1.

Маргинальные строки... Вот так начинается день -
с перешептываний колких, со звонков в полутемных вагонах,
со строчащих по шелку иголок простуды, с дрожащих колен,
расплескавшись дырявою дремой с бумажных перронов.
Дребезжащий от всплесков глухих фортепьянных ключей,
от голодных пожаров вокзального черного клена -
там рассыпан по воздуху лиственный рваный ручей,
заметая дождем раскаленные птичьи газоны.
Там начало рассвета щепоткою соли плывет,
словно дряблое тело качается город нагретый,
и поломанным когтем по коже пространства скребет
безымянный паломник, беременный косточкой света.

        2.

Между двумя заточеньями, между осенью желтой и черной,
есть два состоянья движенья:
одно - возносится в ветре, другое - на дне водоема.
Между ними - пауза, где человеку не уцепиться,
вниз головою падаешь в листья, не просыпаясь.
Поднимается ветер, воронки и водометы
вьют из сучьев пылающих, из воробьев обгорелых
песни ангелов, разбросанные над кремнистой землею.
Не хватает голоса, сырого мяса предчувствий,
голодных событий - по краю рассудка, по кромке
разбросаны зёрна сентябрьского, горького мака,
гудят и роятся в расхлестанном, порванном небе.
Отец или мать, и сестра, все равно их оставишь,
мы ближе туда, где гнездятся грачи и сороки.
Гуттаперчевый мальчик, бегущий по краю зарницы,
то ли сон, то ли сеть, то ли палевый, пыльный рисунок.
Первый раз путешествие - вырванный с корнем початок...

        3.

Черной трубою гудишь в проводах горизонта,
рвешься, как судьбы в окру́ге седьмого числа...
Медный Катулл, что в гортани удерживал небо,
слышишь, ломается ржавое лета копье?
- Чья это память висит на волокнах заката?
- Нет, ты ошибся, лишь бабочка льнет к волосам.
Лишь чей-то голос, припрятанный в пыльном чулане,
мир затопляет, как Лета, текущая вспять.

        4.

Так в сколотом кристалле жизнь сквозит,
и в трещине просвечивает хищно
морозный уголь, девственный гранит,
где дождь идет вдоль паперти, как нищий.
Так пасынка, чья родина - графит,
трясет перроны цепкое дыханье:
в зубах он держит бабочку-рыданье
и расстоянье молотом дробит.

        5.

Ржавое скрипит колесо,
пахнут соломой сугробы...
Много ли надо человеку, чтоб распрямиться,
распластаться на дровнях, как шкура убитого волка?
Стрельбы отражение, дроби соленые брызги,
радужки мертвый сачок - от огня, к ледяному обрыву.
Оболочка, не более, бывшая некогда болью, -
помнишь, душа, облаченная плетью и сетью,
как бежали по ломким следам,
как нам сыпали светом и снедью,
помнишь слова, отдаленные, как примечанья,
инея клочья перед запертой наглухо дверью?
Вот так на проталину зверь осторожно ступает,
воздух кипит, все линяет, в кругах и подтеках.
Брошенный камень круги оставляет на небе...

        6.

Может, и правда, что люди для нас существуют
лишь как проекции древних древесных желаний:
взгляд, погруженный во взгляд, обретает свою завершенность,
тычется в шерсть, погружается в темные слезы -
шорох все тот же, всё те же трескучие искры.
Тот, кто боится упасть на скрипучие мерзлые сани,
водоворотом захлёстнут и смят, как в корзине страница,
бледной горячкой, скрипичной гордыней отмечен.
Разве не больно на кромке разорванной таять
жесткой снежинкой, рисунки краплёных созвездий
видеть сквозь пальцы, прижатые к мокрым ресницам?
Как ты, живешь еще, дышишь, зачем эти тропы
пересекаются, мнутся, как ленты из легкой бумаги?
Слишком любимые вещи меняют свои очертанья,
трудно сказать про свершившееся: - Оно совсем не мое.
Медленным временем пойманный, загнанный в лузу,
вновь расстаешься с разложенным навзничь холстом.

        7.

Это апрель, скребет когтями по мрамору,
не оставляет следов.
Душная пыль городов ластится к птичьему говору.
Ты, что листал Часослов, путался в четках садов -
плоть твоя теплится в сумерках голода.
С кем говоришь, с чем рифмуешь созвучья опрятные,
нотною сыпью горишь, проступаешь тифозными пятнами.
Лен все курится, и некому дым заглушить -
в паузе звонкой еловым смычком ворошить.