин с заветным венгерским, которым наполняла кубки подходивших гостей, целовавших её за это, точно статую, куда попало.
И тут как раз появились райские девушки...
Гость только что осушил кубок, покинул Диану, которая, повторяю за классиком, красовалась, склонясь на одно колено, и - взамен многоточия - на столе, покрытом, как ковром, живыми цветами.
Грузным шагом, молодецки пошатываясь, не утерявши вкус поцелуя, как держится с нами запах в отдалении от цветка, толкнувши ногой стул, и тот заскакал по полу четырьмя ножками, а после поехал назад, скрипя под тяжёлым задом, - и этот визг, скрип, шаги и скаканье слышали, в окружающем гаме, только мы с вами, - а рядышком, параллельно и вместе, пробивался другой звук, который, похоже, настиг меня, а вас, кажется, миновало.
Как некий, в скобках, опереточный надзиратель жаловался по начальству, что заключённые шатают тюрьму... Да начальство-то было трезвое, а тюрьма качалась.
Тонкий колебательный призвук, никем не уловленный, а лишь с приятностью щекотавший, доставлял им зуд удовольствия, как возбуждает нас слабое электричество.
И ощутивши, по смене тарелок, близкое живое присутствие, гость вытягивал руку, сгибал в локте и заключал девушку как бы в уключину, прижимая близкий бок чуть не к подмышке и елозя по дальнему в стремлении сдвинуть тонкую проволоку, на которой подвешены листья.
Но проволока, а быть может, бечёвка врезалась и утопла, и гость отщипывал белое тело, как щиплешь батон по дороге из булочной.
- Ой, - лепетала девушка, - не чепляйтеся...
И коралловые её губки вознаграждались по классику. Язык раскрывал их, как раковину, просовывался меж зубов и заталкивался под самое нёбо. В то время как рука - - -
Говорили о красоте. Само собой - женской.
Что вот, мол, на родимых просторах, из-за общего худосочия, природного недостатка, грязной осени, мокрой весны, а наше северное лето - карикатура южных зим (но мы забыли во всех придаточных вставить частицу "ли"), и вот, из-за того ли, из-за другого ли, из-за пятого ли, из-за десятого ли, ценится на Руси полнокровие, некоторая даже телесная избыточность, и какая-нибудь иноземка не прельстит нас своими ногами, если ей практически и сидеть-то не на чем.
Между тем идеал античной классической красоты - - -
Статуи, стоявшие по углам, были сняты со своих пьедесталов и на их месте поставлены дворовые подростки, тщательно вымытые и причёсанные, с роскошными канделябрами в руках.
Они, - продолжает классик, имея в виду подростков, а не канделябры и даже не руки (хотя слово "подростки" - тоже не слишком явное, но при здоровых вкусах наших могучих предков вряд ли приходится сомневаться, какого рода была эта дворовая молодёжь), - они, - повторяю, - сперва конфузились и ревели. Но угроза быть высеченными...
Ну, прямо как с иностранного: the threat to be whipped. Мы бы перевели иначе:
...но страх, что их высекут, мгновенно высушил слёзы и заставил принять необходимое положение.
У классика, помнится, в рифму: слёзы - позы. И кажется, требуемые... Тогда, может быть, так: "И встали по требованию".
А требовался идеал античной красоты. Главнейший его критерий - те самые части, что с первого появления паровоза зовутся у нас "устройством для ослабления толчка и удара", и мальчишечка во дворе дерёт свою глотку, раздирая мой слух:
И как при таких габаритах соблюсти нам античные нормы? Чтобы накрыть ладошкой - и поместилось.
"Бойцы и бойцыци!" - пошучивал наш старшина, выводя то самое из междометия "цыть". Только дитё заорёт - титьку в зубы, и молчок. Цыть!.. Народная этимология.
...и разомкнув уключину, не чуя ни звука, ни призвука, гость поднялся из-за стола.
Нам хотелось бы провести его мимо Приськи в нацелованных красных пятнах, да Бог весть, что с тою Приськой делать. Как стоится ей там, средь живых цветов, точно статуе, на одном колене, с колчаном за плечами и полумесяцем в припудренных волосах? И может быть, хоть она услышит далёкий гул и медленное тяжёлое колыханье?
Знают же наперёд собаки и кошки, ревут волы, блеют глупые овцы, и свинья-свиноматка, собрав розовых сосунков, рвётся из своего загона... Но бедная Приська просто попалась нам на глаза, чтобы сравнить насосанные на ней поцелуи с живыми цветами.
Обойдя Приську и вроде бы даже не покосившись в её сторону, - прямо как в нашем мире, где, по словам классика, бродят нагие девушки, а мужики в чёрных костюмах читают себе газету, - и Приська напрасно вздрогнула, готовясь поднять кувшин.
Не оступясь с маршрута, твёрдым шагом кавалергарда, улана, драгуна, гвардейца, лошадника, борзятника (однако "кавалергард" предпочтительней, и звучностью шага сравниться с ним разве что "арьергард"), гость отправился производить классические античные испытания.
А выпущенная из уключины девушка, с грязною посудою на подносе, упорхнула в обратный путь, и редкие зелёные листики, слегка похлопывая по телу, подгоняли её. Спустясь в подтеррасное помещение (а вовсе не минуя его, ибо по нынешней нашей прихоти там находится мойка), грохнув с размаха тарелками, девушка ухватила какой-то подсобный инструмент, кажется коромысло, и побежала опять.
Широко раздвигала ноги, и неумело толкаясь пятками, старалась подпрыгнуть повыше. А руки на коромысле образовали крыло... И когда отрывалась от красной и твёрдой ленточки под ногами, внизу, меж кирпичиками, разглаживались рубцы, обращая дорожку в длинную указательную стрелу.
В моменты полёта, повиснувши над землёй с мнимою неподвижностью, девушка расправлялась и как бы растопыривалась. А встречный, созданный ею ветер поласкал и ласкал, обласкивал и ополаскивал.
Не успевши охолонуть, влетела на кухню. Покуда ёмкости наполнялись, выскочила в коридор, который мы зовём тут "предбанником". Отставила коромысло, и не давши себе покою, весёлая и запыханная, удержала живот. Громко фукала носом, додавливая последние катышки воздуха, и свободная проволока-бечёвка упала на бёдра. Девушка вертела её кругом, норовя прикрыться листочками.
И здесь же, в предбаннике, находился перечисленный мужской персонал: лакеи и казачки, садовник, конюхи, доезжачие. Они пребывали в ожидательном положении, в позе предбанника, привалившись к стене, на корточках, покамест, до срока без сигареты.
Как, в скобках, стервенелая физиономия кучера совпадает один в один с мордой праправнука за рулём - - - И надо бы справиться по источнику, когда укоренилась "цыгарка"...
Да было, было уже! Недаром торчит у классика в первом стихотворении:
И сидят, подымливая, вечно припирая забор, навеселе и навздрыге. Без стеснения, сметая редкие листики, лезут туда, где гость только что побывал. А девушка хохочет и отбивается... И звук, явленный моему слуху и, допустим, коснувшийся вашего, никому даже и не почудился. Разве что Петя спросил Ваню:
- У котором ухе зудить?
- У левом.
- Ну, стало быть, сбудется. - И подмигнул со значением.
В громе и хохоте шли испытания. Гости покинули трапезу и подходили по очереди к дворовым подросткам. Последние преобладали. И хотя точно указано, что стояли по углам, мы расставим их вдоль стены. Наперекор нашему классику, но в полном согласии с зарубежным: света! более света! - как закричал Гёте в последний земной момент.
Гость шёл, переваливаясь и топоча, мимо живых канделябров, трепетавших под ветром движения, не смевших дрожать. И колыхавшиеся огоньки выражали зрительно, значит - въявь, тот тяжкий подземный гул, что прежде был призвуком, отзвуком, звуком. И вот воплотился, по закону превращения чувств, в зримое сотрясение света, в весёлую его пляску с отражением в гладком лице, с разжогом румянца и с искрами в сером зрачке.
Гость встал, накренившись от быстрого тормоза. Рука отделилась и пошла вверх, по мере подъёма собираясь в горсти, и приложилась к искомой античной части, прикрывши её целиком в согласии с идеалом.
- По мерке... годится... - Надул щёки, забирая в себя весь окружающий воздух.
А вне дома, в "предбаннике", хлопнув по белой спине, точно поставив печать, Ваня переломил райскую девушку с такой нежной лаковой кожицей, что классик не знает иного сравнения, кроме биллиардный шар... А мы скажем (вразрядку) лакомой. И сменив мысли, не станем и прибавлять: только она - лакомая кожица с круглого места - годится для лицевой пересадки.
Возьмите кинозвёзд, - говорит классик. - Они снимают кожу с зада, приживляя к лицу. Так и дохаживают последние годы с ягодицами вместо щёк.
А наверху, разорвавшись горячей струёй, гости дули и лопались, как задувают именинный пирог. Свечи мигали, маялись. Красные огоньки обращались с шипением, как заплёванные окурки, в серые ароматные тучки. Наступила чёрная темнота, и Приська закричала тоненьким голосом:
- Рятуйте!
Тут разверзлась земля, и вулканический пепел поглотил село Печки бывшей Смоленской губернии.
П р и м е ч а н и е с д а т о й и т и т у л о м:
Закончено 29 августа 1979 года, аккурат когда умер Константин Михайлович Симонов, советский классик дворянского происхождения, чуть ли не княжеского рода. Родился в 1915 году. Однако не пережил Валентина Петровича Катаева (1897 - 1986) и Вениамина Александровича Каверина (1902 - 1989).
В тот же день, 29 августа, за 1900 лет до смерти Симонова, - 29 августа 79 года произошло извержение Везувия. Погибли под лавою Помпея и Геркуланум, отчего наша история претендует также и на классическое заглавие:
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ
