ГЛАВА С КЛАССИКОМ
Вместо того чтобы ободрить бедного автора, мои доброжелатели упрямо допытывались: а как оно было на самом деле?
Гёте
ПОЭЗИЯ И ПРАВДА
В середине прошлого века, студентом Литинститута, сочинил я нечто о Гражданской войне. С комиссаром-прибалтом по фамилии Нечипляйтис. С молоденьким белым офицером, которые назывались тогда "химическими".
Потому что звёздочки на погонах рисовали химическим (несмываемым) карандашом, - настоящих, фабричного производства уже не было... Вот такой "химический" подпоручик попадал в плен, и юная санитарка Маша (Варя?) пыталась спасти его от расстрела.
Комиссар - героический фанатик и не жилец. Анархист или эсер, ставший большевиком. С боевой каторжной биографией. С тюремной чахоткой, как у Махно. И сердобольная санитарка выхаживала его.
Намечался, стало быть, "треугольник", перенесённый мною отчасти из жизни. В Нечипляйтиса преобразил я (от противного) прибалта-сокурсника, поскольку прототип (сокурсник) поражал меня физическим и духовным здоровьем, донимая весёлыми анекдотами. Из эпохи той же Гражданской войны:
- Если, - спрашивает, - за столом - шесть комиссаров, что под столом? - Пауза. Национальное лицо трёхцветно сияет, как Андреевский флаг: кровь с молоком плюс синий горящий взор. - Под столом, - хохочет, - двенадцать колен Израилевых!
Ну и сделал его комиссаром, присобачив фамилию с отрицательною частицей.
Сердобольная Маша-Варя - опять-таки наша студентка, ни разу не глянувшая в мою сторону, и прототип-сокурсник запросто оприходовал девушку..
А кто, извините, поручик? Неужто я?
Зачисленный невзначай после Двадцатого съезда из-за начальственной очумелости. Мальчик, легко откликавшийся на псевдоним.
Придумал-то сам, но толстая секретарша Асмик (что устроила Гроссману армянские переводы), - она, по собственной инициативе, вписала его (псевдоним) в официальную ведомость. Так что не жалуюсь на женское невнимание. И сердобольная Маша-Варя - нынче американская бабушка - не позабыла меня:
- Да-да, - говорит, - есть такой еврейский парень...
Вероятно, в юности, в Литинституте, мечтал я, как всякий инородец (по неосознанному инстинкту), жениться на России. И с верною Машей-Варей улизнуть чёрт-те куда, через какую-нибудь полуприкрытую полулегальную щёлочку, пусть в кровь ободраться и шкура - клочьями. Никакая иная Родина, опричь Маши с Варей да русого светлоглазого потомства, мне вроде бы ни к чему.
И вдруг повстречал реального человека с фамилией Нечипляйтис.
Нас лечили в КЦ - Кардио-Центре. Его - безвозмездно, на средства регионального (Брянского или Смоленского?) бюджета, меня - на деньги заокеанской дочери, что разом с мамашей и щедрым американским отчимом процветает в штате Калифорния.
Был проект разобраться со мною там, в долине компьютеров и программистов, да бывшая Маша-Варя заартачилась. Я (то бишь - она) не Сизиф, чтобы таскать лежачие камни. С твоею (то бишь - моею) упёртостью проще переселиться на тот свет, нежели в Новый. Вдобавок у вас (то бишь - у нас) медицинские услуги вчетверо, если не впятеро, дешевле.
Нечипляйтис тоже попал в КЦ (больничная терминология) благодаря дочери. Вернее - падчерице... Но как вообще очутился в Брянском или Смоленском регионе?
Происхождением - ясное дело - прибалт. Сельчанин. Из неимущей семьи. Где отец-батрак приветствовал советскую власть.
А на следующий год - 22-е июня... Через два дня сдали Вильнюс, через неделю - Ригу, через два месяца - Таллин. Отец тем не менее успел записаться добровольцем (не то явочным порядком примкнул к красноармейцам?) и вернулся осенью без ноги.
Насчёт красноармейцев не совсем точно. Отец участвовал в обороне Таллина бок о бок с моряками, с морскою пехотой и заразил сынишку флотским грёзами: кортик, тельняшка, бескозырка...
Прибалтийское чадо стало офицером-подводником.
Нечипляйтис служил на Севере. Женился в Мурманске (ударьте на "а"). Там же, на казённой квартире, внеурочно придя из похода, застукал жену. Любовник развлекал её прибалтийскими анекдотами, удваивая, учетверяя согласные.
Потоптавшись на кухне, подводник канул. Уволился с флота, развёлся с женой. И осел во глубине России, в Брянском, Калужском, Орловском, Смоленском регионе... Трудился на инженерной должности. Отыскал славную одинокую женщину с малышкой. Зарегистрировались. Малышку удочерил.
Девочка Маша (Варя?) - тихая и покорная. А в четырнадцать лет сказала Нечипляйтису: "Вы не отец мне". Оставила школу, поступила в медучилище, ушла в общежитие. Объяснила матери:
- Я вам мешаю...
Кончила с "красным дипломом", с правом внеконкурсного зачисления, но документы в медицинский не подала. Ни с кем не советуясь, подрядилась в Чечню.
- Там в день, - говорит, - больше платят, чем здесь за месяц!
- Да зачем тебе деньги? - мать спрашивает.
А Варя-Маша:
- Вам помогу... Квартиру куплю...
- Дурочка, - сказал Нечипляйтис, - на войне убивают.
А Варя-Маша:
- Так уж прямо... - И засмеялась.
Извещение (похоронную) принесли из военкомата раньше ликующей телеграммы: "боевые" получила, ждите!..
Нечипляйтис свалился с сердечным приступом. На санитарном вертолёте - за государственный счёт - доставлен в КЦ. Мы лежим рядом, в одной палате, и готовимся к операции.
ГЛАВА ФОЛЬКЛОРНАЯ
с ненормативною лексикой
на идиш
Как дела у нас в кино?
Ничего себе, говно.
Как дела у нас в искусстве?
Ничего себе, паскустве. |
ПОВОРОТ
при участии Василия Семёновича Колесника
Вася К сидит в сценарном отделе Такой-то студии, и я могу начинать равно - с Васи либо с отдела. Среди сослуживцев выделю Эдика Ш, а студия - ладно, пускай будет Такая-то. И получится, как у классика: в одном департаменте - один чиновник.
Если бы речь шла об Эдике, я бы всё разложил по полочкам. Тот, например, сочинил рассказ про купца, посещавшего семейные бани. Раз в неделю. По воскресеньям. Купцу приводили двух женщин. Возраст не имел решающего значения. Главное, чтоб одна была опытная - предположим, Зоя, а другая - совсем наоборот - Аня.
Купца забавляло, как Зоя учит Аню. Как Аня прячется и дрожит. А Зоя злится да выволакивает. Больно ей хочется, по разъяснениям Эдика, чтоб Аня быстрей стала, как она. И вот гнёт её и ломает. А купец рад-радёхонек...
Вася К, в отличие от Эдика Ш, знает конец этой истории. Зоя и Аня сидят в своей компании и передразнивают купца, который невесть что себе воображает, и разыгрывают меж собой, чем бы ещё старого дурака потешить.
В общем, как в японском фильме "Девушки из Киото", который Вася с Эдиком наблюдали где-нибудь на просмотре. Там свои Зоя и Аня - мать и дочь. И последний кадр - их физиономии на весь экран:
- Гы, - ухмыляются, - гы... гы-гы-гы!
И Вася К ведёт обеих - Зою да Аню - туда и сюда. Но чаще - туда. По той же улице и той стороне. Мимо чугунных ворот с несмываемой охрой: туалета нет. В студийное общежитие, где обитает степенный Эдик с женой и близняшками.
Присутствие Эдика всякий раз возбуждает Васю.
- Я жаворонок, - возглашает он, - мастер утренней песни! А ты хоть в небесах пари - сове жаворонком не петь! У меня сценарий - первая премия на конкурсе!.. А когда заключили договор - что, Зоя, надо купить? - И замирает в полёте, кинувши руки, как крылья. - Раскладушку, Аня! На студии поселиться: ногами - к редактору, головой - в бухгалтерию.
Вася застыл посреди двора, напротив окошка, где лампа, укутанная газетами, бросает на Эдика длинный прожекторный луч.
- Тут один Едик, - говорит Вася, упирая на "е", - Едик - ночная сова - боевики печёт. И рассуждает: какой год рождения самый удачный? И что ни возьми - всё не то... Болван! Филин! Тот год рождения самый лучший, когда тебе восемнадцать лет.
Аня хихикает, Зоя хохочет.
Толстые пальцы Эдика, с рыжей мохнатой пыльцой, вплывают в прожекторную струю и зависают, утерявши дорогу. Карандаш утыкается вертикально. Щупает белое бумажное донышко. Боковым и попятным скоком перебирается вброд.
- Немцы когда отступали, - говорит Вася, - народ за собой гонят. А ИЛы-штурмовики - чёрная смерть - над нами пикируют, ныряют... полсела на дороге той положили. А немец - тра-та-та! - из зенитного пулемёта. Подбили! Скелет обгорелый на обочине: железо - что решето. И я, жаворонок, неразумный хлопчик, пальчиком тычусь, блукаю пальчиком да сам себе думаю: дырочки, думаю, неспроста... ни-и-и, думаю, нарочно дырявили, на заводе, чтоб летать легче.
Зоя хихикает, Аня хохочет.
- А в восемнадцать лет я присягу принял, - говорит Вася. - Против японцев. Собрали нас: ну, братья-славяне, выступаем. Вечером кино привезли - "Александр Невский". Два раза крутили. Утром сто грамм фронтовых. Полковник выскочил перед строем - карапуз-карапет, морда красная: "Солдаты! - орёт. - За Родину, за Сталина! А кто, сука, трус..." - наганом размахивает.
Зоя хохочет, Аня хихикает. Карандаш падает. Рука Эдика оставляет его, уходя в глубину подоткнуть близняшек или погладить супругу. А карандаш переваливается на гранёных боках, сверкая золотой маркировкой.
- Ну, прыгнули на броню. Ура, братья-славяне!.. Башка ходуном, в автомат вцепился, а очи мои карие поперёд танка скачут. Граница! Земля родная кончается!.. А там степь да степь, травка зелёная. И вдруг...
Но где "вдруг"? В том ли дворе, перед тихим семейным окошком, откуда пялится в темноту ночная сова Эдик - хищная птица, определяет словарь, в круглых очках, с изогнутым клювом и шарообразною головой.
- Сова из дупла глазками луп-луп, - говорит Вася, - а совица по половице лапками тут-туп...
Это уже в комнатёшке, за колченогим столом, что непрерывно топает по полу, когда Зоя иль Аня опираются на свой край, и к ушастому Эдику, сквозь тонкую стенку, несутся слова и звуки:
- ...овцы! - вопит Вася. - Отара овец! И мы к ним... по ним... давим... ребята строчат... водители в танках газуют... которую надвое сечём, какую в лепёшку...
Зоя с Аней хохочут-хихикают. И шустро-шустро шуршит карандаш, а на фанерной перегородке копошится пузатая совиная тень, и прыгают стёклышки на крючковатом носу.
- В Китае мы эшелоном шли, - говорит Вася. - Погрузились, а китайцев - толпа... тоже ехать надо. А поезд на закруглении, на дуге - весь... до самого паровоза... Вот солдат высунется - китайцы на крыше. Родимую наизготовку, и шпок, сковырнул... кувырнулся... Бах! Пах! - Сигаретный дым лезет толчками, как из жерла.
Зоя на Васиной руке зевает, покашливает... Аня подцепила меж зубов Васин чинарик, тащит, вытаскивает... "Пах! Бах!" - стреляют Зоя да Аня, надувая щёки.
- Тот Едик, - говорит Вася, имея в виду меня, и бомбит кулаком разделяющую нас стенку, - тот Едик-филин - он мне советует: напиши! А у самого руки чешутся чужое захапать... Как же, напиши! Я жаворонок, - кричит Вася, - небесная пташка! Пою на рассвете! - И затягивается до удушья. - Напиши... Вот если бы поворот найти!.. Нет, Аня, про это не запоёшь. Только тебе, Зоя, насвистывать.
Скрипит койка.
ГЛАВА МУЗЫКАЛЬНАЯ
с арифметикой
Композитор Александр Константинович Глазунов возглавлял Петербургскую консерваторию ДО и ПОСЛЕ Октябрьской революции. ПОСЛЕ - материально поддерживал юного Шостаковича (исхлопотал персональную стипендию), а ДО к нему обратились с официальным запросом, сколько, извините, ей-еев обучается в подведомственном Вам заведении.
Надо сказать, что консерватория ДО не давала формального высшего образования. Туда принимали детишек 10-12 лет, какие сейчас поступают в ЦМШ (Центральную музыкальную школу). Да при ЦМШ есть общежитие-интернат, а консерватория не имела... И малолетних сопливых вундеркиндов сопровождали родители.
Из Одессы, Бердичева, Жмеринки - прямиком на Невский проспект, где их, по тогдашним законам, не прописывали. Но дирекция каким-то путем исхитрялась, - улаживала, пристраивала... Ну и узнали в столице, что такое ей-ейская мама.
А узнавши, интересуются: сколько же, блин, этих мамочек?
И Глазунов ответил по телефону, не снисходя к письменному уведомлению:
- А мы не считаем...
ПЕСНЯ СМЕЛЫХ
Когда мы с мамой удирали от немцев, - наперерез нам грохотали грузовые платформы с танками и солдаты кричали наперебой, высовываясь из башен:
- Куда вы? Не бойтесь! Вот мы им сейчас дадим!
То были мальчишки, которые радовались началу войны. Их забрали в тридцать восьмом, а в сорок первом не отпустили - задержали до "особого распоряжения". И вдруг война....
Поутру в воскресенье, 22-го июня, солдатиков повели в кино. Саша Лифшиц, - впоследствии местный классик Александр Володин, - ныне покойный Саша Лифшиц затаился в фойе, а после вышел на улицу.
Смотрел, как гуляют женщины. С колясками, с сумками, с мужчинами... Женщина, которая смеётся, и которая задумалась, и которая устала, и ещё, ещё...
Закрывши глаза, слушал в темноте, как цокают каблучки.
Внезапно сеанс прервался. Беспечные мальчики высыпали из зала, галдя о войне. Дескать, ура! За две недели, блин, Гитлера расколотим, и по домам! Заграницу увидим!..
Командиры скомандовали построение. И возвращаясь в казарму, Саша Лившиц счастливо надрывался в четыреста глоток:
Вот то самое и распевали танкисты на громыхающих открытых платформах:
Мама прижала меня, годовалого, к груди и заплакала.
ГЛАВА РИТМИЧЕСКАЯ,
или Коэффициент Шульмана
Это как раз напротив клиники Склифосовского, как раз на другой стороне, где магазин "Электроника". Там и стою я, голову ветру подставив, и вам объясняю, зачем должен поэт называться собственным именем.
Если, к примеру, некто родился с фамилией Шульман, - расписываться Шухмин ему уже ни к чему.
Во-первых, с практической точки. Я говорю Шухмин - ко мне обращаются Шухман. Я им Шухмин говорю - Шухман они говорят. Я им кричу Шухмин - они отвечают Шухман. Так для чего же мне имя своё менять?
А во-вторых, поймите, тот, кто читает книгу, - он ведь меня не видит. И мой псевдоним по носу сверить не может. Никак. Разве что в городе Орша укажут ему фотографию в рекламном большом окошке, где выставлен на обозренье образчик фоторабот.
Надо сказать, что в Орше дедушка мой - фотограф. И вывесил в полном составе всю нашу семью.
В центре - бабушка Рая. С обеих сторон - дети: Абрамчик, Арончик, Сёма, Додик и мой отец - единственный, кто остался из мальчиков этих живой. Ниже и сбоку - тётки: Софа, Эстер, Рахиль, Лия и, кажется, Фрума - мёртвые через одну.
А после - внуки и внучки, сёстры мои и братья, двоюродные и родные: Яша, Саша, Илюша, Гриша, Аркаша, Андрюша, Ольга, Олег, Владимир...
И среди них - я.
Представьте себе монгола, пишущего по-русски, который отображает татаро-монгольское иго под псевдонимом Петров... Или, возьмите, Чехов, что написал про еврея рассказ под названием "Скрипка Ротшильда". Знаете, да?
И вот - тот рассказ про еврея (мы фантазируем с вами) он поместил бы в печати под псевдонимом Чехович?..
Чехович, Чехзон, Чехновицер, Чехбурд, Чехменштейн, Чехманович... Кратко сказать - Лермонтович... Лермонтович и Пушкинзон...
Нету у нас фамилии смешней, чем фамилия Пушкин. Недаром, чуть что, поминаем: а думать кто будет - Пушкин? А делать кто будет - Пушкин? А отвечать уж тем более он!
Фамилия на обложке - не слово, не звук и не буква. Фамилия на обложке - математический знак.
То, что написано в книге - в поэме, в пьесе, в романе, в статье, в дневнике, в заметке и даже в научном труде, - это нужно умножить на то, что стоит на обложке в правом верхнем углу или посередине - на имя и отчество автора.
И на его фамилию. На папу, представьте, и маму. На дом, в котором живёт. В котором родился и вырос.
И как результат умноженья получите вы страну, где небо зовётся "лифшиц", облако - "рабинович", и значит, по синему "гурвичу" белый "шапиро" летит.
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
В нашем классе было два Шульмана, и мы как-то заспорили, что означает эта фамилия. Шустрый Алик самостоятельно изучал немецкий и сообразил так: Schule, - говорит, - школа, а Mann - человек. И Шульман - получается - учёный человек.
Я обрадовался и вечером доложил бабушке. Она прыснула, как девчонка, опровергая Алика. Дескать, чтоб да, так нет! Schule, действительно, по-немецки школа. А на идише - родном языке наших предков - ещё и храм, синагога. Дом учения. Шул.
- А ман? - спросил я.
- А Mann правильно - человек.
- Что ж, Шульман, выходит - поп?
- Нет! - фыркнула бабушка. - Всего лишь - церковный служка.
На другой день я снова схватился с Аликом, но был побеждён - и доводами, и кулаками.
Шмыгая носом, побитый, приплёлся домой. Бабушка накормила меня, выспросив невзначай, что приключилось. Затем принесла том Пушкина и прочитала вслух "Мою родословную":
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Зовут меня аристократом...
Поди, пожалуй, вздор какой!
Сразу же, с голоса (что звучит во мне по сей день), я выучил эти стихи и утром орал на уроке: Не торговал мой дед блинами!.. Наша рыжая Марья Ивановна в обалдении уставилась на меня. Окна дрожали от моего ора:
- Какая нация! - сказала Марья Ивановна, отдувая рыжую прядь. - Какая нация - жидки-то наши! В них дьявол сидит...
И Алик захохотал - единственный, кто усёк, откуда что.
Потому что Марья Ивановна передавала нам "Историю моей голубятни" - рассказ Исаака Эммануиловича Бабеля. Как мальчик поступал в гимназию, декламировал на экзамене Пушкина, и учитель - из негодующих и румяных московских студентов, - учитель произнёс ту самую фразу, что Марья Ивановна повторила.
Потом она возвратилась к стихотворению, с подробностью объяснив, кто именно смеётся над собратом, чей дед торговал блинами, чей - наблещивал сапоги, чей - пел с дьячками...
Тут Алик поднялся с места, излагая наш спор насчёт фамилии. Кто прав - он или я? Шульман - учёный человек или церковный служка?
- Не знаю. - И Марья Ивановна тряхнула причёской. - Разберитесь-ка меж собой...
С тех пор минуло много лет. А ещё больше - кануло. Марья Ивановна поседела. Алик сделался крупным учёным - профессором и членкором. А я так и остался - просто Шульман.
Поздняя сноска:
Шульман будто бы от библейского имени Суламифь.
ГЛАВА ПРИ ЭПИГРАФЕ
Аггей - древнееврейское Haggai - праздничный, веселящийся.
ВРЕМЯ СЧАСТЬЯ
Семи лет принимали некогда в школу, с четырнадцати - в комсомол. Человек 21 года - по царским законам - достигал совершеннолетия, его хомутали в армию опять-таки на семь лет. В 28 (и до 35), определившись с профессией и работой, заводили семью...
Наш герой, - наш представитель, как выражался Набоков, а мы бы сказали: наш агент, наш лазутчик, - и вот проник в некое оздоровительное заведение на берегу пресного и разом солёного водоёма. При впадении степной реки в южное курортное море.
Места исторические. Тут гулял латинский поэт, изгнанный Римом, и томился другой имперский автор, коему, по его словам, вреден север. Оба пели любовь. И наш агент-представитель, в сущности, занимался тем же, - охмурял свой предмет краеведческими познаниями. Дескать, аккурат здесь переправлялся через лиман, за рубежи родимого Черноморска, сам "великий комбинатор". И, ограбленный сопредельными пограничниками, в сердцах восклицал:
- Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло! Придётся переквалифицироваться в управдомы!
Предмет захлопал. Ушами, глазами, ладошками. Трепетали музыкальные пальчики. Лазуткин взял предмет за руку и поцеловал мизинчик, потом средний, потом указательный, потом безымянный... а большой мазнул его по губам шершавой, натруженною подушечкой...
Подобно имперскому изгнаннику, Аггей Лазуткин прикатил с севера. Теперь бы сказали - из ближнего зарубежья. Закончил на родине престижный творческий вуз, протиснулся на страницы. В толстом журнале (теперь бы сказали - в глянцевом) надоумили насчёт псевдонима. Потому что Аггей Лазуткин смахивает (по фонетике) на агент-лазутчик. А всякие ассоциации, пускай невинные звуковые аллюзии, нам ни к чему. И - в открытую, прямой наводкой:
- Тебе, старик, надо печататься.
Не прочь изменить имя с фамилией, - АэЛ почему-то прикипел к отчеству. И обретался в тоске, сумеет ли сочинять ради денег. Ведь главное - чтобы нравилось себе, а не читателю или начальству.
Но солнце, море, середина - по возрасту - четвёртой семёрки... Вдобавок сладкие музыкальные пальчики, приспособленные извлекать из "фоно" разные классические вихри, - прелестный и редкий тип южной блондинки.
Само собой - натуральной. И правда, что южной - с непременною буквой Ж. Да и куда ж без неё, такой выпуклой, рельефной, подвижной...
Увы, светлоглазая (первой юЖности, но не первой юности) черноморочка тоже нуждалась в псевдониме, отчего родная консерватория пропёрла её. Пришлось переместиться на юго-запад, в соседнее (теперь бы сказали - суверенное) территориальное образование, где только-только организовался ИИ - Институт Искусств. И шустрый завкафедрой - старший брат мировой знаменитости - тащил светлоокую аспиранточку: а) в постель; б) в кругосветные гастролёрши.
Ясноглазка жаловалась АэЛу, что мечтала бы забросить музыку. Безмятежно бренчать в семье - для детей & родственников. Ну, разве что несколько учеников...
АэЛ всегда сторонился механической мелодичности (сейчас бы сказали - магнитолы & плеера), но живой инструмент, сладкие пальчики на клавишах... Что же, завлечь её с собою, на север? Куда? В однокомнатную? То-то "предки" возрадуются!
(Заключивши в кавычки и маму, и папу, мы понадеялись на проницательного читателя, который по интонации закавычит глагол - "возрадуются".)
Скромная по устремлениям аспирантка принадлежала к местной полуэлите. Отец, средней руки комбинатор, связан вроде бы с пароходством. Учёная мама - в какой-то лаборатории. Рыжий (и младший) легковес-братец - боксёр. Вторая перчатка Черноморска. А в чемпионы - никак. То ли менять весовую категорию, то ли нарушить до основания спортивный режим...
Озабоченное сыновними проблемами, семейство не волновалось за дочь. Она принимала АэЛа в просторной квартире на Лошадиной площади. Теперь - снова Конная, а тогда - площадь Мерина (Меринга)... И в гостиной, как в персональном стойле, переминался да перетаптывался вороной красавец-рояль.
Ночевали в глинобитной хижине (сейчас бы сказали - фазенде) на песчаной безводной косе. Питались консервами, запивая для дезинфекции почти неразбавленным спиртом из маминой лаборатории. После ужина, всею своею Ж, южная женщина плюхнулась на колени к АэЛу. Защемив пальцы и не давая обнять, тесно прижалась, нашёптывая в самое ухо, что за жена ему требуется - для тела или для дела?
Совсем не вникая по сути, АэЛ до смерти перепугался, как всякий мужчина, при слове "жена". Так вот уж куда...
Мгновенно завял и сморщился. Потух до холодного пота. Сердчишко ёкнуло. И с ужасом ощутил, что отказала физика. Но женский живот, чреватое чрево, вздымаясь и опадая, скрипуче сомкнувшись, как в поцелуе, и точно наощупь, - женский живот пополз по нему, оставляя на коже горячий, влажный, щекочущий и щебечущий ручеёк...
- Хочешь сисечку... - И грудь раздвоилась, разом лишивши АэЛа обоих головных полушарий.
Левого - так уж точно, ибо абстрактные, логические способности некуда приспособить. А правое, интуитивно-чувственное, весь свой запал сосредоточило в языке, который облизывал нежную жаркую проталину-перемычку. Но едва прикоснулся к твёрдой набухшей ягодке, мягкие кругляши захлопали по щекам и губам. Мол, не про вашу честь! Это мы припасли для Аггеевича с Аггеевной!
Поутру вышли в море. АэЛ, северный сухопутный житель, мешковато ворочал вёслами, а южная черноморочка, боком привалившись к корме, жаловалась на голубом глазу, что боится за руки, а то бы гребла и гребла. Гребля - с детства любимый спорт. И выпростав ногу, шумно брызгала на АэЛа.
- Бедные, - смеялась, - вы, мужики! На роду вам написано жениться для дела.
- А вы, бабы, - для тела?
- А то! - И обдала его, как из ушата.
- А как же неравный брак? - АэЛ утёрся и отпустил вёсла. - По расчёту, по обстоятельствам...
- Ну, это ведь без любви!
Ближе к осени удалились на двести вёрст, в юго-западное (ныне самодостаточное) территориальное образование. Учебный год в ИИ (Институте Искусств) по традиции предварялся концертом. Завкафедрой - старший брат мировой знаменитости - представлял подопечных. Скупо похваливал, наставляя по пунктам, над чем предстоит работать. Особо старательные родители деловито фиксировали, шурша и ёрзая карандашиком.
Рядом с АэЛом - весьма пожилая пара - квартирохозяева черноморочки, заботливые дальние родственники. Ёрзать им не пришлось. Завкафедрой ограничился именем и фамилией. Черноморочка поклонилась. Аудитория рьяно приветствовала. Завкафедрой удовлетворённо кивнул.
Ученица села к роялю, тогда как Учитель самолично перелистывал ноты. После играли "в четыре руки", а после - нечто "для двух фортепьяно" в обоюдном (совместном) переложении.
Снова аплодисменты. Ученица с Учителем указывают друг на друга как на причину и следствие. Учитель ведёт Ученицу за руку, провожая через всю сцену, загребая воздух другою рукой, будто плывёт "брассом".
Во втором отделении явились опять. Она - в новом платье. Концертном, до пят. В прозрачном, без рукавов плащике, который хозяйка назвала пеплум. Скрепляющая брошь сверкала пониже плеча, как орден.
- Agrafe, - сказал квартирохозяин по-французски.
"Граф? - поразился АэЛ. - Кто? Этот?.."
Чёрно-бровастый и чёрно-нахохленный, в черном фраке при черной бабочке, завкафедрой танцевал вороном и вдруг точно клюнул в застежку-аграф, распахнув пеплум.
- Какой декольтаж! - закашлялся квартирохозяин. - Царский подарок!
"Вот оно что! - озлился АэЛ. - Так ты еще царь!"
В низком вырезе открывалась грудная ложбинка, и ночные твёрдые, недоступные ягодки протыкали материю.
- Как в Париже! - вздохнула хозяйка. - Панбархат!
Они заспорили, какого цвета парадное облачение, - алое, карминное, червонное, кумачовое?
- Пунсовое, - по старинке упирая на "с", просипел хозяин.
Понукаемая залом и понуждаемая Учителем, черноморочка тащилась по сцене, упираясь, грузно пришаркивая, точно притянутая роялем. Двигала вертлявый, вертящийся табурет. Как шофёр устанавливает сиденье, прилаживалась к педалям. Неловко подобравши подол, примостилась на краешке.
Упали руки. Опустились, обвисли плечи, и вся будто скособочилась, отяжелела. Уширились, округлись бока. Выпятился живот, выкатились глаза. Словно красная царевна-лягушка, растопыренными тупыми лапками убаюкивала рояль. Копалась в нём, как в мешке, обшаривала и ощупывала, шуровала на глубине, погружаясь до дна, чуть не вплотную приникая к клавиатуре. И распрямлялась-откидывалась, с недоумением и любопытством вытаскивая добычу на свет Божий. Так мать поднимает ребёночка до Небес.
Квартирохозяин сопел. Хозяйка гладила его по руке, по-девичьи уронивши голову на плечо.
АэЛ прикрыл веки и услышал музыку. Она говорила на пунцовом своём языке, заливалась высоким пунцовым голосом. Пела, что женщина рожает в мучительной позе, приняв самое сладостное, обнимающее весь мир положение, в котором, счастливая и безумная, в беспамятстве, зачала.
И переполнившись собственной физикой, АэЛ лепетал по-детски, с дурацкой гримасою, как вопят мальчишки в пору мужского озарения - дворового созревания: "У меня вскочил вопрос!"
- Хорошо им, - сказала хозяйка, - на четвёртой семёрке... А, Соломон?
- Бе, Суламифь! - Хозяин качнул головой. - Ты всё позабыла, Сулама... Нет времени без бремени. - И обнял свою старушку.
