Я был в городе с раннего утра и потому что мне было поздно добираться домой для обеда, я пошел искать "Вантьем". Это местечко, Restaurant du Vingtieme Siecle, если называть его полностью, был открыт в девяносто шестом поэтами и прозаиками, но теперь был вполне оставлен в пользу новых открытий. Я не думаю, что он дожил оправдать свое имя; но в те времена он был там, в Грик Стрит, за несколько дверей до Сохо Сквер и почти напротив того дома, где в самом начале века маленькая девочка, а с ней мальчик по имени Де Квинси оставались на ночь в темноте и голоде, среди грязи, крыс и старинных судебных пергаментов. "Вантьем" был всего лишь небольшой побеленной комнатой, которая с одной стороны выходила на улицу, с другой - в кухню. Владелец и повар был француз, которого мы звали Месье Вантьем, официантками были обе его дочери, Роз и Берт; еда, говоря откровенно, была хороша. Столы были такими узкими, что мы сидели совсем рядом, а в комнате оставалось места для двенадцати столов, по шести у стены.
Когда я вошел, только два стола, ближние к входным дверям, были заняты. За одним сидел высокий, плотный, вполне мефистофелевского типа человек, которого я время от времени встречал в зале для игры в домино и других местах. По другую сторону комнаты сидел Соумз. В этом солнечном помещении они представляли собой странный контраст - Соумз, помятый в своих плаще и шляпе, без которых я ни в какой сезон не встречал его, и этот замечательно крепкий человек, при виде которого меня охватывало сильнейшее любопытство, торговец ли он драгоценными камнями, судейский или глава агентства по частному сыску. Я был уверен, что Соумзу не хочется моего общества; однако мне показалось грубостью не спроситься составить ему компанию и не присесть напротив. Он курил сигарету, перед ним были нетронутое тушеное что-то и початая бутылка Сотерна; он был вполне тихий. Я сказал, что приготовления к Королевскому Юбилею делают Лондон невыносимым (мне-то все, скорее, нравилось). Я даже высказал желание уехать из города, пока все не закончится. Я напрасно старался попасть в такт его угрюмости. Казалось, что он не слышит меня и даже не видит. Я почувствовал, что его поведение делает меня смешным в глазах (хотя бы) нашего соседа. Зазор между двумя рядами столов в "Вантьеме" был не шире двух футов (Роз и Берт, пробираясь своими делами, всегда задевали друг друга, шепотом переругиваясь), любой стол напротив вашего был практически ваш. Я думал, что нашего соседа забавляют мои попытки заинтересовать Соумза, и без возможности объяснить благотворительный характер моей настойчивости я притих. Не оборачиваясь, я вполне имел его в поле зрения. Я надеялся, что выгляжу не так вульгарно, как он по контрасту с Соумзом. Я был уверен, что он не англичанин, но какая была его национальность? Хотя его смоляные волосы были en brosse, он мне не показался французом. С Берт, которая его обслуживала, он говорил на хорошем французском, но с крепким акцентом и англицизмами. Я понял, что он впервые в "Вантьеме", и было очевидно, что он не произвел на Берт хорошего впечатления. Его глаза были красивы, но (как и столы в "Вантьеме") слишком узки и близко посажены. Его нос был хищный, а кончики его усов, нафиксатуаренных до ноздрей, придавали застылость его улыбке. Его вид был определенно зловещим. Мое ощущение неудобства от его присутствия усугублялось багровым пальто, которое плотно и не по сезону облегало его широкую грудь. С этим пальто был непорядок не из-за жары. Оно было непорядок само по себе; оно бы не подошло и рождественским утром; оно бы внесло ноту скрежета в первую ночь "Эрнани". Я пытался определить, в чем же с ним дело, когда Соумз внезапно и странно прервал молчание.
- Сто лет спустя! - пробормотал он, как в трансе.
- Нас здесь не будет! - ответил я быстро и бесполезно.
- Нас здесь не будет. Нет, - прогудел он. - Но Музей будет стоять, как сейчас. И читальный зал будет там же. И люди смогут туда заходить и читать.
Он резко вздохнул с гримасой острой подлинной боли.
Мне стало интересно, в каком направлении развиваются мысли бедного Соумза. Он не просветил меня, после долгой паузы сказав:
- Вы думали, мне не было дела.
- До чего, Соумз?
- Невнимания. Неудачи.
- Неудачи? - спросил я его тепло. - Неудачи? - повторил я тише. - Невнимания - да, может быть; но это совершенно другое дело. Конечно, Вас - не оценили. Но что потом? Любой художник, который, - и я хотел сказать: "Любой художник, который несет в мир по-настоящему новое, великие вещи, всегда долго ждет признания" - но этого не получилось: перед лицом такого неприкрытого настоящего несчастья мои губы не смогли пошевелиться.
И он досказал мои слова за меня. Я покраснел.
- Это то, что Вы хотели сказать, правда? - спросил он.
- Как Вы знаете?
- Это то, что Вы говорили мне три года назад, когда вышли "Грибницы".
Я покраснел больше. Мне никогда не следовало так говорить, потому что дальше он продолжал:
- Это единственная важная вещь, которую я от Вас слышал. Я никогда не забывал ее. Это правда. Это чудовищная правда. Но Вы помните, что я тогда Вам ответил? Я сказал, что гроша не дам за признание. И Вы мне поверили. Вы продолжаете верить, что я выше всего этого. Вы - пустой. Что Вам понять в чувствах такого человека, как я? Вы воображаете, что веры великого художника в себя и будущее признание достаточно для его счастья. Вы ничего не знаете ни о горечи, ни об одиночестве... - его голос сломался, но он вдруг продолжал с невиданной раньше силой и страстью. - Будущее! Что в нем толку для меня? Мертвецу неизвестно, ходят ли к нему на могилу, ездят ли к нему на родину, какие ему ставят статуи. Мертвец не читает о себе книг. Столетие спустя! Подумайте! Если бы я мог тогда вернуться к жизни, лишь на несколько часов, чтобы зайти в тот читальный зал - и прочесть! Или еще лучше... Если бы я сейчас мог перенестись в это будущее, в этот читальный зал - и только на один вечер! За это я бы продал дьяволу и душу и тело! Подумайте, как страницами в каталоге повторяется: "СОУМЗ, ЭНОК" - издания, комментарии, исследования, биографии...
Здесь нас прервал громкий скрип стула за соседним столом. Наш сосед поднимался со своего места. Он поклонился нам, извиняясь за вторжение.
- Извините... позвольте мне, - мягко сказал он. - Я не мог не слышать. Мог бы я предоставить себе свободу? В этом небольшом restaurant-sans-facon - он широко развел руки, - мог бы я, как говорится, "врезаться"?
Я мог лишь обозначить наше согласие. Берт возникла в дверях кухни, полагая, что незнакомец хочет свой счет. Но он удалил ее взмахом своей сигары и тут же уселся рядом со мной, прямо напротив Соумза.
- Хотя и не англичанин, - объяснил он, - я хорошо знаю свой Лондон, г-н Соумз. Ваши имя и слава, - как и г-на Бирбома, - мне очень известны. Вам интересно: кто Я? - Он быстро взглянул себе за плечо и тихо сказал. - Я Дьявол.
Я ничего не смог поделать и рассмеялся. Я старался, я знал, что здесь нет ничего смешного, мне было даже стыдно моей грубости - но я смеялся сильнее и сильнее. Тихое достоинство Дьявола, его удивление и то отвращение, которое выражали его приподнявшиеся брови, только больше веселили меня. Я раскачивался на моем месте, я откинулся на спинку стула. Я вел себя ужасающе.
- Я джентльмен, - произнес он, напирая на конец фразы, - и я полагал, что нахожусь в обществе джентльменов.
- О нет, - тихо прошептал я. Нет, что Вы...
- Интересно, nicht war? - обратился он к Соумзу. - Вот Вам тип человека, для которого самое упоминание моего имени - ах-как-уж-ас-но-смеш-но! В ваших театрах стоит только скучнейшему комедианту произнести "Дьявол", как тут же его награждают "тем громким смехом, что говорит пустой ум". Не так ли?
Я только обрел дыхания принести ему мои извинения. Он принял их, но холодно, и снова обратился к Соумзу:
- Я человек дела, - сказал он, - и всегда ставлю вещи "прямо сейчас", как выражаются в Штатах. Вы поэт. Вы презираете все эти les affaires. Пусть так. Но со мной Вы будете иметь дело, э? То, что Вы сейчас сказали, вселяет в меня бешеные надежды.
Соумз сидел не шелохнувшись, разве что прикурил сигарету. Он наклонился вперед с локтями на стол и положив голову, смотрел на Дьявола. "Продолжайте" - кивнул он. Теперь смеха во мне не оставалось.
- Наше дельце будет тем приятнее, - продолжал Дьявол, - что Вы, - я не ошибся? - сатанист.
- Католический сатанист.
Дьявол добродушно принял это уточнение.
- Вы бы желали, - подытожил он, - посетить сейчас, этим самым вечером, читальный зал Британского Музея, да? Но спустя столетие, да? Parfaitement. Ведь время - иллюзия. Прошлое и будущее столь же всегда здесь, как и настоящее; по крайней мере, как у вас говорится, они "прямо за углом". Выбирайте себе дату. Я отправлю Вас - пуф! Вы желаете быть в читальном зале, каким он будет вечером третьего июня 1997-го? Вы хотите стоять там, у вращающейся двери, прямо сейчас, да? И пробыть там до закрытия? Я прав?
Соумз кивнул.
Дьявол взглянул на часы.
- Десять минут третьего, - сказал он. - Летом читальный зал будет закрываться, как и сейчас, в семь часов. Это дает Вам почти пять часов. В семь часов - пуф! - Вы окажетесь снова здесь, за этим столом. Я сегодня ужинаю dans le monde - dans le higlif. Это завершает мой настоящий визит в ваш великий город. Я зайду за Вами, г-н Соумз, по дороге домой.
- Домой? - спросил я.
- Не будь он столь унижен! - весело сказал Дьявол.
- Хорошо, - сказал Соумз.
- Соумз! - воскликнул я. Однако мой друг и мускулом не пошевелил. Дьявол протянул было руку через стол взять Соумза за локоть, но тут же остановился.
- Спустя сто лет, как и теперь, - улыбнулся он, - курение запрещено в библиотеке. Так что Вам лучше...
Соумз вынул изо рта сигарету и бросил ее в стакан Сотерна.
- Соумз! - опять закричал я. - Не могли бы Вы... - но Дьявол уже протянул свою руку. Он тихо опустил ее на скатерть. Стул Соумза был пуст. Его сигарета разбухала в стакане вина. Других его следов не было.
На какое-то время Дьявол задержал свою лапу на скатерти, поглядывая на меня краем глаза, выражавшего банальнейшее торжество. Я содрогнулся. С усилием я взял себя в руки и встал со стула.
- Очень умно, - вежливо заметил я. - Но... "Машина Времени" восхитительная книга, Вам так не кажется? Такая совершенно оригинальная?
- Вам приятно шутить, - рявкнул Дьявол, тоже поднимаясь. - Но одно дело написать книжку о невозможной машине, а другое - быть сверхъестественной силой.
Все же, я выиграл.
Берт подошла, услышав, как мы встали. Я объяснил ей, что г-н Соумз был отозван, и что мы оба будем здесь ужинать. Только когда я оказался на воздухе, у меня закружилась голова. Я лишь слегка помню, что я делал, где бродил в тускнеющем солнечном свете вечера. Я помню, как стучали молотки плотников вдлоль по Пикадилли, немного помню полузаконченные "стенды". Это было в Грин-Парке или в Кенсингтон-Гарденз, или где я сидел на скамейке под деревом, стараясь читать вечернюю газету? В передовой статье была фраза, которая все время повторялась в моем утомленном мозгу: "Мало что скрыто от августейшей Леди, исполненной богатой мудрости шестидесятилетнего правления". Я помню, как дико сочинял письмо (которое думал отправить со срочным посыльным в Виндзор, ожидая ответа):
"МАДАМ, - Хорошо зная, что Ваше Величество исполнено богатой мудрости шестидесятилетнего правления, я дерзаю просить Вашего совета по следующему деликатному предмету. Г-н Энок Соумз, стихотворения которого Вам известны или неизвестны..."
Неужели не было никакой возможности помочь ему - спасти его? Сделка есть сделка, и я был бы последний, кто помог бы тому, кто пытается выбраться из разумных обязательств. Я бы пальцем не пошевелил, чтобы спасти Фауста. Но бедняга Соумз! Обреченный платить навечно ни за что, кроме бесполезных поисков и горького разочарования...
Вечер казался мне бесконечным. Я уже почти жалел, что не отправился вместе с Соумзом - не для того, конечно, чтобы сидеть в этом зале, но хотя бы пройтись на короткое время посмотреть новый Лондон. Я вышел из парка. Напрасно я пытался вообразить себя упрямым туристом из восемнадцатого столетия. Течение длительных и пустых минут было невыносимо. Задолго до семи я вернулся в "Вантьем".
Я сел там, где сидел за обедом. Ветер тихо залетал в раскрытые двери за моей спиной. Все время заходили то Роз, то Берт. Я сказал, что не буду заказывать ужина до прихода г-на Соумза. Стала играть шарманка, то и дело резко прерываясь и затухая в звуках ссоры между какими-то французами на улице. Мелодия то и дело менялась, перепалка вспыхивала с новой силой. Я раскрыл другую газету, купленную по пути. Мои глаза тщательно избегали часов, висевших над дверью в кухню...
До часа оставалось пять минут! Я помнил, что в ресторанах часы всегда ставят на пять минут вперед. Я сосредоточился на газете. Я поклялся, что не сведу с нее глаз. Я держал ее прямо развернутой, не видел кроме нее ничего... Или это лист задрожал? Только от ветра, сказал я себе.
Мои руки постепенно застыли; они заболели, но теперь - теперь - я не мог опустить их. У меня возникло подозрение, потом уверенность. Что же было теперь?.. Зачем же еще было сюда приходить? Однако я крепко держался за газетное заграждение. Только звук быстрых шагов Берт из кухни дал мне силы, присилил опустить газету и воскликнуть:
- Что мы будем есть, Соумз?
- Il est souffrant, ce pauvre Monsieur Soames? - спросила Берт.
- Он только... устал.
Я спросил у нее принести вина - Бургундского - и еды, какая будет уже готова. Соумз сидел, так же облокотившись на стол, как я его оставил. Он будто и не двигался - он, который продвинулся так невообразимо далеко. Несколько раз в течение вечера мне на какое-то время приходила в голову мысль, что его путешествие было, может быть, небесполезно - что, возможно, мы все ошибались в оценке Энока Соумза. То, что мы оказались чудовищно правы, было чудовищно ясно от одного взгляда на него. Но...
- Не отчаивайтесь, - ободрительно сказал я. - Может быть, дело в том, что Вы... оставили себе мало времени. Два, три века спустя, возможно...
- Да, - послышался его голос. - Я думал об этом.
- А теперь... Теперь вернемся к более немедленному будущему! Где Вы намереваетесь скрыться? Что если Вы успеете на парижский экспресс из Чаринг Кросс? У нас почти час времени. Не отправляйтесь в Париж. Остановитесь в Кале. Живите в Кале. Ему никогда не придет в голову искать Вас в Кале.
- Мне повезло, - сказал он, - провести мои последние часы на земле вместе с ослом. - Меня это не оскорбило. - И с ослом-предателем, - странно добавил он, бросая мне скомканный лист бумаги, который сжимал в руке. Я посмотрел: там была явная дребедень. Я нетерпеливо отложил ее в сторону.
- Ну же, Соумз! Соберитесь! Это не просто вопрос жизни и смерти. Дело же в вечных мучениях - вспомните! Вы же не хотите сказать, что будете так вот вяло сидеть и ждать, пока за Вами не зайдет Дьявол?
- Больше я ничего не могу. У меня нет выбора.
- Ну же! Что это за "доверие и ободрение" с последствиями! Это же повернувшийся сатанизм! - добавил я, подливая ему вина. - Конечно, когда Вы увидели этого хама...
- Не доброе дело его оскорблять.
- Признайте, что в нем нет ничего из Мильтона, Соумз.
- Не скажу, чтобы он отличался от того, что я ожидал.
- Он вульгарен, он надутый хлюст, он того типа человек, который шляется по коридорам поездов, следующих на Ривьеру, чтобы красть у дам шкатулки с драгоценностями. Представьте себе вечные муки под его председательством!
- Вы что же, думаете, в этом мои надежды?
- Тогда почему не сойти по-тихому с его дороги?
Я снова и снова наполнял ему стакан, который он механически осушал; однако вино не зажгло его на предприятия. Он ничего не ел, а я совсем не мог заставить себя притронуться к ужину. В глубине своего сердца я не верил, что бросок к свободе может его спасти. Погоня была бы быстрой, пленение определенным. Но лучше хоть что-нибудь, чем это пассивное, жалкое ожидание. Я сказал Соумзу, что во имя чести человечества он обязан хотя бы показать сопротивление. Он спросил, что такого ему сделало человечество.
- К тому же, - добавил он, - как Вы не понимаете, что я в его власти? Вы видели, как он ко мне притронулся? Это конец. У меня нет воли. Я скован.
Я сделал жест отчаяния. Он все повторял это свое "скован". Я понял, что вино хорошо затуманило ему голову! Что здесь удивительного! Не отобедав, он отправился в будущее, а до сих пор еще не поужинал. Я настаивал, чтобы он хотя бы съел хлеба. Меня сводило с ума то, что он, который мог так много мне рассказать, мог не сказать ничего.
- Как это было? - спросил я. - Смелее! Ну же! Расскажите мне свои приключения.
- Они бы составили первоклассный "выпуск", не так ли?
- Мне ужасно жаль Вас, Соумз, и я приношу все возможные извинения... но какое же на этом свете Вы имеете право высказывать инсинуации, что я собрался делать из Вас, как Вы это зовете, "выпуск"?
Бедняга сжал лоб руками.
- Я не знаю, - сказал он. - У меня, я уверен, были какие-то причины... Я постараюсь вспомнить.
- Хорошо. Постарайтесь все вспомнить. Съешьте еще хлеба. Как выглядел этот читальный зал?
- Вполне как обычно, - пробормотал он.
- Там было много народа?
- Как и всегда.
- Как они выглядели?
Соумз попытался себе это представить.
- Все они, - вспомнил он, - были как-то очень похожи друг на друга.
Мой разум предпринял опасный скачок.
- Как они были одеты?
- Может быть... во что-то серовато-пестрое...
- Типа униформы? На ней были, может быть, номера? Такие большие металлические диски на левом рукаве? ДКФ 78,910, или что-то в таком роде? А они все, - а мужчины были похожи на женщин? - выглядели очень ухоженными? Они выглядели утопически? От них сильно пахло карболкой? У них у всех вполне не было волос?
Каждый раз я оказывался прав. Соумз кивал и кивал. Он только не помнил, были ли у них волосы.
- У меня не было времени их рассматривать, - объяснил он.
- Нет, конечно, нет... Но...
- Он на меня пялились, вот что я скажу. Я привлекал много внимания. - Наконец-то это ему удалось! - Я даже полагаю, что испугал их. Они все удалялись, когда я подходил ближе. Они следовали за мной на расстоянии, куда бы я ни пошел. Люди за круглым столом в середине зала приходили, кажется, в панику, когда я их спрашивал.
- Что Вы делали, когда там появились?
Разумеется, он сразу отправился в каталог, к томам на "С" - и долго стоял перед "своим" томом, не решаясь взять его с полки: так сильно билось его сердце... Сначала, как он сказал, он не огорчился - только подумал, что это какие-то новые перестановки. Он пошел к соседнему столу и спросил каталог на книги двадцатого века. Ему объяснили, что каталог по-прежнему один. Долгое время он просидел...
- Потом, - промямлил он, - я взял "Национальный Биографический Словарь" и несколько энциклопедий... Я пошел обратно к среднему столу и спросил, какая лучшая современная книга по литературе девятнадцатого века. Мне сказали, что книга г-на Т.К.Наптона считается лучшей. Я нашел ее в каталоге и заполнил требование. Мне ее принесли. Моего имени не было в указателе, но... Да! - сказал он, вдруг изменившись в голосе, - Это я забыл. Где тот клочок бумаги? Дайте его обратно.
Я тоже забыл эту тайную пропись. Я нашел ее на полу и протянул ему. Он развернул ее, кивая мне и улыбаясь самым неприятным образом.
- Я просматривал книгу Наптона, - подытожил он. - Это было нелегкое занятие... Все современные книги, которые я видел, были фонетические.
- Тогда я не хочу больше слушать об этом. Пожалуйста, Соумз...
- Кажется, собственные имена писались по-старому. Если бы не это, я бы не заметил своего.
- Ваше имя? Действительно? Соумз, я очень рад.
- И Ваше.
- Нет!
- Я подумал, что Вы меня будете ждать вечером. Поэтому я побеспокоился переписать тот кусок. Прочтите.
Я вырвал у него бумажку. Почерк Соумза был характерно тусклым. Это, звучное произношение и еще мое возбуждение не позволили мне сразу понять, что хотел высказать г-н Т.К.Наптон.
Этот документ сейчас лежит передо мной. Странно, что те слова, которые я сейчас переписываю для вас, были начертаны Соумзом спустя семьдесят восемь лет...
"Со стр. 234 "Английскй Литиратуры 1890-1900, Т.К.Наптона, Дэстрэд, Ланди, 1992"
"Кпримеру писатил'таво ипохи па имини Макс Бирбом, праживши ищо до двадцатово века, создл раскас, в каторам изабразил ваабражаимаво пирсанажа "Энока Соумза", низначитинаво паэта, ваабражающиво сибя гениэм и заключившиво сделку с Дьяволом штоб увидить, што думаит а нем будущие! Сатира нескоко лубдная, но впалне паказатиная как сириозна атнасилис'к сибе маладые люди восим'сотдивяностых гадоф. Типер'када прафесия литиратора арганизована как институт абщественой службы, наши писатели знают свайо значение и научилис'испалнять долк ни думая о зафтрашнем дниэ. "Трудящися дастоин работы", и фсе. Слава Богу, сиводня сриди нас нет Энаксомзоф!"
Я нашел, что вслух проборматывая эти слова (средство, которого я не рекомендую своему читателю), я могу их постепенно разбирать. Чем яснее они для меня становились, тем сильнее были мои изумление, огорчение и ужас. Все это было ночным кошмаром. Вдали была серая, оборотная сторона того, что еще осталось от бедного старинного искусства слова; здесь, за этим столом на меня уставился так, что мне стало жарко, бедняга, который, очевидно... нет, как бы не пал с годами мой характер, я бы никогда...
Я снова взглянул на страннопись. "Ваабражаемы" - но Соумз был не более воображаем - увы! - чем я. А "лубдная" - что же все это значило? (До сих пор я не понимаю этого слова).
- Все это очень... смущает, - под конец заикнулся я.
Соумз ничего не ответил, но не переставал так же жестоко смотреть на меня.
- Вы уверены, - медлил я, - Вы вполне уверены в том, что правильно все переписали?
- Вполне.
- Ну, тогда этот проклятый Наптон сделал... должен был сделать... какую-то идиотскую ошибку!.. Послушайте, Соумз! Вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы предположить, что я... В конце концов, имя "Макс Бирбом" вполне обычное, а вокруг может быть много Эноков Соумзов - или, скорее "Энок Соумз" - имя, которое вполне можнет придти в голову любому, кто пишет рассказ... Я согласен, что это необычайное совпадение. Но Вы должны увидеть...
- Я все хорошо вижу, - спокойно ответил Соумз. И он добавил не без старых привычек, но с достоинством, которого я раньше в нем не знал. - Parlons d'autre chose.
Я с готовностью принял его предложение. Я сразу же вернулся к близкому будущему. Я провел большую часть вечера в новых призывах к Соумзу спрятаться и искать убежища. Я помню, что говорил, что даже если мне будет суждено писать о нем, лучше, если предполагаемый рассказ, или "раскас" будет иметь хороший конец. Соумз повторил мои последние слова с большим осуждением.
- В Жизни и Искусстве, - сказал он, - имеет значение только неизбежный конец.
- Однако, - настаивал я с большей, чем на деле, надеждой, - конец, которого можно избежать, не неизбежен.
- Вы не художник, - сказал он. - Вы настолько не художник, что не имея возможности вообразить что-нибудь и сделать его правдоподобным, Вы стараетесь даже настоящее сделать похожим на сделанное Вами. Вы жалкий халтурщик. Все это похоже на мое счастье.
Я возразил, что жалкий халтурщик не я, - то есть, я им не стану, - а Т.К.Наптон; у нас завязался вполне жаркий спор, в разгаре которого мне показалось, что Соумз видит свою неправоту: он был весь какой-то скомканный. Но я удивился, почему, - и вдруг с приступом холода понял, почему, - он так глядел, совершенно мимо меня. Носитель этого "неизбежного конца" заполнил собой входные двери.
Мне удалось повернуться на стуле и сказать не без бодрости: "А, заходите!". Мой страх, действительно, несколько притупился от того, что он выглядел нелепо, как злодей в мелодраме. Блеск его косо посаженной шляпы и крахмальной рубашки, то, как он подкручивал свои усы, и все великолепие его ухмылки говорили о том, что он здесь только для того, чтобы торжествовать.
Он быстро подошел к нашему столику.
- Мне неудобно, - глумливо ухмыльнулся он, - прерывать ваше приятное собрание, но...
- Конечно же, нет: Вы его восполняете, - заверил его я. - Мы с г-ном Соумзом как раз хотели переговорить с Вами. Вы не присядете? Г-н Соумз ничего, - честно говоря, ничего, - не вынес из своего вечернего путешествия. Нам бы не хотелось называть все это дело мошенничеством - обычным мошенничеством. Напротив, мы верим в Ваши добрые намерения. Но, конечно же, сделка, которая была, не состоялась.
Дьявол не высказал никакого ответа. Он разве что посмотрел на Соумза и указал ему своим несгибаемым пальцем на дверь. Соумз уже с жалким видом поднимался, когда я в жесте стремительного отчаяния схватил два столовых ножа и положил их, перекрестив, на столе. Дьявол резко отступил назад и, наткнувшись на стол, отвернулся и задрожал.
- Вы не суеверны, - прошипел он.
- Что Вы, - улыбнулся я.
- Соумз! - бросил он, как подчиненному, не оборачиваясь, - Выпрямите эти лезвия!
Заметив движение моего друга, я подчеркнул дьяволу, что г-н Соумз - католический сатанист; но мой бедный друг исполнил требование Дьявола, а не мое: теперь, повинуясь пристальному взгляду своего хозяина, он встал и протиснулся за моей спиной к дверям. Я попробовал сказать. Сказал он.
- Постарайся, - взмолился он, пока Дьявол грубо толкал его в двери, - сделай так, чтобы они узнали о том, что я действительно был!
В следующее мгновение я тоже вылетел в двери. Я стоял, озираясь вокруг по улице. Стояли луна и несколько фонарей, но ни Соумза, ни того, другого, там не было.
Я стоял там, пораженный. Моя голова шла кругом, когда я, наконец, вернулся в свою комнатку; я полагаю, что расплатился с Берт или Роз за мои и Соумза обед и ужин: я надеюсь, потому что никогда больше не заходил в "Вантьем". С той ночи я вообще избегал Грик Стрит. Годами я не забредал даже в Сохо Сквер, потому что той ночью я бродил там долго-долго с каким-то тупым чувством надежды, которое бывает у человека невдалеке от того места, где он что-нибудь потерял.
Однако, - странно, как ведет и блуждает разум эссеиста, как бы он ни был потрясен! - я помню, как задержался у широкой дверной ступени, спрашивая себя, не на этой ли случайно самой молодой Де Квинси лежал без сознания в болезни, когда бедная Анна летела со всех ног на Оксфорд Стрит "к приемной мачехе с каменным сердцем" их обоих, чтобы вернуться с тем самым "стаканчиком портвейна и пряностями", без которых он, как считал, помер бы. Был ли это тот самый порог, на который вновь приходил уже старый Де Квинси? Я задумался о судьбе бедной Анны, о том, почему она так внезапно исчезла от изголовья своего друга, и вдруг проклял себя за то, что прошлое вновь скрыло от меня настоящее. Бедный исчезнувший Соумз!
Я также забеспокоился о себе. Что мне было лучше предпринять? Не поднялось бы общего крика: "Таинственное исчезновение автора" и так далее? В последний раз его видели за ужином в моем обществе. Не лучше ли мне было взять извозчика и отправиться в Скотланд Ярд? Они бы решили, что я сумасшедший. В конце концов, я убедил себя в том, что Лондон - очень большой город, где одна, и очень тусклая, личность может без большого внимания к ней затеряться - особенно теперь, в ослепительном блеске предстоящего Юбилея. Я решил, что лучше не говорить ничего.
Я был прав. Исчезновение Соумза осталось незамеченным; он был полностью забыт еще до того, как кто-либо (как я понимаю) обратил внимание на то, что он больше не расхаживает вокруг. Кто-то из поэтов или прозаиков мог спросить другого: "А что там стряслось с этим Соумзом?" - но я никогда не слышал таких вопросов. Присяжный поверенный, выплачивавший ему годовые средства, мог наводить справки, но об этом также ничего не было слышно. Мне было вполне отвратительно это общее забвение того, что когда-то был Соумз, и я не однажды ловил себя на том, что думаю, прав ли будет еще зародыш Наптон определить его как извилину моего мозга.
В том отрывке из отвращающего труда Наптона есть, видимо, нечто, что может вас озадачить. Как же автор, которого я упомянул по имени и даже процитировал точные слова, которые он напишет, не заметил такой очевидности, что я ничего не придумывал? Ответ может быть только один: Наптон не прочтет последних страниц этих воспоминаний. Такое отсутствие добросовестности - частая и серьезная вина исследователей. И я надеюсь, что эти слова попадутся кому-нибудь из современных противников Наптона и послужат его разоблачению.
Мне нравится думать, что когда-нибудь между 1992-м и 1997-м годами кто-нибудь, ознакомившись с этими строками, сообщит миру о своих неизбежных и неожиданных выводах. У меня есть причины думать, что так оно и будет. Вы понимаете, что читальный зал, в который Соумз был переброшен Дьяволом, будет в точности таким же, каким мы его уже знаем вечером третьего июня девятьсот девяносто седьмого. Вспомните рассказ Соумза о том впечатлении, которое он произвел. Вы можете сказать, что одной разницы в костюме хватило бы для этого. Вы бы так не сказали, если бы его увидели. Уверяю вас, что в любые времена Соумз смотрелся бы все так же тускло. То, что все соберутся глядеть на него, следовать за ним и, кажется, испугаются, можно объяснить только тем, что они будут как-то подготовлены к его призрачному появлению. Они будут напряженно ждать, чтобы посмотреть, придет ли он на самом деле. И когда он действительно возникнет, итоги будут - впечатляющими.
Подлинное, гарантированное, действительное привидение - но только - увы! - всего лишь призрак! Только это. В свое время первое появление Соумза было приходом существа из крови и плоти к тем, кто - как я понимаю - были всего лишь призраки, ощутимые и слышимые, но все же бессознательные призраки в здании, которое само по себе иллюзия. В следующий раз и дом, и люди будут настоящие. Это от Соумза останется только видимость. Я бы хотел думать, что ему назначено посетить этот мир действительно, физически и сознательно. Я бы хотел, чтобы у него был впереди такой краткий побег, такое малое облегчение. Я никогда не забываю о нем надолго. Он там, где он есть, и навсегда. Самые строгие моралисты среди вас скажут, что ему некого винить, кроме себя. Со своей стороны, я думаю, что он был очень жестоко использован. Правда, что тщеславие должно быть усмирено; а тщеславие Энока Соумза, признаю, было выше среднего и заслуживало специальных мер. Но здесь не было нужды для высшей меры. Вы скажете, что он заключил джоговор на цену, которую заплатил; да, но я все же настаиваю, что он был вовлечен обманом. Хорошо информированный обо всем Дьявол должен был знать, что мой друг ничего не извлечет из своего посещения будущего. Все дело было очень даже прозрачным фокусом. Чем больше я думаю об этом, тем отвратительнее мне кажется Дьявол.
После того случая в "Вантьеме" я несколько раз замечал его в разных местах. Но только однажды я видел его вблизи. Это было в Париже. Однажды вечером я прогуливался там по Рю д'Антэн, когда увидел его, помахивающего своей эбеновой тросточкой с таким видом, будто вся мостовая его собственность. При мысли об Эноке Соумзе и мириадах других, обреченных на вечные страдания во владениях этого хама, меня охватил холодом сильный гнев, и я решительно выпрямился. Но... конечно же, так привыкаешь раскланиваться и улыбаться на улице любому знакомому, что это уже почти от тебя не зависит: чтобы этого избежать, нужны большие усилия и собранность в мыслях. Когда я проходил мимо Дьявола, то с унизительным ощущением понял, что кивнул ему и улыбнулся. Мой стыд был тем более глубок, жарок, оттого что он, - простите, пожалуйста! - посмотрел прямо на меня с нескрываемым высокомерием.
Так срезаться, - определенно, срезаться, - на нем! И тогда, и сейчас я прихожу в бешенство от того, что позволил такому со мной случиться.
1912
|
