Мне эта идея про дневник не сразу в голову пришла. Мы еще когда сюда летели, рядом со мной бородатый чувак сидел, сразу видно, пролетарий или инженер какой-нибудь, забитый такой взгляд затравленный, в рубашке голубой с погончиком. Я поначалу на него внимания не обращал. А потом гляжу, он что-то в тетрадку все время пишет. Приличная такая тетрадка, 98 листов, большого формата. Сначала думал, деловые какие-нибудь записи про то, как на хозрасчет перейти или что. Потом думаю, какой к черту хозрасчет, он же в Америку летит, там все уже на хозрасчете. Пригляделся, а он дневник строчит, еппа-ма, вот тебе пролетарское сознание, думаю. Ему девушки-стюардессы пепси принесли - гляжу, он большими такими буквами выводит: "пепси". Что ж это такое, думаю, может, он какой-нибудь путешествующий натуралист, навроде Дарвина.
Я вот смеюсь, а он потом на родине тиснет книжонку в издательстве "Мысль". "Быт и нравы народов Северной Америки". Что курят, пьют, о чем разговаривают, песни поют. И прославится опять же, и профит есть: народ у нас этим очень интересуется. Фрезер вон по 25 рублев в буке. Но так и не спросил его, что он там - энтомолог, этнограф, археолог... Хуй с ним, думаю. И заснул. Спать в самолетах и поездах плохо, снились мне махаоны огромные, как они меня крыльями по лицу бьют и смотреть мешают, а крылья у них ровно с дверь и вот машут у меня прямо перед лицом и смотреть мешают и сами гудят, гудят... Просыпаюсь, все еще летим, а Дарвин все пишет.
Так вот, я думал, чепуха это все - дневники, записки. Нечего мне записывать, мыслей у меня особенных нет, да и не встречал я ничего такого, что бы стоило записывать, а если и встречал, так думаю, запишешь и все испортишь, пусть лучше так все будет. Это как с кино - тебе один его рассказывает - вроде класс, а пошел посмотрел - фигня, или наоборот. Но хуже, когда в первом случае: ты уже так все себе представишь, и все так красиво выходит, а как увидишь, так как будто тебя обокрали и еще дерьма тебе в карманы наложили. Так и дневники эти. Она пишет. Мы с Сержем в Париже. Это так чудесно, прекрасно. Мы вдвоем в Париже, и у нас куча времени. А он в грязной ванной на фотографию манекенщицы дрочит, по номеру тараканы ползают, за стеной кто-то ржет как мерин, а она в розовом пеньюаре лежит на вонючей кровати и в сафьяновую тетрадку такую фигню пишет. И рожа у нее как у обожравшейся лягушки на солнцепеке. Кому это она пишет? Кому это все нужно? Вы скажете, на память. А на хуй на память такое записывать. Что, у нее мозги отшибло, что не запомнит она, как ей там в Париже с этим Сержем было хорошо или хуево. Все она запомнит, лучше нас всех. Пиздит она все, вот что я Вам скажу. Потому что жопой она чувствует, что он там в ванной делает, вот и надо ей хоть как-то иллюзию создать, что у нее, мол, все как у людей, все как в книжках написано. Это все равно, что я бы сейчас написал, что стою у окна, за окном Центральный парк. Дрочу на Эмпайр Стэйт Билдинг. Все бы думали - вот парень символ закатал. Ведь никто не знает, что окна у меня во двор выходят, маленький, бетонный, обсаженный какими-то фикусами, кондиционеры шумят как угорелые целый день, и даже неба не видно. Какое тут эмпайр стэйт билдинг. И лежу я обычно на матрасе и в окно не смотрю, на хуй мне в него смотреть. Так вот, я что хотел сказать. Что дневник это мне не затем нужен, чтобы пиздеть там про всякое или для памяти, чтобы не забыть, какие тут марки машин и с какой посуды подают. А то еще мужья или эмигранты домой открыточки шлют, на открытке отель и крестиком окошечко помечено. Вот здесь, дорогие, я живу. Бля. Там сто восемь этажей, все как один, но этот мудила сидел небось с тригонометрической линейкой и отыскал-таки "свой номер". Так вот и я, дорогие мои, не мне этот дневник нужен, а скорее товарищам моим. Очень они у меня любознательные. Приеду я, а они мне скажут, ну-тка расскажи нам Хрен, Мотня до колен, какого черта лысого видывал, чего слыхивал и какая там растительность произрастает. Я в рундучок, а из рундучка дневничок - читайте, дорогие мои, всю правду про меня и мои приключения.
Да и скуку опять же убить помогает. Так что не так уж глуп оказался этот бородатый тракторист. Вернется в свой Череповец и всю зиму с семьей читать будут при лучине. Я-то целый месяц хуй провалял на Гудзон-реке, а вспомнить особенно нечего. Так что не пеняйте мне за то, что без начала, но все, что дальше со мной произойдет, бля буду, доподлинно изображу. Если, конечно, со мной что-нибудь произойдет. Я не имею в виду какое-нибудь неприятное происшествие, например, мне бы не очень хотелось угодить под какую-нибудь пожарную помпу, которые тут носятся как ужаленные и орут так, что их самих поджечь хочется. И всегда я смотрю на них и думаю, может, это они от тоски так воют, что всегда они так торопятся, а никому и дела нет. Все им мешают, и они всегда опаздывают. Приезжают, а там уже пепла нет или другие потушили, что тоже обидно. Я вот помню, такая книжка была, так и называлась: Пожарная команда # 1469, что ли, один пожарник описывает жизнь вот точно такой каланчи в Чикаго. Или, может, тут же в N.Y. И грустно так выходило, что самые эти пожарники несчастные из несчастных, и удивительно тяжелая и опасная у них профессия, хоть и в мирное время. И все время-то их зазря вызывают, и народ их презирает и не слушает потому, что они все бывшие десантники, и бандюги то и дело их допекают, с крыши по ним гайками лупят, машины у них угоняют по своим бандитским надобностям. И как этот чувак на дежурство придет, все не присесть ему и яичницу с беконом его любимую не дают ему сожрать. Он только вилку в руки, а тут сигналят - пожалте на столб, и они все ну валиться, как кокосы с пальмы - и по машинам. И кончилось, кажется, грустно, как-то он недопрыгнул, что ли, стал карабкаться - ну в общем не вышло у него, и угодил он прямо под колеса позади идущей телеги, так и отдал богу душу на голодный желудок. Вот происшествие.
Не хотелось бы мне подобно этому молодцу, и поэтому я не стану переходить улицу и пропускать срочный пожарный транспорт. Со мной что-нибудь другое произойдет. Ну ладно, пока со мной ничего не происходит, расскажу о своих обстоятельствах. Жил я сначала в Манхеттене у Герберта М. Это он здесь Герберт стал, я-то его знал еще Мишей. Как и зачем он сюда попал, рассказывать на фиг не нужно. Но вот зачем я ему здесь - это только психоаналитик евонный знает. Я так думаю, что из чванства, все из чванства, из бахвальства, из гордости, - очень он важный тут стал. Америка тут у нас, мы да нам, да еб твою мать. Вот как вчера на Тверской-Ямской на бутылку собирали и ничего у него не было. А тут на тебе, и Америка у него, и повидло, и шарабан себе завел и хуй небось стоит от таблеток выше крыши. Так что пригласил меня Герберт М. по старой памяти показать свои новые земли и владенья. Свои Лагсингтоны, свои Медиссоны, свои пятые-десятые. А вот помню я на Тверской-Ямской да на Подъяческой был он славный мотыга, и шумную Вакхову влагу справно умел с трезвой струею воды и мудрой беседой мешать. Стихи писать мог. Словом, знаете, каким он парнем был. Да он и сейчас ничего. Только вот не рассчитал он со мной, никудышный я иностранец. Как он сказал мне. "Моя задача показать иностранцу страну, я и показываю, и не еби мне мозги". Во бля, думаю, но молчу. Наше дело варяжское, челом бить и поддакивать. Так что теперь я для него иностранец. Ну и ладно. Мне один хуй. Всему виной, конечно, письма. Вот люди, я так честно думаю, что они когда пишут письма там, или как та вот бабенка душу бумаге свою кружевную поверяет, то все врут и себе, и другим. А больше себе, потому что хочется им, чтобы хоть на бумаге у них что-то получилось. И они с головой в эту писанину уходят, а что он про все это думает - кому они там пишут - им до лампочки. Вот Герберту М. совершенно же насрать, что я про него думаю, он же для себя этот портрет создал. Легенду такую, как агент Север, его теперь никакими пытками не расколешь, сдохнет, но не признает, что все это вранье. Что ему просто надо таким быть позарез, что теперь ему никуда не деться, иначе ему крышка, хана, он это знает, он же знает, что с Тверской-Ямской он тут на хуй никому не нужен со своей экзистенцией. Вот и надо ему костюмчик менять.
Вот Герберт М. мне письма писал, приезжай попьем вина закусим хлебом. Я как приехал, вошел в его хату, так и охуел - у него все стенки из зеркал, в ванной кафель голубой и кровать водой наполнена (вотербед называется). Ну о чем тут говорить. Это ж каким идиотом надо быть, чтобы свою рожу помойную - и целый день видеть, и в четырех стенах, и с ума не сойти. А ему это нравится. Значит, врал мне все в письмах, сам тут по вечерам с какой-нибудь толстожопой блондиночкой по морям да по волнам такие устраивали баталии, а мне писал, как ему тут хуево, да ностальгия Тарковского его мучает, ну что твой Овидий, письма с Понта. А теперь ему совершенно насрать, что я про него думаю. Теперь я для него иностранец. У него теперь новый имидж, так его растак. У него теперь легенда такая, почище чем у агента Севера, его теперь никакими пытками не расколешь, сдохнет, но не признает, что все это вранье. Что ему просто позарез нужно таким быть, что теперь ему никуда не деться, иначе ему крышка, хана, он это знает. Он же знает, что с Тверской-Ямской он тут на хуй никому не нужен со своей экзистенцией. Вот и пришлось ему костюмчик менять. Ладно, надоело мне об этом говорить. Хуйня все это. Это я от скуки, пока ничего не происходит все пишу, и еще потому, что разозлил меня этот Герберт М. сильно. Вот я от злости и покатил на него. Думал, водки попьем, а он виски льдом разбавляет. Но на удачу нашлась тут у меня еще знакомая, еще по школе. Так она мне свою конуру предложила, я тут же и съебал. Бросила мне матрас на пол и отлично. Вид, правда, из окна сами знаете. Ну, что Бруклин, так то мне даже нравится. Больно много на Манхеттене буржуинов. Так, теперь про знакомую, что ли, рассказывать. Она скоро должна прийти.
Ляльку, я уже сказал, я еще со школы знаю. Мы с ней в одном классе учились. Только в школе она просто Шмерц была, а теперь фон Шмерц, и волосы вроде бы у нее были каштановые, а теперь светлые. Ноги у нее длинные, глаза большие, прическа короткая, она на мальчика похожа. Помню, в детстве сказка такая была про Джельсомино. Вот она на этого Джельсомино похожа. Вообще, она мне нравится. Только очень она гордая или важная, не знаю. Она в школе тоже такая была. Или ну ее. Вообще, мне эта писанина надоела. Герберт, Америка, да на черта мне все это нужно. Все, больше не буду писать. На хуй, на хуй. Я сейчас перечел все это. Просто дневник Кости Рябцева, помните был такой, бля, не хватает еще про пионерские линейки, стенгазеты, о чем они с друзьями в красном уголке базарят, да тоска. Впрочем, одна история, по-моему, там была, если я верно ее запомнил. Про Черную Зою. Она была круче всех и знала много историй про покойников (страшилки, по-нашему). И вообще, она на мистике торчала и на спиритизме. И все бабы в классе от нее тащились. Вот по ночам она их соберет и давай духов вызывать. Когда Толстого проходили, она дух Льва Николаевича вызвала, но он не пришел, и сама еще так преображалась в призрак как бы, и ходила по спальне как завороженная и стихи не своим голосом читала. Девчонкам было страшно, но интересно. И они часто просили ее рассказывать и изображать. Но суть-то в другом. Была эта Зоя очень взрослая и телесно чрезвычайно развитая для своих девичьих лет, что, впрочем, бывает среди девушек еврейского происхождения. И надо же было - влюбился в нее какой-то учитель. И вот как-то в лесу, собирая ягоды, этот учитель, пренебрегая всеми законами и молодой советской моралью, совершил с Черной Зоей соитие. Отчего сначала ей было хорошо, а потом страшно. И ему соответственно. Взаимным уговором обязались хранить обо всем тайну. Но вышла лажа. У Зои прекратились менструации, из чего она заключила, что беременна. Она открылась учителю. Учитель забздел и предложил Зое совершить совместное самоубийство, чтобы избегнуть позора, на что Зоя сразу согласилась, поскольку сама уже была на грани помешательства из-за отсутствия менструаций и страха будущего. Договорились повеситься в городском саду. Все формальности взял на себя учитель. Добыл веревку. Составил посмертные письма. И все такое. Вот они встречаются в беседке, в саду. Сначала решают повесить Зою, как неопытную. А потом он сам. Зоя долго молится, но не плачет. Бледная, с блестящими глазами, встает на деревянные перила беседки, и учитель бьет ее под коленки. Не издав ни единого крика, молодая пионерская душа покинула зоино тело. Учитель так забздел, что дальше некуда. Он, извините за выражение, тут просто пересрал. Весь взмокший на коленях стоит он посредь беседки, вперив свой безумный взор в зоино тело. Конечно, о том, чтобы повеситься, нечего и думать. Он весь в душевных переживаниях и трансе. И вот-вот лишится чувств. Так проходит некоторое время, минут, думаю, десять. За это время в его сознании происходит подлинный переворот, он уже и не думает вешаться, а бежит на ближайшую улицу, ищет постового и приводит его на место происшествия. Постовой, конечно, удивленно рассматривает содержимое беседки. В это время учитель наносит ему оглушительный удар по голове. Постовой теряет сознание, учитель извлекает из его кобуры револьвер, уходит за кусты, и мы слышим выстрел, от которого просыпается маленький провинциальный городок, родина Кости Рябцева. Брехун этот Костя Рябцев. Может, я что-то напутал. Даже скорее всего.Наврал. Вы можете придумать сами, что хотите, в конце. Вот именно конец я плохо помню, и возможно, кое-что присочинил. Допустим, у мента револьвер был не заряжен, и он пошел искать другого и убивал их, пока не нашел с заряженным. Ладно, неважно. И еще, по-моему, я забыл про то, что девочки потом стали видеть, как Черная Зоя ходит по подоконникам и коридорам с большим животом. И говорит тихо: "Он там ворочается, девочки! Он шевелится там, ножками перебирает! Я чувствую. Учитель мой дорогой, не помню как его по имени". Вот такая вот Черная Зоя. Вот такая вот история. Ну, ладно, все.
Сегодня опять никуда не пошел. Не могу никуда идти. Просто даже не знаю, куда и зачем. Да и не хочу просто. Лучше дома сидеть, книжки читать, чем по этой пылище шляться. Ляля вон мне книжку сунула. "История телесных наказаний в России". Читай, говорит, Евреинова. Я спрашиваю, это который про театр, што ли? Нет, говорит, это который про ист. тел. нак. в России. Я открыл. Ну, братцы, там пиздец что такое творится. Да я же вам про Лялю забыл рассказать. Это подружка, у которой я живу... Она с родителями лет в двенадцать сюда уехала. Ну она такая, совсем американка настоящая. Но мне нравится, я даже в первую ночь к ней приставал, очень уж ее хотел, ну прямо у меня штаны лопались, когда я на нее смотрел или о ней думал. А она как будто не замечает. Это так бесит, но от этого еще больше хочется. И вот в первую ночь, пока рассказы, то да се, а мы еще марихуаны накурились, у нее был этот джойнт. И так мне стало тепло с ней и хорошо, и так меня к ней тянет, чувствую, и она такая мягкая, добрая, мы что-то такое болтаем, ей тоже, видно, хорошо. Но как подступиться к ней, не знаю. Стали уже спать ложиться, а все как-то не решаюсь. Лежу на матрасе на своем, и просто за ней наблюдаю, как она ходит. Слушаю. У нее движения очень мягкие, плавные, руки тонкие, бархатные, улыбка наивная, почти детская, но и чуть-чуть лукавая. И так мне приятно на нее смотреть, просто смотреть, что и не думаю об ухаживании. Иногда она меня спрашивает, как я там жил. Я что-то вру, а сам уже давно лежу на ней глазами (не знаю, как это сказать). Ну вот, походила она так, а потом вдруг: "Спокойной ночи, приятных снов". И дверь за собой прикрыла. Я лежу по-прежнему как кот, только не мурлычу, а передо мной дверь белая и все. Ну ладно, думаю, разделся и лег. Выключил свет, лежу и спать не могу. Просто чувствую, сейчас мошонка треснет, так я ее хочу. Давно уже с женщинами не спал. Лежал, лежал. Решил все-таки рискнуть. Пошел к ней, залез тихо под одеяло. Тихо. Стал за ухом целовать. Она ни гу-гу, спит, молчит, не знаю, но не шевелится, я уже совсем распоясался и шепчу уже ей что-то такое гадко, мол Лялечка, любимая ты моя, лань ты моя, зебра, ну накурился я, конечно, а у них марихуана что надо. Я такое ей стал говорить, почище всякого нэпмана. Ну просто песня песней и перси и лани ты у ней все пересчитал, она молчит и не шевелится. А когда до чрева дошел, что тут началось. Она вскочила, зажгла свет, видно испугалась. "Кто тут, что" - кричит, думал, сейчас полицию вызывать будет, а она как меня узнала, стала меня такими хуями обкладывать, мамочки, успевай поворачиваться. Да ты, мол, козлиное твое мудье, куда лезешь. Да что де так и знала, так и знала, что полезу. Да что не шлюха она и что все вот так к ней лезут и никого не интересует, хочет она этого или нет. Ее никто не спрашивает, как будто она дрянь какая-то половая тряпка и т.д. и т.п. и пр. и что вам будет угодно. А мне так смешно стало, она такая милая спросонок, в одних трусах, вся трясется прямо, пошла что-то выпила, опять вернулась, а я лежу просто улыбаюсь, не знаю, зря, конечно, но мне все равно. Хорошо было вот так лежать и смотреть на нее, свинство, конечно. Я понимаю. Но нечего было так нервничать, я же ее не насиловал. Как много ума надобно присовокуплять к страсти, дабы она могла творить (Манн). Да - да, нет - нет. А она такой скандал устроила. Потом, конечно, ударились в феминизм, нашли обобщения, определения, тезисы. Ай ладно, в общем, через полчаса она утихла, я свалил к себе на матрас. Утром подулись, помолчали, потом плюнули и теперь все нормально. Правда, она мне сказала как-то за завтраком, попивая холодный чай из баночки: неужели я такой дурак, что не знаю, что барышни любят, когда за ними ухаживают. Или, может быть, у нас это уже не принято, не актуально, проехали, мол, за ненадобностью лишней траты времени и любовных сил. Словом, что-то в таком духе. Я тупо говорю, "нет, мол, почему, ничего не проехали". И все. И молчу. А что я еще могу сказать. Я же вижу, что она стебется. Но ведь по делу стебется. Ведь я как скотина себя вел, в общем-то, так что мне лучше помалкивать. Но она, к ее чести, больше не вспоминала об этом случае. Иногда только посмотрит на меня так иронично, с ухмылкой. Вижу, что вспоминает. Я тоже ухмыльнусь, а сам не знаю, куда деваться. Но вы не думайте, не то что она меня этим доводит или свое превосходство показывает или что - нет. Так, посмотрела один раз или два - просто потому, что сама вспомнила, а не из злопамятства. Ляля очень добрая и начитанная, у нее я изменил обо всем свои представления. Она не такая, как многие девчонки, она необычная. Она учится и работает. Они тут все учатся и работают. Только вот я не знаю точно, на кого она учится, кажется, на дизайнера или художника. У нее штуки эти неоновые везде по дому развешаны, змейки такие разноцветные. Она говорит, что сама их сделала. А работает, по-моему, секретарем в каком-то банке, да, точно, секретарем, она еще когда на службу уходит, спрашивает, как она выглядит. Ей, видно, это очень важно. На службе хорошо выглядеть. Чтобы все "гип" кричали, когда она входит. Чтобы шеф млел и хотел ее, не знаю. Меня от этого просто тошнит. Как они все перед начальством прогибаются. Ну ладно, это их дело. А Лялька когда дома, среди своих просто классная бывает. Одно удовольствие бывает на нее смотреть и слушать. Она про искусство и художников очень хорошо рассказывает, училась как никак. У нее любимые художники, кажется, Снайдерс и Габриэль Росетти, я и не знаю таких, а из современных Дали и Клее, этих-то я знаю. Что еще о ней рассказать. Глаза у нее серые, скорее зеленые. Блондинка очень худенькая, но стройная, хорошего сложения. Мы ровесники, выходит, что ей сейчас 21, в крайнем случае 22 года. Курит. Если раздобуду ее фотографию, я ее сюда, ровно в это место пришпандорю. Курит. Пьет, но не напивается. Любит махру. Это я так марихуану называю. Они говорят марьяна, марья и т.д. Мне это не нравится. Звучит как-то некрасиво, прямо скажем, вульгарно. Ты марьяну куришь? - Нет, я коку нюхаю. И Федором Михалычем иногда балуюсь. Тьфу ты, прости Господи, ерунда какая. Но русский язык вещь упорная, а жаргон еще упорней. Против имени не попрешь...
Больше рассказывать нечего. Пойду Евреинова читать. Кстати, вот книжка, нелицеприятно повествующая об нашей истории судейских нравов и обычаев. Но картины чудовищной жестокости палачей и законов могут послужить примером отчаянного мужества и долготерпения русского духа. Вот, к примеру, Иван Петров из мултанских вятяков, принял за свою жизнь на себя не менее 5 тысяч розг, то есть шпицрутенов, но продолжал воровать как ни в чем не бывало. Когда известно, что от одной тысячи жизни конец. Вот какая стойкость и воля у простого русского молодца. Как сказал мудрец, "препятствия - лучший союзник воли". Также заплечных дел палачи отличались дюжей силой и с двух плетей забивали человека. Тоже потому что из народа. Книжка замечательная и поучительная. Я немного прочитал, но и теперь уже ясно, что народ наш всегда был богат etc., etc.
|
