* * *
Вея потомкам эфемерным
мускусом перегоревших слов,
воя без толку резиновыми ребрами
по "лишь бы дожить" современников
я уже никогда не смогу существовать
в двух-с-половиной-мерном пространстве,
костистую голову вжав
в свистящий гудрон дороги.
Я уже никогда не смогу
плавать в бреду "ачтобудьканья"
синих холодных экранов
сонным железным карпом
без чешуи, и всегда
Баха триоль будет биться
в кончиках пальцев и век
даже в тот день, когда сложат
пальцы все вместе, а веки
склеят чугунным клеем
в легком как взмахи колибри
мире надежд.
* * *
Ра́гу долгую как сон посмертия,
постоянную как слово "сын",
треснувшая ветка над ущельем
распевает. Хищный птах -
мирный, если снизу
на него смотреть (ведь неподвижный
словно ключ басовый клюв
эбонитовый его безмерный круг
описал давно, и лишь сегмент
круга этого запомнился - за скалами
затерялось продолжение). Как сон
будущий посмертный этот лет,
эта жизнь в пернатом страхе, свист
воздуха вокруг, в отверстиях
клювоносных и до боли
различающий подробности вплоть до молекул
ядовито-острый взгляд
прозрения.
ДЖЕМ-СЕЙШН
Соло на флюгельгорне
Огненно-рыжая колли пролетела сквозь
холм пересохших осенних
листьев. Облако пыли латунной за нею -
вздох подсознания, память восставшая
предков, любивших сребреники.
Верхнее "до" повисло на радужной
последней в лесу паутине, но как!
Как тяжело, безнадежно устало блю-тему
тащит музейный с помятым крылом
дикий в краю глинобитных времянок
с выбитой фарою "Студебеккер".
Колли-протуберанец рассеивается
в теряющих контуры сосновых стволах.
Три чистых сущности: сын мой трехлетний,
небо и озеро слышат в том беге
остатки последние радости: псалма
отрывок давидовой силы смиренной.
Импровизация саксофона-сопрано на тему песни
"Маленький цветок"
На Алтае, в долине Бешпельтир,
отмерив метр квадратный,
я насчитал сорок разновидностей
разновеликих растений.
Сонные змеи вокруг
открывали и закрывали клапаны -
слепящие капли росы.
Полдень. Ручей,
омывающий бежевый череп коня,
вверх поднимался, до-без-конца напрягая
свистом басовым хорду воды. Ступени его,
горизонтальные плоские камни
знаками были тех сотен миров,
в которых живем мы сразу во всех,
того не подозревая. Если бы я
сентиментален был, или, точнее, хотел
бы в тоскующей будущей пьяни, глядя на диск
старой пластинки, давить из себя
скупую слезу кавторанга киношного, я бы
сорвал, засушил без всяких сомнений
кандык - маленький синий цветок. Черный
отблеск сгоревшей тайги. Солнца
на один метр квадратный
больше намного здесь чем
за всю прошлую жизнь мою.
Соло на банджо
Нечто в клетчатом пальто,
переваливаясь по всей панораме взгляда,
уходит в клетчатые тени массива жилого -
синее семя без любви.
Нечто в клетчатом пальто
обвивает языком руку и этой рукой другую руку.
Заплетает ноги штопором и, вращаясь так, передвигается,
напевая: "цум-баба, цум-баба, цум-баба".
Звенит рука, обмотанная канителью языка.
Звенит нога, обмотанная канителью ноги.
Водопроводные люки подпрыгивают,
сопровождая вращение звука.
Март-арт-хард-бард стар.
Стар, стал ты, битник седобородый, по что
носишь в кроваво-черную клетку
пончо с железными кисточками?
КИЕВ. ПЕТРОВСКИЙ СПУСК
Кожаные сумерки
распластанные по радиусу маха ресниц
вдохи-выдохи глаз учащают.
Тяжким ладаном пахнут подворья улицы
предназначенной на снос.
Привиденья мелодичные мещан поливают из латунных леек граммофонов
вазоны глинобитных развалин.
Дальше - Глыбочица, забитая авто.
Кожаные сумерки - грунтовка бурым маслом.
Мигающие пятна тускнеют прежде, чем погаснуть
вблизи, у самых глаз.
Ощущение пустоты возникает не от пустоты, а от насыщенности
видимого и невидимого пространств
пеною соприкасающихся мелочей, второстепенных как бы.
Овраг, по которому улица некогда текла, был местом,
где росло, рождалось, оживало значительно больше,
чем умирало.
А вечерние коротания без видео,
бессмысленные с точки зрения...
кажутся сегодня преисполненными смысла хотя бы потому,
что в начале улицы к мосту, ее пересекающему,
герб двуглавый некогда прибил Параджанов,
собираясь что-то снимать.
ПАДШИЙ
Гремело деревянное
колесо, считая булыжники-лбы
кошачьи Петровского спуска.
Шатаясь и вихляясь,
сверлило мягкий зной.
Колесо не может споткнуться,
загреметь носом в землю с размаху.
...заваливаясь набок, он видел:
края заборов свернулись. Рулон
этот вместе с ним покатился
сначала по спуску, затем
развернулся и стал сизым небом
колесоногого человека.
Сизым небом шершавым в заусеницах.
И упали редкие капли
перекрученных ржавых гвоздей.
* * *
Тикают пальцы. Белый песок
течет и течет по полым костям.
Срывает повязку набедренную
тот, кто назвал себя ветром.
Тикают пальцы, колют и колют
непроизвольно решетку диезов
на гладкой и серой как мел
лысой лоснящейся почве.
Как сновиденье осыпался дом
с окнами синими и бесполезно
думать, гадать, вспоминать
как бились в те окна птицы.
Город завеяло. Белый песок
течет и течет и бесшумно
сквозь кровли дырявые льется. Найдется ль
кто-нибудь - перевернуть
часы?
* * *
Расточительная плоть, кто твой ростовщик?
Кто он, скрупулезно собирающий по йоте
чешуйки кожи, стрижки ногтей и волос,
крошку зубов, слизь, пленку жира
и некрасивые трупы красивой пищи?
В каких сундуках и сейфах все это хранит он
и сколько содержит сторожей?
Предъявит счет за каждый атом, это мы знаем,
однако
чем же платить?
Неужто в долг по новой?
* * *
Вытянув чулочные головы, гуси
каждый год все торопливей машут
намокшими крыльями.
Перегнувшись через прутья перил
трехсотметровой вышки тщетно искать,
либо не искать Ли Бо гуся одинокого.
Сосредоточиться надо на разгадывании
ходов монотонных еле заметных фигурок и неподвижно ждать:
бросят нардисты многоэтажек кости,
единственному из нас кому-то указывая
единственный точный ход.
Поутру террикон в инее
кажется горою-растением, полые корни
которого штреками вгрызлись в малопонятную
душную область. Быть может
Лимб начинается там? Везувий, к примеру,
вряд ли расскажет об этом.
Таит террикон с вертикальною шахтой
что-то еще (люди здесь ни при чем).
Не перестанешь, щурясь от блеска,
геометрически точные склоны голые
соизмерять с прямизной горизонта степного
и подчиняться невольно назойливой страсти
ожидания духов. - "О-го-го-го! Идем!
Слышишь, облако? Вон, ты... то, что сверкнуло блесной судаковой!
На гребне полынной реки."
БЛИЗОРУКОСТЬ
Зреть и зреть,
то есть
смотреть и стареть, постоянно таская наглазники.
Несомненно ведь то,
что линзы дают коррекцию, но постоянно
в поле зрения попадает оправа.
Постоянно
зримого образ морщится и ускользают
дымящегося мира бритвенные черты.
О, эта дымка!
Голубовато-золотистая, но чаще,
увы, по мере глаз старения -
коричневатая, вплотную прилипающая
ко всем границам, граням плоским и овальным.
Она сама - граница, переход
куда-то в мир догадок. О!..
- Что "о!.."? Кристаллик деформирован, и
расплываются знакомые черты как акварели капли
по всей длине осеннего пейзажа.
Шатает ветер провода, что между ними - голубь или грач?
Летит на месте.
ТЕХНОЛОГИЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ
В разбел уходит одно легкое.
В размыв то, второе,
в котором отблеск соцветий липы
был затуманен духом предгрозья.
Предгрозье,
подобное барсу с ликом медвежьим,
удушливо ликовало тогда, бликовало
фотовспышками в стеклах немых
над сводами книг недогоревших
как эта жизнь пока.
Пока длилась пауза между
эфиром и трактом, пока
помрежка с хвостом скорпиона
народы и битвы щеткой стальною
сметала с ковра. Шипели забытые "марсы",
истаял артист в проеме между
скукой усталости и
тоской ожидания, что появится, низойдет наконец
напряженье того ожидания, после которого
слово станет началом.
