МОДЕЛЬ
Будь проще, дорогая, и к тебе потянутся. Можно подумать, что сейчас не тянутся. Ты - модель, я - Бог знает кто, и поэтому ты даешь мне советы, а я их слушаю.
Хочется кричать: засунь свои советы себе в задницу и не доставай оттуда никогда. Но ты - модель, и я промолчу.
Все мужчины суть дети неразумные. Кнут и пряник - лучшая политика. Поменьше пряника, побольше кнута - и ты дома. Они должны тебя бояться и нуждаться в тебе больше, чем ты - в них. Так ты говоришь моей подружке Машке, помахивая сигаретой. Тебе легко, потому что у тебя нет мужчины, ты - теоретик, и к практике отношения не имеешь. Ты модель, и все человеческое в немоделях тебя раздражает. Бог создал тебя моделью, чтобы другие слушали твои советы и молчали, понимающе кивая головами. Они любят тебя слушать, потому что ты абсолютно логична, красиво говоришь, твои аналогии - сладкая серединка между комплиментом и оскорблением. Так говорить тебя научил Бог. Ты не без греха, ибо, создавая тебя, Бог знал, люди потянутся к пороку, затем что добродетель - скучна и неубедительна. Впрочем, тебе самой твои грехи неинтересны, достаточно знать, что они в тебе есть. Я это понимаю, но ничего тебе не говорю, потому как ты меня не услышишь. Бог сделал тебя глухой ко всему, кроме собственных твоих слов. Он не хотел, чтобы кто-то поколебал твою убежденность в правоте произносимого тобой.
Ты всегда права. Многие из тех, кто любит тебя, считают тебя провидицей. Может быть, так оно и есть. Твои возможности огромны - ты никого не оставляешь равнодушным. Ты не знаешь снисхождения даже к условно любимым тобой экземплярам, ты не всегда говоришь то, что думаешь, ибо думаешь редко, и все создаваемое тобой - экспромт и, по большому счету, мираж. Я хотела бы предупредить об этом твоих адептов, но ты - модель, и тебе ничего не стоит разбить мои аргументы в пух и перья. Я не могу предугадать твои действия, так как их логика подчиняется тому, кто рядом, а я не знаю, кто с тобой сейчас. Ты пуста, ты - хамелеон и внутри, и снаружи, тебя невозможно вычислить среди окружающей природы. Только послушав тебя, люди понимают, что ты - модель. Каждый новый опыт наполняет тебя силой и содержанием. Ты - непобедима. Ты будешь уверена в этом, пока не встретишь другую модель, но ты ее никогда не встретишь. Это было бы слишком страшно для тех, кто тебя любит. Ты понимаешь, как ужасно для идолопоклонников потерять свою модель, и ты уверена, что ни один из них не сможет поднять на тебя руку или обидеть тебя неосторожным словом. Ты же не боишься обижать, ибо любое слово, сказанное тобой, и ранит, и лечит одновременно, и раны, которые ты наносишь, быстро заживают. Забываются и ошибки, ты тоже делаешь ошибки, потому что заранее знаешь развитие событий, и иногда заскакиваешь вперед, говоря то, что следовало бы сказать через день, месяц, год-другой.
Твою ложь невозможно отличить от правды, хотя правду ты тоже доверяешь не всем. Ты свято блюдешь интересы пациента, но ничего не обещаешь, ибо знаешь, что ты - его болезнь, и пока ты рядом, он не излечится.
Ты - модель, модель для сборки, и каждый собирает то, что ему по душе.
Почему ты плачешь?
НАШЕСТВИЕ
А есть ли смысл? Нашествовали на Русь дикие татары, и что? Откуда такая азиатчина во мне?
Или вот еще что: приходят во снах персонажи сказочные, давно забытые. Вышел старик к морю, а там царевна-лебедь по воде ходит. Посмотрела на старика ласково, плюнула, дунула и говорит: "Откроется у тебя, старче, великое литературное дарование. Будешь, как Лев Толстой". "Чур меня, чур!" - закричал старик, а поздно. Сгинула лебединая баба. Так и сидит с тех пор старикашечка, на перевернутом корыте рассказы строчит, а старуха ими печку топит в долгие зимние вечера, дабы старика ее человечество не открыло, и не женило, противу ее воли, на столбовой дворянке Сонечке Мармеладовой.
Во лбу у старика горит звезда, у старухи - Красный Крест, у Ивана-Дурака нос чешется. Не сезон, видать. Всем хорошо, одному Горынычу плохо - руки коротки, писать нечем. Не будет как Лев Толстой Змей Горыныч.
Змеиное дело нехитрое: сижу дома, жду, кто еще нашествует меня завоевывать. Писательское дарование в себе открываю. Нельзя завоевать то, чего нет. Было бы что отнять, отняли бы завоеватели.
Проснулась бы утром ни одна, ни другая, ни то, ни се. Вышла на кухню, две чашечки на стол поставила: приходи, алмазный, яду налью, закружу, заворожу, будешь как Лев Толстой. Не идет. А не очень-то и хотелось. Музыка - еда для ума, поедим же, братие и дружина, тем более нашествия сегодня не обещали, и завтра тоже. Недосуг витязям по бабам ходить, они романы пишут, стихи, прозу, музыку опять же, а некоторые и рисуют еще. Талантища-то какие, какие матерые человечища! Где уж там покататься, поваляться, Ивашкиного мяса поевши?
Сижу, жду: все царевны сидели, сидели, а потом пера из Жар-птицы и пуха понадергали и сели писать. Витязям в отместку: будем все как Льва Толстая, если, паче чаяния, чего другого не случится.
Плохо Льву Толстому: в стенки гробика колотится неритмично, плачет, оставьте меня в покое, будьте все кем-нибудь еще, я-то, по большому счету, и не нравлюсь вам особо. Вы же все умные, всё знаете, а я ничего сейчас...
А писатели улыбаются ехидно в усы: "Прошло твое время, прошло твое время, здесь мы, мы - сила, ибо нас существенно больше, чем тебя; и мы все умеем и можем, как ты, даже еще лучше можем, вот как мы можем. Эх, раз, ухнем, еще раз, еще много-много раз: нам ничего не надо, кроме листочка бумаги, пера, которое нам Царевна-Лебедь из крыла уронила, да, жалко, не попала, и относительно твердой поверхности, на коей писать. Нам даже друг друга не надо уже, кроме как затем, чтобы рассказку новую выслушать."
Не беда, что вокруг жизнь происходит: пробежит, хвостиком махнет, потом еще вернется и ногой поддаст золотое яйцо, чтобы точно разбилось в мелкие дребезги. А Царевнам и Царевичам уже видится, как это происшествие на бумагу ляжет, гладенько так, славно, красиво. Тем более, что баба лебединая глазами зелеными сквозь душу смотрит, и по-бесовски так нашептывает: "Будешь как Лев Толстой! Вольно тебе будет ангелов за крылья хватать. А рыба твоя что, - фигня твоя рыба!"
Оборвать бы ей крылья, посадить бы перед собой на стол, и пусть до конца дней шепчет. Не слышать бы ничего, кроме шепота ее: "Вольно тебе будет ангелов за крылья хватать!" А когда?
Очень хочется, чтобы было о чем писать. Собственно, тем и живем. Соберем Иванушек, дискуссию откроем. Иванушки в рот друг другу смотрят по целому ряду причин. Дураки же, чего с них возьмешь! Перья из ангельских крыл показывают за скромное вознаграждение. Тонкие такие, почти прозрачные. Эфемерные, как душа, метафизические такие. Шкурки в печке палят ритуально, чтобы ангелы на запах слетелись. А там из хвостов перьев надергают, и опять друг другу покажут. А кто не успел, тот опоздал. Впрочем, начать никогда не поздно.
А рыба и вправду фигня. Ни перьев у нее, чешуя одна, ни дарований особых, ни склонности к нашествиям. Разве что на нерест сходит. Неинтересно с рыбой, когда вокруг ангелы летают, смотрят сквозь душу зелеными глазами и шепчут: "Еще немного, и будут у тебя крылья, как у нас..."
Тогда и поймешь, говнюк, как это больно - перья дергать.
ПРИМИТИВНЫЕ ВЕЩИ
Сложных вещей не бывает. Любая вещь рождается под флагом примитивизма, и делается сложной, когда набегают представители всего на свете и сплеча рубят в мелкую капусту того, кто пытается что-то объяснить. Тогда окружающая пустота заполняется недобитыми капустными девушками с кисельными берегами и кисломолочными юношами, которые более ни в чем не уверены.
Простая вещь же тем временем обрастает и матереет, превращаясь в философскую проблему. Кисломолочные юноши становятся ультрамариновыми, а капустные девушки - кислыми. Великий бал откладывается, потому что дилетантов становится все меньше и меньше, любители вымирают, а с профессионалами скучно и не о чем говорить.
Курочка Ряба идет в архангелы, и разносит благие вести тем, кому это совершенно неинтересно. Колобок становится трехэтажным и называет себя эскалопом. Протоколы вскрытия и больничные карты ложатся в основу бестселлеров, по ним даже снимают кину.
Самое обидное, что при таком раскладе мир никогда не сойдет с ума.
"Черновик", вып.12:
Следующий материал
