Все достоверные теории похожи друг на друга, каждая невероятная невероятна по-своему.
В "Тетрадях 1914-1916" Витгенштейна (38) есть запись, которая затем повторяется в параграфе 6.421 "Логико-философского трактата" (2): "Этика и эстетика - одно". Как всегда, Витгенштейн только намекает на то, что он хочет сказать. Отчасти объяснение может быть почерпнуто из "Лекции об этике" 1929 г. (37). Здесь Витгенштейн говорит о том, что Этика с большой буквы является частью Эстетики. Она не может быть высказана посредством языка. Как не бывает дороги, правильной в абсолютном смысле, ибо тогда это должна была бы быть дорога, ведущая к любому месту наиболее кратким путем, точно так же не может быть чего-то доброго или злого в абсолютном смысле: то, что хорошо для одного человека, группы людей или эпохи, то неприемлемо для других.
Действительно, большинство из нас оценивает Гитлера и Сталина как злодеев и преступников, но для многих современников это были вожди, которым поклонялись и за которых шли на смерть.
Существуют ли этические законы, общие для всех людей (подобно законам логики)?
Очевидно, что таких законов не существует.
Можно было бы вообразить, что стремление к продолжению рода и вида является такой этической универсалией. Но это не этический закон, а биологический. Пренебрегая им, люди кончают с собой и даже убивают своих близких во имя каких-то иных, более важных для них законов. И это не обязательно такие злодеи как Иван Грозный, но и такие, в общем, положительные персонажи, как, например, Тарас Бульба. Это те люди, для которых сохранение собственной жизни и жизни потомства менее важны, чем, скажем, вопросы чести или этнической свободы. Л.Н.Гумилев называет их пассионариями (6).
Категорический императив Спинозы-Канта ("делай другим то, что ты хочешь, чтобы делали тебе", ср. также - "И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними" - Мф., 7,12) далеко не всегда "работает". Л.Н.Гумилев (5) приводит историю о том, как члены манихейской секты, с точки зрения которой жизнь является результатом деятельности сатаны и поэтому должна быть уничтожена, бродили по лесам и, встретив первого попавшегося человека, заставляли его под страхом смерти убивать их самих.
Платон в "Государстве" обсуждает идею, что справедливость является тем, что "пригодно сильнейшему". Т.о., этика с маленькой буквы всегда обусловлена социально, этнически, психологически; ее можно кодифицировать, но ей также всегда можно противопоставить другую, с противоположной системой ценностей. Этика с большой буквы лежит за пределами языка, являясь сферой мистического опыта. У Бога свои представления о Добре и Зле, но когда мы начинаем говорить о них, они теряют абсолютную ценность.
То же самое еще более очевидно в том, что касается Эстетики.
То, что является прекрасным для одного человека, эпохи или консорции, безобразно для других. Можно, конечно, представить себе Эстетику с большой буквы, но она будет столь же невыразимой, как и Этика. Именно в этой точке Этика и Эстетика совпадают. Бог одновременно Благ и Прекрасен, а дьявол - безобразен и зол. Переходя на язык философской логики, можно сказать, что деонтическая модальность накладывается на аксиологическую (3): обязательное является, тем самым, и благом и прекрасным, запрещенное естественным образом оказывается безобразным и злым.
Но если этика (сфера жизни) и эстетика (сфера искусства) совпадают, то, стало быть, жизнь и искусство - это тоже одно.
Именно этот тезис является зерном философии текста, которую мы попытаемся здесь обосновать.
Будем исходить из того, что фундаментальной особенностью художественного высказывания является его самодостаточность, направленность на самое себя - то, что Я.Мукаржовский и Р.О.Якобсон называли эстетической функцией (13, 20). Соответственно, для нехудожественного (бытового, исторического, юридического, научного) высказывания, напротив, фундаментальной является его направленность вовне, соотнесенность с внеязыковой реальностью денотатов. Отсюда вытекает вторая особенность: художественная речь безразлична к высказыванию истинных значений, ее предложения говорят о несуществующих объектах, поэтому они не являются ни истинными, ни ложными; нехудожественная речь, напротив, высказывает истинные или ложные суждения или, во всяком случае, имеет установку на то, чтобы их высказывать. И, наконец, третья особенность, вытекающая из второй: совокупность художественных высказываний описывает область несуществующих виртуальных объектов; совокупность нехудожественных высказываний описывает область объектов существующих.
Выделив эти три особенности, мы полагаем, что высказали некий достаточно обычный и приемлемый для современной философской эстетики взгляд на вещи.
Теперь мы постараемся показать, что, опираясь на выделенные особенности, разграничить художественный мир и реальность невозможно.
Ю.М.Лотман показал в своих исследованиях, что жизнь русского дворянина ХVIII - начала ХIХ в. строится во многом как художественный текст: Радищев кончает с собой, ориентируясь на деяния Катона Утического (10), Д.И.Завалишин пишет заведомо выдуманные хлестаковские мемуары (11), граф Разумовский проигрывает жену в карты, после чего она разводится с ним и выходит замуж за выигравшего (9), вся жизнь русского дворянства представляет собой цепь развлечений повышенно семиотического характера: балов, парадов, дуэлей.
Л.Н.Гумилев показывает, что историческая реальность изображается историком-летописцем под углом зрения той партии, к которой он принадлежит: в зависимости от этого он замалчивает одни факты, придумывает другие и тенденциозно освещает третьи (5). Создаются грандиозные исторические фальсификации, подобно легенде о государстве пресвитера Иоанна (4).
Подобные вещи справедливы не только для истории, но и для физики. Конечно, Птолемей не собирался никого вводить в заблуждение. Вероятно, он искренне думал, что Земля является центром Вселенной. Тут тоже преобладающим являлись этические (центризм), они же эстетические установки. Недаром Пушкин, комментируя сходные астрономические представления:
Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой. -
воскликнул: "Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!".
На протяжении развития христианства много раз делались попытки доказательства Бытия Божия, но все они оказывались логически уязвимыми. С другой стороны, высказывалось убеждение, что сам факт невозможности доказательства и является наиболее очевидным доказательством необходимости веры: "Верую, ибо абсурдно", - заявил Тертуллиан.
Любое высказывание о прошлом не может быть достоверным, т.к. невозможно верифицировать то, чего уже нет. Прошлое - модальность (31), а всякий модальный контекст лишен значения истинности (32, 34). То же еще более очевидно по отношению к будущему. Любое предсказание не может быть истинным или ложным, т.к. и в случае, если оно сбывается, и в противоположном, - нельзя сказать, произошло ли это вследствие или вопреки предсказанию или же это просто случайное стечение обстоятельств. Вообще, если считать, что предсказания могут быть в принципе возможны, нужно исходить из точки зрения, что время нереально (26), то есть в корне менять онтологию. Когда в стихотворении Пушкина "Песнь о Вещем Олеге" волхв говорит: "Но вижу твой жребий на светлом челе", он мыслит каким-то совершенно иным образом. И при этом в логику его предсказания входит не только тот факт, что Олег умрет от укуса змеи, которая выползет из черепа коня, но также и тот факт, что Олег, выслушав предсказание, попытается увильнуть от судьбы. То есть в предсказание судьбы Олега входит и попытка уклонения от нее. И скорее всего эта попытка, спровоцированная волхвом, и приводит к исполнению предсказания. Т.о., волхв самим фактом предсказания формирует Олегу его судьбу, т.е. слова кудесника - не утверждение, истинное или ложное, а речевой акт огромной, неведомой иллокутивной силы.
Чрезвычайно интересный тип высказываний, неопределенных с точки зрения условий их истинности, приводит Р.Моуди в книге "Жизнь после жизни" (12), где собраны свидетельства людей, переживших клиническую смерть. Опять-таки имеет место вербализованный мистический опыт, достоверность (или убедительность) которого имеет не верификативную, а жанровую природу: автор справедливо указывает на то, что доказательством невыдуманности этих свидетельств является тот факт, что в рассказах многих людей повторяется, лишь варьируясь в деталях, примерно один и тот же сюжет. Так, но это не говорит об истинности или ложности этих свидетельств, но лишь о том, что они принадлежат к одному достаточно узкому жанру (поэтому и методика, примененная д-ром Моуди, разительным образом напоминает методику В.Я.Проппа, примененную им при анализе морфологической структуры волшебных сказок). Последнее ни в коей мере не является дискредитацией научной ценности этого уникального трактата, но служит свидетельством того, что категория жанра в науке важна не менее, чем в беллетристике.
Но не только в будущем и прошлом, но и в настоящем мы на каждом шагу сталкиваемся с верификативно неопределенными высказываниями. Треть жизни человек проводит во сне, как будто не являющемся частью реального мира. Но, с другой стороны, какое большое значение придается снам в культуре: по ним предсказывают будущее или, наоборот, пытаются ими объяснить прошлое; в восточных философских представлениях (например, у Чжуан-цзы) сон является синонимом жизни, а смерть приравнивается к пробуждению.
Говоря: "Я сегодня видел такой-то сон", человек высказывает утверждение, которое не только невозможно проверить, но которое в принципе логически двузначно; если человек говорит правду, то есть его отчет о сновидении является искренним, то вряд ли можно сказать, что здесь высказываются истинностные значения, и что речь идет о том, что человек действительно видел. Если же человек говорит неправду, и на самом деле он такого сна не видел (хотя опять-таки не вполне понятно, в каком смысле здесь можно употребить этот глагол), то вполне возможна ошибка, и человеку только могло показаться, что он придумал свой сон, на самом же деле он просто забыл об этом (логический анализ феномена сновидений см. в книге Н.Малькольма (28)).
Проснувшись, человек совершает множество поступков, всем нам хорошо известных: ест, слушает музыку, говорит по телефону, варит кофе, обсуждает новости, покупает продукты, читает газету, ходит на лыжах, пишет статью, купается в озере, болеет, ходит на похороны и поминки, участвует в выборах, защищает диссертацию, пьет чай, и опять спит.
Много ли во всем этом истинностных значений?
Строго говоря, надо различать поступки и высказывания о поступках.
Вот что пишет М.М.Бахтин: "Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как система мотивов)" (1, с.286).
Является ли тот факт, что человек едет в троллейбусе, - поступком, а стало быть, текстом?
Когда мы говорим о физическом действии, а не о поступке, то подразумеваем прежде всего факт отсутствия выбора. У молотка, который бьет по гвоздю, нет выбора (и поэтому это физическое действие), у человека, который бьет молотком по гвоздю, этот выбор есть (и поэтому это поступок). Человек может выбирать между троллейбусом, метро, такси и собственной машиной, а может остаться дома. Любой поступок несет информацию. Богатство и нищета в определенном смысле являются поступками, т.к. люди вольны распоряжаться собой по своему усмотрению: либо преумножать капитал, либо наоборот раздать все деньги и стать нищим. Так в русской культуре конфликт между нестяжателями и осифлянами носил чисто идеологический характер.
В русской культуре ХIХ в.богатство и бедность были скорее этическими категориями, и симпатии писателей, конечно, были на стороне бедных. Но к концу ХIХ в. этическое сознание исчерпало себя. Поэтому Чехову из двух героев гораздо симпатичнее Толстый. Критерии изменились, они стали эстетическими, а с этой точки зрения бедность гораздо более отвратительна, чем обеспеченность. Знаменитый чеховский афоризм о том, что в человеке все должно быть прекрасно, имеет вполне определенный терминологический смысл - это взгляд на мир с точки зрения нарождающейся эстетической парадигмы. Так, в "Скучной истории" ее герою, профессору Николаю Степановичу, его прошедшая жизнь кажется прекрасной композицией, которой не хватает только финала. (Впервые о творчестве Чехова как о явлении зарождающегося панэстетизма ХХ в. говорила в своих лекциях З.Г.Минц; насколько мне известно, эти идеи, к сожалению, не были опубликованы).
Мы не будем говорить о тех явных случаях, которые попадают в разряд эстетических проявлений обыденной жизни по определению: игр, розыгрышей, самообманов, полтергейстов, чудесных излечений, контактов с инопланетянами и тому подобного. Коснемся, напротив, тех случаев, когда человек подчеркивает, что он говорит правду. Л.Н.Гумилев тонко заметил, что обман противника на войне не является этически предосудительным и что обман такого рода свойствен миру природы (изменение окраски животного при виде врага и т.д.). Люди придумали институт клятвы, которая является сознательным отказом от инстинкта самосохранения (6). С логической точки зрения говорить "честное слово" вроде бы бессмысленно, т.к. это означает, что все остальные высказывания ложны. Но это не так: человек всегда исходит из установки, что он говорит и ему говорят правду: "Даже заведомо ложное слово не бывает абсолютно ложным, и всегда предполагает инстанцию, которая поймет и оправдает хотя бы в форме: всякий на моем месте солгал бы также (1, с.306).
Клятва и честное слово не являются логическими гарантиями истинности: таких гарантий просто не существует; скорее это гарантии эстетические. Это такие речевые акты, совершая которые, говорящий утверждает, что сказанное им настолько важно, что, если слушающий обнаружит, что сказанное не будет соответствовать действительности, то говорящий санкционирует этическое осуждение его со стороны слушающего и его референтной группы.
Как ни странно, говорение правды - тоже особый речевой жанр со своей оригинальной поэтикой.
Конечно, проблема, которую мы рассматриваем, имеет и противоположный аспект. То есть можно выяснить не только то, что обычные бытовые, исторические и т.д. суждения не высказывают значений истинности, но и то, что обычные художественные произведения вполне могут их высказывать.
Эта проблема имеет историко-культурный и теоретический аспекты. В историко-культурном плане мы прекрасно знаем, насколько подвижными являются границы между художественной прозой, с одной стороны, и историко-мемуарной, судебно-риторической, религиозно-проповеднической, с другой. Достаточно указать на феномен древнерусской литературы, большинство жанров которой по своему происхождению являются отнюдь не беллетристическими: летопись, хроника, слово, похвала, поучение, моление, житие.
Прекрасный пример того, как один текст может выступать как художественный и как мемуарно-бытовой, дал Н.С.Трубецкой в анализе "Хожения за три моря" Афанасия Никитина (14).
Границы между научным и художественным текстом конвенциональны: это границы между жанрами, то есть между различными системами приемов, направленных на то, чтобы говорить по-разному об одном и том же. Последнее касается не только таких нестрогих наук, как история и филология. Здесь это очевидно. Тынянов в прозе оставался филологом, а в филологии беллетристом, и это хорошо известно. Критерий внутренней красоты и непротиворечивости определяет точные и естественные науки еще в большей степени, чем гуманитарные. Коперник и Птолемей, так же как и Эйнштейн и Ньютон, описывали один и тот же мир, но совершенно по-разному. Двузначная логика и многозначные паранепротиворечивые логики также описывают один и тот же мир. Но если в первой дизъюнкция противоположностей (либо А, либо не А) является законом, то во второй это не так. Теоретическая квантовая физика изучает объекты, которые недоступны чувственному восприятию. (Когда Эрнсту Маху говорили об атомах, он спрашивал: "А вы их видели?")
Никто также не видел, как искривляется пространство в релятивистской геометрии, и никто реально не наблюдал парадокса близнецов, являющегося одним из следствий общей теории относительности. Этот парадокс формулируется в виде контрфактического предложения: "Если бы один из близнецов двигался в космосе со скоростью, сопоставимой со световой, а другой оставался бы на земле, то тогда первый, вернувшись, оказался бы моложе, чем его оставшийся в это время на земле брат". Но контрфактические предложения не являются ни истинными, ни ложными (7).
С другой стороны, практически в любом художественном произведении с вымышленными героями всегда можно встретить высказывания, по своим истинно-значным характеристикам ничем не уступающие нехудожественным высказываниям (36). Такова первая фраза "Анны Карениной", перефразированная в начале этой статьи.
И наконец, пожалуй, самое главное. Когда мы говорим о несуществующих объектах и именах с пустой областью значений, фигурирующих в художественных текстах, мы наталкиваемся тем самым на непреодолимые трудности логико-философского характера.
Дело в том, что наша логика не справляется с понятием существования. Об этом свидетельствует так называемый парадокс сингулярного существования, который заключается в том, что, опираясь на закон рефлексивности "a = a" и правило экзистенциального обобщения (если a, то существует по крайней мере одна вещь a), можно получить необходимо достоверное высказывание, говорящее, что "если объект, удовлетворяющий свойству Ф, есть объект, удовлетворяющий свойству Ф, тогда имеется нечто, которое есть объект, удовлетворяющий свойству Ф" (18, с.26). Другими словами, если крылатый конь является крылатым конем, то существует такой объект как крылатый конь.
Именно благодаря подобным парадоксам и возможна художественная литература, говорящая о существовании персонажей, которые на самом деле никогда не существовали. Конечно, парадокс сингулярного существования может быть устранен при помощи ряда логических процедур (например, теории дескрипций Рассела (34), но гораздо важнее то, что психологически этот парадокс действует совершенно безотказно: если нечто названо, оно тем самым начинает существовать.
Трудности, связанные с проблемой существования, также обусловлены спором о том, является ли существование предикатом. Дело в том, что если приписать существование объекту высказывания в качестве его предиката, то это приведет к противоречию. Сказать "X - существует" или X - не существует" равносильно тому, чтобы сказать: "Существует такой X, что существует X" или "Существует такой X, что X не существует". Т.е. существование не является модальностью de Re, а скорее модальностью de Dicto, то есть предпосылается всему высказыванию в качестве особого оператора - квантора существования. (Подробный разбор аргументов за и против того, является ли существование предикатом, см. в статье Дж.Э.Мура (29).
Не менее логически уязвимым является и понятие истинности как основы пропозициональной семантики.
Известно, что из всех языковых наклонений только декларативы претендуют на то, чтобы высказывать истинные или ложные суждения. Однако в реальном человеческом общении декларативы занимают довольно скромное место по сравнению с многочисленными ирреальными модальностями, которые истинностного значения лишены.
Далее, Фреге показал, что значение истинности элиминируется в косвенных контекстах: денотатом придаточного предложения, говорит Фреге, является его смысл. В дальнейшем мысль Фреге о референтной непрозрачности косвенных модальных контекстов разрабатывалась многими логиками на протяжении нескольких десятилетий (21, 24, 27, 32).
В начале 1970-х годов была сформулирована "перформативная гипотеза", в соответствии с которой и любой декларатив оказывается на уровне глубинной структуры косвенным высказыванием, т.к. в соответствии с этой гипотезой любому высказыванию предшествует некий перформативный элемент: "Я говорю тебе, чтобы ты слышал и понял" (33, 35). Т.о., вся речевая деятельность, в соответствии с выводами этих ученых, представляет собой совокупность речевых актов, не имеющих истинностного значения, но обладающих различной степенью иллокутивной силы и успешности.
Т.о., когда человек говорит нечто, несомненным при этом является лишь сам факт говорения, и мы можем, перефразируя Декарта, сказать: "Dico ergo sum" или, учитывая поправку Хайдеггера (16), "Dico sum". Похоже, что все, что говорится, не является ни истинным, ни ложным, и это соответствует выводам М.Даммита, тщательно исследовавшего возможности построения теории значения на базе условий истинности и пришедшего к отрицательным результатам (7).
Наконец, и аналитические суждения, законы логики, не являются, по-видимому, абсолютно истинными. Закон рефлексивности бинарной логики не является законом в паранепротиворечивой, например, четырехзначной логике. В бинарной логике конъюнкция противоположных высказываний "Дождь идет" и "Дождь не идет" является противоречием. В четырехзначной логике это приемлемое высказывание ("Дождь идет и дождь не идет"), смысл которого в том, что трудно определить однозначно, идет дождь или нет (3).
Если бы законы бинарной логики были абсолютно истинными, то человек, пользуясь ими, имел бы возможность с достоверностью предсказывать будущее. Если существует объект A, о котором известно, что он тождествен объекту B, то поскольку в силу закона рефлексивности A с необходимостью тождественно самому себе, то, стало быть, A тождественно B тоже с необходимостью (27). Но если любое тождество является необходимым, то тогда из необходимых посылок всегда можно сделать необходимые выводы. Но это не соответствует действительности (о теореме Геделя мы уж не говорим).
Для того, чтобы снять противоречие между существованием необходимых истин и существованием выводов, которые эти необходимые истины опровергают, Я.Хинтикка ввел понятие логически невозможного возможного мира. С его точки зрения необходимая истина - это истина, необходимая во всех логически, но не эпистемически возможных мирах (17).
Сказанное равносильно онтологической и логической фрустрации. Получается, что достоверных высказываний вообще не существует. Витгенштейн, размышляя над идеями Мура, написал трактат "О достоверности" (39), основным тезисом которого является необходимость доверия к достоверности некоторых исходных понятий, таких, как то, что человек знает, что это его рука, как его зовут, что он живет на земле и так далее. Если не придерживаться этих элементарных постулатов, говорит Витгенштейн, то невозможно продолжать действовать в сфере языка и мышления (39).
Но наша задача другая. Мы пытались показать, что логическое разграничение этического и эстетического не выдерживает критики, и вывод можно сделать только исходный: этика и эстетика - одно.
В 1950-1970 гг. философы пришли к выводу, что наиболее работающей семантикой является такая, которая интерпретирует речевую деятельность как совокупность языковых игр. В 60-е гг. концепцию языковых игр разработал Витгенштейн (40). Позднее Хинтиккой и его коллегами была предложена концепция теоретико-игровой семантики (23), где понятия истинности и ложности заменяются понятиями выигрыша и проигрыша в игре человека с Природой. Сходные идеи в середине 70-х гг. высказал Ю.М.Лотман (9). Впрочем, и Бахтин писал о речевых жанрах, имея в виду примерно то же, что и Витгенштейн подразумевал под языковыми играми.
Будем считать, что вся человеческая деятельность, которая каким-либо образом может быть выражена в знаках, представляет собой систему жанров. В этом смысле жизнь человека может быть не только счастливой или несчастной, но и трагической или комической. Человек совершает в своей жизни поступки, исходя из законов своего жанра. И хотя его поведение варьирует, тем не менее редко кто осмелится нарушить правила, придуманные не им. В шахматах можно придумывать самые различные комбинации, но невозможно ходить конем через все поле.
Сравнивая человеческую жизнь с карточной игрой, Шопенгауэр писал: "Человек, прибегающий к самоубийству, доказывает только то, что он не понимает шутки, что он, как плохой игрок, не умеет спокойно проигрывать и предпочитает, когда к нему придет дурная карта, бросить игру и в досаде встать из-за стола" (19, с.15).
Наш вывод о невозможности разграничить феномены реальности и текста носит, конечно, не онтологический, а прагматический характер. Несомненным является также и то, что он обусловлен культурно-исторически, т.е. является, во-первых, неотъемлемой принадлежностью культуры, современной автору этих строк, а с другой, планомерно подготовлен на протяжении развития культуры ХХ века. Рассмотрение истории формирования философии текста не входит в нашу задачу. Отметим все же, что само слово текст в своей внутренней форме содержит зерна его философии.
Слово "текст", а также производные от него и производящие его корни имеют следующий ряд значений: ткань, одежда, связь, соединение, строение, слог, стиль (textum), сплетение, структура, связное изложение (textus); ткать, сплетать, вить, строить, сооружать, изготовлять, составлять, слагать, сочинять, вплетать, переплетать, сочетать (texo); крыть, покрывать, прикрывать, закрывать, укрывать, скрывать, прятать, охранять, хранить в тайне, окутывать, смыкать (tego); кирпич, кровельная черепица, кровля, крыша, кров (tegula); ткань, паутина, ткацкое искусство, ткацкий станок, основа ткани, выдумка, замысел, план (tela); помещение, здание, дом, жилище, убежище, комната, пещера, грот, тюрьма, гнездо, улей (tectum); скрыто, тайно, осторожно (tecte); затычка, отделка, штукатурка, притирание, белила, румяна, льстивые слова, сладкоречие (tectorium); покрывало, покров, шкура, броня, оболочка, обшивка, навес, головной убор, шлем, сень, небесный свод, защита (tegimen) (8, с.1000, 1010).
Можно выделить четыре группы значений:
1. То, что сотворено, сделано, неприродное.
2. Связанность элементов внутри этого сделанного.
3. Искусность и вымышленность этого сделанного.
4. Стремление этого сделанного защитить или скрыть.
Соответственно многозначным является и употребление этого термина в науке:
В текстологии текст - это материальная выраженность произведения: задача этой науки - выявление канонического текста из совокупности вариантов, атрибуция текста определенному автору или эпохе (т.о. текстология работает с первым и четвертым значениями понятия текст).
В лингвистике текста изучается грамматическая, дейктическая, лексическая и семантическая связь между предложениями текста. Эта область науки работает со вторым значением понятия текст.
Структурная поэтика имеет дело со всеми четырьмя значениями.
Особого внимания заслуживает понимание текста французскими постструктуралистами. Они понимают текст как нечто живое. Тексты переходят из одного в другой через пространство и время (ср. характерное название одной из книг Жака Деррида - "Почтовая открытка от Сократа Фрейду" (22)). Тексты рождаются, развиваются, приобретают славу и живут в нищете, теряют достоинство, умирают дурной смертью, деградируют и так далее. В литературе нашего времени философия текста, понимаемая таким образом, ярче всего проявляется у Борхеса, один из частых сюжетов которого заключается в том, что выдуманный текст вмешивается в реальную жизнь и подминает ее под себя.
Очевидно, что понимание текста как чего-то живого имеет не латинское, а греческое происхождение: платоновское texne означает высшую реальность идей, в противоположность низшей реальности, обозначенной словом physis.
Часто в истории литературы текст влияет на реальность, а не наоборот. Так, в "Горе от ума" Грибоедова, написанном в начале 1820-х гг., Чацкого объявляют сумасшедшим. Примерно через 15 лет объявляют сумасшедшим его несомненного прототипа - П.Я.Чаадаева. Этим "парадоксом Лотмана" (15) мы закончим наше исследование, ибо многие частные проблемы философии текста изучены в трудах семиотиков тартуско-московского круга, для того же, чтобы осветить историко-культурные предпосылки возникновения этой философии, требуется специальная работа.
Литература
1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979
2. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. - М., 1958.
3. Вригт Г. фон. Логико-философские исследования. М., 1986.
4. Гумилев Л.Н. Поиски вымышленного царства. - М., 1970.
5. Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая Степь. - М., 1989.
6. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. - Л., 1990.
7. Даммит М. Что такое теория значения / Философия. Логика. Язык. - М., 1087.
8. Дворецкий И.Х. Латинско-русский словарь. М., 1976.
9. Лотман Ю.М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала ХIХ в. / Учен.зап. Тартусского ун-та, вып. 365, 1975, с.120-142.
10. Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре ХVIII века / там же, вып. 411, 1977, с.65-89.
11. Лотман Ю.М. О Хлестакове/ там же, вып. 369, 1975, с.19-53.
12. Моуди Р. Жизнь после жизни. - М.,1990.
13. Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты / Учен.зап. Тартусского ун-та, вып. 365, 1975, с.243-296.
14. Трубецкой Н.С. "Хожение за три моря" Афанасия Никитина как литературный памятник / Семиотика. Под ред.Ю.С.Степанова, - М., 1983, с.437-461.
15. Успенский Б.А. Что такое парадокс / Finitis duadecem lustris: Сб. статей к 60-летию Ю.М.Лотмана. - Тарту, 1982, с.159-161.
16. Хайдеггер М. Европейский нигилизм / Проблема человека в западной философии. - М., 1988, с.261-313.
17. Хинтикка Я. В защиту невозможных возможных миров / Хинтикка Я. Логико-эпистемические исследования. - М., 1980, с.228-242.
18. Целищев В.В. Логика существования. - Новосибирск, 1972.
19. Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы. Мысли. - Спб., 1892.
20. Якобсон Р.О. Лингвистика и поэтика / Структурализм: "За" и "Против". - М., 1975.
21. Castaneda H.-N. Thinking and Doing. - Boston, 1975.
22. Derrida J. A postcard from Socrates to Freud. - L., 1984.
23. Davidson D. An inquiry into truth and interpretation. - Oxf., 1984.
24. Davidson D. On seyng that/ Words and Objection. - Dordrecht, Boston, 1975.
25. Dolezel L. Narrative worlds./ Sound, sign and meaning. Ed. by L.Matejka. - Ann Arbor, 1979, p.542-552.
26. Dunne J.W. An experiment with time. - L., 1934.
27. Kripke S.A. Naming and necessity. - Cambridge (Mass.), 1980.
28. Malkolm N. Dreaming. - L., 1959.
29. Moore J.E. Is existence a predicate?/ Logic and Language (Second Series) / Ed. by A.Flew. - Ox., 1955.
30. Pavel Th. "Possible words" in literary semantics / The journal of aesthetics and art criticism, 34 (1976), p.165-176.
31. Prior A.N. Time and modality. - Ox., 1957.
32. Quine W. From a logical point of view. - Cambridge (Mass.), - 1953.
33. Ross J. On declarative sentences. - Readings in English transformational grammar. - Waltham (Mass.), 1970, p.222-272.
34. Russel B. An inquiry into meaning and truth.- L., 1980.
35. Wiersbicka A. Semantic primitives. - Frankfurt-em-Main, 1972.
36. Weitz M. Truth in literature / Revue international du philosophie, 31, 1955, F 1, p.116-129.
37. Wittgenstein L. Lecture on ethics / Philosophical review, 1965, vol. 74, p.3-11.
38. Wittgenstein L. Notebooks 1914-1916. - Ox., 1969.
39. Wittgenstein L. On Certainty. - Ox., 1969.
40. Wittgenstein L. Philosophical investigations. - Ox., 1967.
