В тумане, как всегда, седом,
Москву с Котельнической трассы
незряче, вывеской "Колбасы",
лорнировал высотный дом.
Но в тех, кто мусорным ведром,
иль утренней нуждой бульдога,
иль чтоб поразмышлять немного, -
был на зады во двор ведом,
вперялся дом и видел днём
и даже ночью все детали -
ползли они или летали
(на глаз особый намекнём)!
При этом бдительней раз в сорок
дом был к помойке, кою двор
растил усильем стай и свор.
Высотке стал её пригорок
роскошеством ампирным дорог.
На пищевую шелуху
дом устремлял с гербов вверху
глаза кладовок и каморок.
А глаз при шпиле был так зорок,
что между клювами сорок
он видел даже штамп "Maroc"
и поры апельсинных корок.

Весь день кишела во дворе
с задов мясного магазина
сама высотная низина,
ведя к завмаговской норе,
в которой бархатно на "ре"
стальная дверь играла туши
говяжьей иль бараньей туше.
Завмагом пел гостям: "Антре"
и расплывался, как пюре,
и щурился победно-сыто
в виду мясного дефицита,
и очи возводил горе.
Клубами выхлопного пара,
грузовиками и людьми
двор осаждался до семи
неукоснительно и яро.
Затем у выпростанной тары
садились псы, но близ "Колбас"
экран "Иллюзиона" гас.
Вновь во дворе включались фары.
Из зала выходили пары,
и через двор их карнавал
на улицу маршировал.
И замыкали шаровары.

Контора зава - третий Рим!
Ведь сервелаты и филеи,
чем продавать чужим, милее
и выгодней дарить своим!
Своими же боготворим,
зав гонорары за салями
брал минеральными солями
для кактусов. И, повторим,
нёс, как из Рима, пилигрим:
филе - начальник, кости-мощи -
как правило, клиент попроще.
Но зав любим был и самим
правдоискателем, который
вбегал к нему в контору - чать,
о взяточниках покричать,
науськанный народной сворой
иль просто психикою хворый,
но, отойдя от толчеи,
у зава смирно пил чаи,
смотрел на кактус толстокорый,
набухший на верхушке шпорой,
и окончательно согрет
был, видя на стене портрет
Есенина С., с Айседорой.

И вот, в субботний день, когда
пришла вечерняя усталость
и от всего двора осталась
лишь полная помойка да
собачья выпивка - вода,
а в доме в водяной купели
сосиски скромные кипели
и иль даже зразы в два ряда
румянила сковорода, -
вдруг к бакам мусорным свиную
подбросил кто-то отбивную
и крикнул Жучке: "Подь сюда!".
И так, пока от чахохбили,
а то порой и шашлыка,
пары то веяли слегка,
то атомным грибом клубили, -
иные тучи, пряча гром,
в циклон сгустились над двором.
От них сморило окна или
от поднятой у баков пыли?
Но гасло за окном окно.
И бодрствовало лишь одно -
окно при дальнозорком шпиле.

Каморка за окном была
предметом нижних гроз и кляуз.
Но съехали жильцы, и хаос,
в три скошенных её угла,
ободранные добела,
вселившись, на трухе от кукол
экстазным голосом мяукал.
Потом казённая метла
"кота" с вещами замела
и хлоркой так плеснула на пол,
что снова пол на нижних капал
и сыпал известь из дупла.
Никто не стал сюда селиться,
боясь, что птицы заклюют.
И шпиль как временный приют
пошёл иногородним лицам.
Им обещали, что продлится
московская прописка, де,
за стаж работы в эмвэде.
И въехал старшина Милицын.
Прикнопил пёстрые страницы.
А, антиквар, но без чинов,
дверь старшины сосед Чернов
украсил маской краснолицей.

И так как жил домовый рой
в любви, то, ясно, полюбили
и милиционера, в шпиле,
в каморке жившего сырой.
И был жилец жильцу порой
любой приятен и желанен.
И толстого Панова Панин,
как все богатые, худой,
кремлёвской потчевал едой.
Лишь Розенблюм, хозяин Мэри,
гнал Жучку, ждавшую у двери.
А бабка заводила вой
приветствий, на входном насесте
без пистолета и ножа
подъезд усердно сторожа.
И, рознясь чином, были вместе
жильцы в делах домовой чести.
В единый бак сносился сор.
Делили дефицит без ссор,
хоть и здоровались без лести.
И, орденов имевший двести
за повестушку "Русский лес",
сам Панин с разговором лез
к Панову, мелкой сошке в тресте.

Но даже в общности утех
имелись хобби. Жучка, скажем,
служила добровольным стражем
"Колбас", облаивая всех.
Панов критиковал успех.
Милицын - в хоре запевала.
Соседка нижняя писала
о течке из стенных прорех.
Вахтёрша говорила: "Эх".
Зав был на цветиках помешан:
плющей, драцен, пальм, верб, орешин
растил зелёный пух и мех.
Чернова страхи обуяли:
хранитель древностей слегка
был виноват перед УК
и что-то прятал в одеяле.
И милой Мэри "трали-вали"
хозяин блеял, но орал
на Жучку "б...!", как генерал.
Жильцы, короче, не скучали.
А Панин - вовсе без печали.
Но был и он не без чудес:
имея новый "мерседес",
мечтал о старом самосвале!

Гардинно-тюлевый рельеф,
где светится ещё высотка,
в субботу, как обычно, соткан
узором из червей и треф.
Ушли дворняжки, посмотрев.
И двор пустует. Даже в вишнях
нет парочек и прочих лишних.
Не дышит и киношка, где в
ознобе смотр парней и дев.
И магазинные пустоты
затеяли лихое что-то,
хотя контору запер шеф.
Приблизился кусок тулупа
к завмаговским дверям, где зав,
себя широким показав,
вёл дело откровенно глупо:
ведь вот теперь глазная лупа
без механических подмог
вскрывает импортный замок
миганьем в желобок шурупа.
На шухере гуляет группа
берёз. И видеть всех должно
при шпиле зоркое окно
каморки, не варящей супа.

Есть кто живой там в этот миг?
Один оскал стенного бюста,
и только-то. В каморке пусто.
В ней гнить Милицын не привык.
Домой напрасно красный лик
манил экзотикой улыбки.
Соблазны будды были зыбки
и угол зренья невелик.
В венке обойных повилик
лишь под ногами зрела маска
ярлык "Винэ Молдавеняска",
навеки вросший в половик...
Вот глянула в окно несмело...
Но был язык воров и нужд
буддоязычной маске чужд.
Она без старшины немела.
И вечно находилось дело
опять Милицыну уйти.
И маска, до пяти-шести
утра томясь, в конец раздела
кроссвордов, как бревно, глядела.
Но не бревно - её сандал.
Одно словцо он угадал,
найдя синоним самострела.

Был двор, казалось, тишь да гладь.
Кому могло о браконьере
у задней магазинной двери -
пришпильное окно дать знать?
Те окна, где уснула знать,
ослепли за парчовой шторой.
А, например, Панов, который
топтался у подъездов, глядь -
исчез, и где его искать,
чтоб рассказать о катастрофе?
Иль пил у Панина он кофе,
ероша в жарком споре прядь?
Никто из рассуждавших здраво
и не бывавших под судом
не внял окну, хоть полон дом
был едоков, любивших зава.
А Жучка из подвала справа
сейчас валялась Бог весть где,
съев димедрол в мясной бурде
и с гадом, сунувшим отраву,
невольно отложив расправу.
Лишь Мэри выла на людей,
сказать не смея, кто злодей.
Но кто-то был ей не по нраву.

Умело отомкнув замок,
под шорох крыльев голубиных
инкогнито исчез в глубинах,
где, перерезав шнур тревог,
шуметь уже свободно смог.
И лишь каморочка-ментовка
представила себе, как ловко
бандит орудовал, как ток
к завмаговскому сейфу тёк,
как с перенапряженья пылки
сейф разрезающие пилки,
а взломщик к кактусу жесток.
Итак, опрыскала сверхбыстро,
с последовательностью мер,
весь кабинетный интерьер
внесенная хмырём канистра
от иномарки, литров в триста,
и языки пожара вмиг
покрыли ряд цветов и книг,
стол, стулья, грамоту министра,
Есенина с подругой, снедь.
И то, что не могло гореть,
горело до конца и чисто!

Из дома сборище текло
на пламя, кое жулик высек,
на визги пёсиков и кисек.
В конторе лопнуло стекло,
и стало от огня светло.
И всё ж в склерозе очевидца
окно боялось поручиться...
И в трубку зав кричал "Алло!",
и уж низы балконов жгло,
и жарились одни из первых,
кто жил над секцией консервов.
Уже, бросая барахло,
на тело ценности надели.
Чернов, аж догола раздет,
стоял, обняв рулончик-плед.
Панов же, при одетом теле,
кричал, перстом на небо целя,
что налицо поджог улик
и шанс найти их невелик.
А дверь держалась еле-еле,
и смельчаки на ней висели,
чтоб в магазин ворваться, но
бежал Милицын из кино,
держа отважных на прицеле.

Во двор сходилось всё подряд.
Панова плащ был опоганен.
Откуда-то приехал Панин.
Свой "мерс" поставил скромно в ряд
и канул в гуще дымных гряд.
Огонь гулял, котят заметив,
на этажах вторых и третьих.
Искать того, кто виноват,
те, кто за зразы и тефтели
любили зава, восхотели
идти хоть в КГБ, хоть в ад.
Уж лил брандспойт что было мочи,
и на балет пожарных рот
из кинозала пёр народ,
до настоящих жертв охочий.
И Розенблюм терзался очень!
Но Панин из дымивших гроз
ему живую Мэри нес,
хоть на самом дымились клочья.
Писателя в герои проча,
жильцы стояли в темноте:
кто при песцах, кто в декольте,
кто в маечке с эмблемой "Сочи".

Летала по двору зола.
И от уюта у завмага
остались только гарь да влага.
Весь кабинет сгорел дотла!
Но жизнь домой жильцов звала.
Они, вернувшись, веки тёрли.
Першило от догадок в горле.
И Розенблюм не пел "ла-ла".
И Мэри откровенно зла
была и, как овчарка, впиться
своими зубчиками шпица
мечтала в старого козла.
Пожар оканчивался - устно:
окно шептало в темноту,
что жить ему невмоготу,
что рядом не слыхать ни хруста,
что без мента в каморке грустно.
А на помойке, где теперь
разнюхал бы так много зверь
и пахла подлецом капуста,
без вечной Жучки было пусто:
никто не лез в помойный бак
и на воспитанных собак
не изливал несчастно чувства!

От огненного кутежа
осталась у конторы слякоть.
Но двор, устав, не мог и крякать:
покрыла птичьи глотки ржа.
И отекло крыло ножа.
И на балконах сохло плохо
бельё, не испуская вздоха.
Ткань до сих пор была свежа.
И, чёрт-те почему дрожа,
ворона стираного ситца,
и правда, каркала, как птица,
с сорокового этажа.
Дом о бандите сеял слухи
и, всех соседей перебрав,
на чей-то счёт был явно прав.
А в окнах щели были сухи.
И там две прошлогодних мухи,
хоть организм их голодал,
не вылетели на скандал,
но вырыли козявку в пухе.
Ведь и они к жаре не глухи.
И вот теперь, прервав свой пост,
в росе окна при свете звёзд
играли лапками на брюхе.

Три тыщи триста три окна.
Фасада лицевая мышца,
как у Чернова-чернокнижца,
снотворным звёзд усмирена.
Внутри же, со двора, стена
ещё возбуждена, но в дрёме
все, почитай, квартиры, кроме
каморки. Высшая - без сна.
И наконец-то старшина
возник в окне, с пустым знакомясь
двором. И в небе словно помесь:
в фуражке поплыла луна.
И понимает мент, что взгляду
дана сверхчувственная власть
невидимо дарить и красть,
и взглядом схватывает кряду
подъезды, окна, двор, ограду
катка: а вдруг какой-то пласт
лазейку пониманью даст?
Каморка наконец-то рада.
В ней тоже что-то делать надо.
В задумчивости чайный йод
мент в чашку с космонавтом льёт
и пьёт с кусочком рафинада.

Луны же бессердечна жесть.
Милицыным себя почуяв,
без книксенов и поцелуев
она всем в окна хочет влезть.
Она должна часов за шесть
успеть увидеть что-то где-то:
где личность тёмная одета
и что в матрас ей спрятать есть.
И зрит, шпионка, где невесть,
мешок "колбасных" ассигнаций,
но не спешит менту признаться,
неверно понимая честь.
И честью, стало быть, мундира
не дорожа, при ней бандит
на сальные рубли глядит.
Но в лунном свете майна-вира
по стенам с оспиной ампира
Милицын тоже водит зрак:
в подвале тьма собачьих срак,
на первом, в магазине, сыро,
пол на втором довольно сух
и кактус кончиком набух
в окне завмаговской квартиры!

Внезапно, скинув глюки грёз,
мент вспомнил: кактус толстокорый,
сорт "Эмпедокл", набухший шпорой,
с утра в конторе зава рос!
Как не сгорел он - вот вопрос!
Цветок оттель не выносили!
Лишь вор спасти его был в силе!
О непредвиденный курьёз!
Бандит любил цветы всерьёз!
Цветок, лелеемый, как идол,
завмага, как Иуда, выдал,
но пользу старшине принёс!
И вот теперь бутона свёкла
в завмаговском окне, наглей
всех желтофьолей, юкк, лилей,
с поливки сладострастно мокла
на головенке "Эмпедокла",
пупырчатая и в пуху,
пунцовясь точкой наверху,
при том, что двор довольно блёкло
синил рассветом окон стёкла
и выявлял бессонниц грех.
И у дверей сказала: "Эх!" -
Милицыну лифтёрша Фёкла.

Воскресный двор был чист и свеж.
Рассеялись мясные тучи.
На солнце дом сиял, как дуче.
Лишь во дворе зияла брешь.
Завмагом, сев в коляску меж
Милицыным и кем-то старшим,
обдал мента словесным фаршем:
мясца, мол, больше не поешь!
Но дверцы были как рубеж.
Следя за гадом в мотоцикле,
три с лишним тыщ пар глаз возникли
в ампирных стенах цвета беж!
И "Эмпедокл" бутоном алым
один-единственный меж калл
салют роскошный распускал
на зависть этим самым каллам.
И, сделав у помойки слалом,
подвёл к легавым Панин "мерс",
окошко кнопочкой отверз
и "до свиданья!" прокричал им.
Ура! Конец чреват началом!
И Мэри, в первый раз одна,
отважно прыгнув из окна,
искала Жучку по подвалам.