Из всех, кто нам близок по крови, лишь птица, страстная жрица жизни, несет за пределы дня судьбу свою необычайную. Странница, солнечным ветром гонимая, летит она ночью - слишком короток день для ее беспокойного духа. В сером, как галлов омела, лунном свечении призрак ее населяет пророчество ночи. И ночной ее крик - это крик самого рассвета, крик священной войны обнаженных клинков.
          На весах ее крыльев безмерно качание ночи и дня, и под аркой полета - земли кривизна. Закон ее - чередованье, двусмысленность - царство ее. В пространстве и времени, что порождает она единым полетом, свободный выбор ее - как в пустыню уход одинокого. Поэт и художник, что времена собирают в высшую точку одну, движимы тем же пороком.
          О аскетизм полета! Птица, сестра наша, более всех возлюбившая жизнь, тайно носит в себе жар высочайший крови. Ее красота - горенье, и это не символ, а биологический факт. Птичья плоть представляется нам такой невесомой: когда мы видим ее против солнца, нам кажется, птица вспыхнуть готова. В море, полдень почуя, глаза человек поднимает на святотатство: белая чайка, простертая в небе, как женская кисть в пламени лампы, возносит в сиянии солнца белизну розовато-прозрачную гостии...
          Сна крыло серповидное, вновь обретаешь ты нас этим вечером - и на иных берегах!

          Старые натуралисты Франции своим поразительно точным и полным почтенья глубокого языком атрибутам крыла воздав, что должно воздать - "стеблю", "бородкам", "флажкам" пера, "маховым" и "направляющим" перьям, "пятнышкам" всем и "крапинкам" взрослой птицы убора - свой восхищенный взор обратили к телу создания этого, названному "территорией" птицы, будто оно - мельчайшая часть территории земли. И птица в преданности двойной - земле и небу - теперь предстала пред нами тем, что она есть: крошечным спутником на орбите нашей планеты.
          В объеме и массе они изучали всю эту легкую архитектуру, созданную будто затем, чтоб полет был высок и долог: удлиненность, что вечно стремится форму принять челнока, крепкую камеру сердца, доступную только потоку артериальной крови, и весь каркас, хранящий в себе тайную силу и оснащенный тончайшими мускулами. Восторг вызывала у них эта ваза, амфоре подобная видом, столько таится в ней тонкого, столько горячего; эта система "пневматики" птицы, что крови гонит поток, ускоряя горение, - все, включая и позвонки, и фаланги.
          Птица, чьи пустотелые кости, чьи "воздушные полости" легче пушинки несут ее в совершенном полете, бросила вызов всем догмам аэродинамики. Студент, любопытный ребенок, вскрыв хоть однажды тело птицы, не скоро забудет строенье его, будто созданное для моря - так непринужденно все в нем повторяет устройство судна: грудная клетка, как корпус в подводной части, где ребра встречаются с килем, масса костистая носа, форштевень грудной кости, пояс плеча, куда вставлены весла крыльев, тазовый пояс, поднятый, словно корма...
          Птицы, чья долгая к человеку близость поставила их на самых далеких его рубежах... Вот они, дочери духа, всегда готовые к действию. Вот они, созданные для экстаза и предсозидания; в них больше ночного, чем в ночи великой самой чистого сна человечьего рода, где царствует логика сна.
          На древе вечнорастущем огромного текста они созрели, как плод, нет, скорей как слова с их плотью первичной и животворными соками. Средоточия силы и действия, источники молний, лучистой энергии, они и в самом деле, подобно словам, несут далеко не все то, что было началом, предчувствием. На беспредельном белом листе пространство, что покрывают они, теперь уже больше, чем заклинание. Силлабика - ритм их. Ведя свой род, как слова, от отдаленнейших предков, они, как и слова, теряют значенье свое на пороге блаженства.
          Когда-то они вместе с гаруспиком и авгуром участвовали в поэтическом действе. И вот они вновь, вокабулы, тем же законам сцепленья покорные, служат далекому действу иной ворожбы... Когда клонилась к закату античная цивилизация, не птица ль из дерева - крестовина в руках у жреца - стала посредником между землею и небом, как прежде в руках прорицателя и геоманта?
          Птицы, рожденные первым трепетом голоса для того, чтобы стать длиннейшим речитативом... Как и слова, их несет космический ритм; как и слова, ложатся они в огромную странствующую строфу - такая еще не представала пред нами.
          О как блаженны они, когда от края до края огромного неба к нам простирают гигантскую арку окрашенных крыльев, что, нас окружая объятьем, нам помощь несет - и пусть пронесут среди нас достоинство сильного духа!
          Как мельничный жернов на шее, бремя несет человек тяготенья земного, и птица, как оперенье, украшает его чело. Но на конце незримой нити его судьбы - земной фатальности не избежит ни птица Брака, ни каменистая пыль геологии Сезанна.

          Птицы, копья, подъятые на рубежах человечества!
          Крылья, мощные и спокойные, глаза, омытые влагой чистейшей - они идут перед нами туда, где в далеких морях открыты для нас Свободные гавани и Негоциантов Дома вечного Леванта. Они - пилигримы дальних странствий, они - крестоносцы нетленного Золотого века. Поистине - "крестоносцы", несущие крест своих крыльев... И есть ли такое море, чей блаженный простор знает согласье подобное крыльев и парусов?
          Как все, что блуждает в этом мире, как все, что потоком уносится времени, они уходят туда, куда уходит каждая в мире птица - куда ведет их твари судьба... Они уходят туда, где само колесо небес вращается - к той беспредельности жизни и созидания, что наполняет величественную майскую ночь; и огибая множество мысов - больше, чем поднимается в снах перед нами - мимо проходят они, оставляя нас в океане вещей, свободных и несвободных.
          Собственной тени не зная, смерти не зная, кроме той, что расточает бессмертный в далеком звучаньи великих вод, они ждут, оставляя нас позади - преображенных. Они - пространство, пронзаемое одинокой мыслью.
          Крыла́ лаконичность! О немота сильного... Безмолвны они, полет их высок в великой ночи человека. Когда же приходит рассвет, они опускаются к нам, чужестранцы, во все облаченные краски рассвета - от инея и до смолы - краски самой человеческой сущности... И с этим свежим рассветом, как с истинно-чистым крещением, они оставляют нам нечто от грезы Творения.