Ленинград после Москвы, как я постепенно понял, - настоящее место отдыха. Москва - город, в котором многие замечательные вещи скрыты, а Ленинград - прекрасный город сам по себе. Москва - город, который можно узнать, преодолевая расстояния только на метро и такси, а Ленинград легко изучить, гуляя пешком. Попадая в Ленинград после Москвы, понимаешь, какую тяжесть поднимал. Люди на улицах как-то лучше одеты, головы у них как-то более высоко подняты, улыбаются они как-то менее редко. Воздух свежее, солнце ярче, все проще: еда, покупки, транспорт и прочие средства к существованию. Красота города всегда как неизменный подарок. Каждый угол, каждый поворот показывает что-то удивительное. Катера плывут вдоль каналов мимо украшенных куполами или неоклассических зданий, окрашенных в цвета бледной радуги. Уголки города хвастают необъяснимыми аркадами, раскрашенными церквями, барочными скульптурами и сверкающим и подымающимся в каком-то особом свете на дыбы бронзовым конем. Чтобы получить удовольствие от Москвы, нужно иметь особый повод находиться в ней, найти себе развлечение и отдать поставленной цели все силы, а чтобы порадоваться в Ленинграде, не требуется никаких усилий.
          Художественная ситуация, возможно, вытекает из этих обстоятельств. Как и в Москве, в Ленинграде друзья показывают свои работы друг другу, но здесь нет ни ритуалов кодирования, ни привычки все засекречивать. Ленинградские художники напоминают компанию, в которой сформулирован общий знаменатель взаимной зависимости. В Ленинграде необычайно важно быть холодным. Тогда как большинство московских художников даже по советским стандартам выглядят как уличные бродяги, ленинградские художники радуют глаз. Они имеют правильные прически, правильную одежду, правильные лица и правильные тела. Они слушают самую модную и самую необычную музыку, и многие из них музыканты. "Среднерусская Возвышенность" была своеобразной рок-группой, но, кроме того, она была и ироническим жестом; ленинградские художники хотят быть рок-звездами на манер Talking Heads, возможно, немного испуганными в предчувствии конца, но все-таки милыми всеми узнаваемыми знаменитостями. В стране, где гомосексуальность одновременно и нелегальна и считается болезнью, многие ленинградские художники голубые, и чувствуют себя при этом вполне комфортно. Наркотики - нескончаемы. Каменные, прекрасные и абсолютно холодные, ленинградские художники сидят в аттических комнатах, держа в руках кисти. Одни из них делают изумительную графику, другие создают простые, наглядные, доступно элегантные композиции из отходов, третьи до сих пор практикуют неуклюжий неоэкспрессионизм, создавая работы, в которых со слишком большим смаком поспешно положено слишком много краски на слишком маленькие холсты. Эти работы выглядят так же, как и сами художники, с бескомпромиссностью East Village. Энергия в большинстве этих случаев имеет опережающую способность, но пар в СССР, в стране, где повседневная жизнь может довести до полного истощения, пар спустить не легко.
          Я был наслышан об Африке еще до приезда в СССР, и это было важно, так как Африка привык к тому, чтобы люди о нем слышали. Я с ним познакомился в Москве на пароходе, где он принимал участие в акции протеста против Западной коммерциализации. Он объяснил, что не будет в Ленинграде, когда я приеду, поскольку собирается отдохнуть на курорте в Крыму. Наверное, он поехал навестить своих родителей, но точно не знаю; когда я был в Ленинграде, он регулярно звонил, сообщая о яркости солнца и прогрессе своего загара. Африка умен. В 1985 году он послал Энди Уорхоллу план художественного проекта в космическом пространстве; Уорхолл, разумеется, был очарован и послал Африке шесть подписанных им банок томатного супа Campbell. Когда Африка узнал о смерти Уорхола, он устроил обед, на котором открыл суп и съел. Западная журналистка услышала об этом и пришла посмотреть на Африку. "Что Вы почувствовали?" - спросила она, надеясь на эмоциональное объяснение события. "Это очень хороший суп, но похож на нашу томатную пасту. Жаль, что я не успел до смерти Уорхолла послать ему нашего мясного супчика,"- ответил Африка.
          Эта обаятельная история легко перевешивает и предложение поработать в космическом пространстве, ставшее объектом для шуток, и тот факт, что Африка чрезвычайно неровный художник; детский уровень его живописи, его первые собаки в космосе - просто ужасны. В мой первый приезд в Ленинград художники друзья Африки показали мне его работы, кроме того я был полон содержанием телефонных разговоров с ним. Несколько раз мне говорили, что мы посмотрим художника, которого советовал посмотреть Африка. Было приятно чувствовать, что я связан с такой безмерно важной фигурой, но было что-то сверхъестественное в его отсутствующем присутствии, что-то бросающее в дрожь.
          Существование в Ленинграде напоминало сюрреалистический костюмированный прием - и не столько из-за того, что художники необычно одеты, сколько потому, что никто не мог быть уверен в том, кто именно скрывается под этими праздничными масками, нельзя даже быть уверенным, что это маски. Люди обаятельны, они ближе западному типу, чем художники с Фурманного. Тимур похож на Брака высоко-кубистического периода; лицо его составили строгие линии, невидимо порождающие одна другую. Работы Тимура веселые, живые, причудливые, это серии игр с графикой и симметрией. В его коллажах несколько крошечных изображений плывут в центре больших кусков ткани так, как если бы они были подвешены в воздухе: три крошечных кораблика и три маленьких облака, или три маленьких домика и три крошечных серпа и молота. Он всегда работает над каким-нибудь не до конца ясным и как правило фиктивным проектом; когда я впервые встретил его, он писал свой роман "Невский проспект-2", "который является по отношению к "Невскому проспекту" Гоголя тем же, чем "Rocky 2" был по отношению к "Rocky 1". Он задумал его по типу истории Тамы Яновиц и Джея МакАйнерни о торговцах наркотиками, сексе, художниках и жизни на улицах Ленинграда. Тимур переполнен историями, которыми он заполняет момент неожиданно возникающего молчания: о том, как вдова Фернана Леже переодевалась бабушкой и прикалывала значок (позже присвоенный Клубом Маяковского), брала детскую коляску и провозила в ней оружие для Французского Сопротивления; или о том, как он вырос, никогда не посещая школу, получая образование от сумасшедшей и древней семьи друзей, или как Михаил Ларионов (второй в пантеоне после Маяковского) впервые оказался в Париже. Правдивы эти истории, или нет - не имеет никакого значения.
          В Ленинграде в 4 часа утра я мог сидеть в какой-нибудь мастерской, но мы не обсуждали теорию искусства. Мы смотрели какое-нибудь дурацкое видео типа Дэвида Боуи конца 60-х годов, смеясь над тем, каким вызывающим дрожь и чистосердечным Боуи был тогда, и наслаждаясь ретро-шиком. Или мы могли танцевать. Я мог разговаривать с женой Африки Иреной Куксенайте, сногсшибательной и чувственно прекрасной, элегантной, владеющей собой, то есть наделенной чертами, которые обычно ассоциируются с богатыми континентальными женщинами. Я смотрел на нее и удивлялся. Она не была похожа ни на кого из всех, кого я видел в СССР. Возможно, она сама шила свои элегантные платья, но где были сделаны эти сумочки? А эта обувь? Я так никогда этого не узнал.
          Ко времени, когда я приехал в Москву, художники уже столкнулись с Западом, и успели привыкнуть к потоку приезжающих на них посмотреть кураторов. Но дальше они не пошли. В Ленинграде же меня постоянно спрашивали о различных категориях западных людей. "Вы знаете моего друга Кита Херинга?" - мог спросить меня кто-нибудь, или "Вы встречались когда-нибудь с моим другом Брайэном Ино?". Они могли посмотреть на мою одежду и сказать "Это от Армани?" или "Вы когда-нибудь покупаете вещи у "Comme des Garcons?". Они рассматривали мой магнитофон и говорили, что "Айва" престижнее "Сони", но хуже "Панасоника". Они цитировали песни групп, о которых я никогда не слышал, и которые, как они меня уверяли, - последний крик моды в Калифорнии. Они рассказывали мне истории о детстве Мадонны. И опять можно было только удивляться, откуда все это взялось?
          О политике: Тимур показался мне по-настоящему напуганным, когда я предположил, что должен быть какой-нибудь политический фундамент художественной активности в Советском Союзе, и после долгого разговора, наконец, сказал, что может найти художников, которые пострадали от политического режима, если я действительно хочу с ними встретиться. Казалось, он думал, что политика была скучна или даже вульгарна, и ясно показал, что вообще утомительно разговаривать на эту тему. Другие ленинградские художники, казалось, в большинстве своем думали то же самое. И это отмечало поверхностный характер их видения. Конечно, неприятно затрагивать советскую политику, но игнорировать ее - безответственно. Ленинградские художники, особенно Африка и Тимур, были большими друзьями официального фотографа Сергея Борисова, про которого московские художники говорили, что он был связан с КГБ. Показывать пальцем опасно, кто угодно мог, так или иначе, сотрудничать с КГБ, и я никогда не замечал ничего, указывающего на то, что Сергей Борисов является кем-либо еще, помимо профессионального фотографа. Но условия его жизни лучше, чем у других художников; у него большая квартира в центре Москвы, он хорошо питается, - все это, конечно, должно вызывать удивление. Когда я спрашивал ленинградских художников, возможно ли, чтобы Сергей Борисов был связан с КГБ, они лишь пожимали плечами; он обеспечивал их хорошей едой, и это главное, а его связи никого не волнуют.
          На Западе тоже существует мода быть аполитичным, что имеет свои причины, но быть аполитичным в стране, в которой правительство открыто заявило о своей политике определения всего земного существования в пределах идеологических границ - самоумиротворенность в такой ситуации простить нельзя.
          Ленинградские художники проводили жизнь в бездельи, в то время как многие московские зарабатывали себе на жизнь, выполняя какую-нибудь жалкую работу, иллюстрируя детские книжки, или работая в коммерческом дизайне. Ленинградские художники никогда не беспокоились ни о чем подобном; они имели огромные апартаменты, полно еды и бесконечные запасы марихуаны, они не раскрывали источник своих доходов; деньги появлялись от различных продаж работ на Западе, каких-то дел с черным рынком, хорошего времени, появляющихся фильмов, рок-концертов и залогов дружбы. Здесь также работает несколько довольно интересных живописцев, среди которых Инал Савченков, Олег Котельников и Вадим Овчинников, но все они - философски пусты. Андрею Хлобыстину, который в мой первый визит работал в библиотеке Эрмитажа, а не жил в беспрерывном безделье, при всем его уме невозможно было добиться в работах томного шарма "Новых художников"; кроме того, его трудолюбие и самоконтроль делали его гадким утенком. До известной степени, если не сопротивляться углублению человеческой деятельности, сделать это в Ленинграде невозможно. Поверхностность ленинградских художников была иногда позой, иногда - проявлением абсолютной тупости. На задворках "Новых художников" было очень большое количество прихлебателей; наивный и бесталанный юноша Игорь Смирнов, который рисовал бутылки с этикеткой "Смирновская водка", откровенно признался: "Я рисую, потому что это модно. Если это перестанет быть модным, я перестану рисовать." Было ясно, что ждать придется долго.
          И еще - это заманчивый мир. Когда приезжаешь из Москвы в Ленинград, чувствуешь как гора с плеч, и не только потому, что это прекрасный город, но еще и потому, что здесь более прямой и современный юмор, больше веселья. Все перестает быть таким невозможно серьезным, шутки не требуют объяснения. Четыре раза я приезжал в Ленинград из Москвы, и всегда чувствовал по приезде, что слишком устал от политики, и что хочу находиться там, где все проще, доступнее и радостнее. Это всегда было облегчением - смотреть видео и разговаривать с рок-звездами. Идеи Африки заставляли меня смеяться. Работы Тимура Новикова и Гурьянова на вид могли казаться ужасными. Почему эти люди, обладающие большим визуальным талантом, приговорены к интеллектуальной законченности?
          В последний день в Ленинграде во время моего первого путешествия меня приняли в члены Клуба Маяковского. За два дня до дня рождения Маяковского, Тимур решил, что нужно устроить выставку, и для этого он всех обзвонил, со всеми переговорил. Люди оставались на протяжении двух ночей радостно возбужденными, занимаясь только живописью. В конце концов выставка открылась, и Тимур встал на аналой произнести речь. Это было похоже на прекрасный прием, и Тимур, связующее звено всего происходящего, несмотря на то, что выглядел настолько юным, насколько возможно исполнял обязанности старшего офицера, излучая при этом гордость. Тимур рассказал об идее Клуба (который объединяет людей, любящих Маяковского не столько за его поэзию, сколько за манеру одеваться и стричься) и произнес длинную речь о значительности этого дня. Там было несколько смешных людей из Швеции, несколько американцев, и каждый говорил о перевозе выставки в славные западные страны. В конце речи Тимур вынул несколько значков, которые носят члены Клуба Маяковского: белое поле с красным квадратом, символ "Революции в Искусстве" (черный квадрат означает "Революцию в Экономике" - оба были придуманы художником Казимиром Малевичем, старшим современником Маяковского). С большой торжественностью он наградил ими нескольких новых членов, большинство из которых было с Запада. Их с иронией вызывала на сцену Среднерусская Возвышенность; а происходящее выглядело беззаботно, но без всякой иронии, подобно завещанию популярности. И, подобно любому завещанию популярности, в этом чувствовалось что-то преходящее, незаконченное, пустячное, мишурное и глубоко удовлетворяющее."