3
Утро началось торжественно и тихо.
Солнечные лучи, осторожно пробираясь сквозь пыль, один за другим ложились на бледную кожу девушки, отогревали, оттирали, массировали ее. Ни один звук не аккомпанировал, мы лежали как брат и сестра, нас окружал Новый Иерусалим.
Вчера вечером, когда толпы людей бросились врассыпную, словно зайцы, когда город вечерний впервые стал похож на самого себя - на преисподнюю стылую - Анюта Натальевна не растерялась, сразу взяла тачку и привезла меня к себе.
Лифт не работал: не надо было нервничать, вцепившись в кнопку, и мы спокойно пошли пешком. Некоторые двери на лестнице были приоткрыты, за ними шушукались, за другими царил ужас, кое-где двигали к дверям мебель, а я рассказывал Анюте о дореволюционном русском кино.
Я рассказал сюжет фильма "Хаим-кинематографщик", рассказал "Уединенную виллу", "Жизнь за жизнь", "Историю, каких много", "Душа волжанина разбита", "Всколыхнулась Русь сермяжная и грудью встала за святое дело".
Она то молчала, то фыркала, пропуская, впрочем, все, что я говорил, мимо ушей.
Через разбитое окно на лестничной площадке видны были только звезды. Порыв сквозняка взметнул эффектно вверх и вправо созданные именно для этого момента соломенные волосы авантюрной Анюты, Господь удовлетворенно вытащил из Поляроида выстрел-кадр.
Мы взобрались на самую верхотуру "Корабля", чтобы затеряться до света, до утра в одной из каменных пещер.
Анюта Натальевна, дева мистическая, гостеприимная, очаровательная, белоногая, умная, улыбчивая, загадочная, веселая, хозяйственная, музыкальная, изысканная, царственная, простая, привлекательная, умеющая слушать, начитанная, зеленоглазая, притягивающая как магнит, неслышными глотками пьющая вино, любящая нарциссы, готовая подарить легкое касание, улыбку, теплая, горячая, теплая, смех ее как серебро, зубки как гранаты, рот как цветок, рот как раковина, как прелесть, готовая подарить ласку, улыбку, печаль, теплая, горячая, теплая, ее тело любило нежность, отзывалось на нежность, на звук, на слово, ее ткани, платья, кружева, лоскуты, легкие предметы были цветны, невесомы, изобретательная, милая, способная подарить наслаждение изысканное, забытое, словно сон, трепещущая, теплая, горячая, теплая, забывающая путь пальцев, путь рук, с трепетом снова открывающая эти пути, забывшая слово "потом", ее цветок нежный, пульсировавший был словно дом родной, чем ближе она была, тем нежнее, готовая подарить шепот, робость, слезу, она вздохнула, когда разбился в темноте бокал, когда что-то похожее на мелодию La Vie en Rose спели батареи отопления.
Сейчас она лежит здесь, рядом, артистка, террористка, журналистка, статистка плохо декорированного спектакля.
Она поворачивается, погружаясь лицом в подушку, убегая от утра, заворачиваясь в одеяло.
Эти вещи вокруг, эти нарциссы, этот "ОТЕЛЛО, ВЕНЕЦИАНСКИЙ МАВР", эта LATERNA MAGICA, этот подсвечник, этот монструозный кактус - это ее, принадлежит ей?
Я выскользнул из теплого убежища и пустился в путешествие по комнате. Раздолбанный Sharp, сто рублей на журнальном столике. Мужской кожаный пиджак. Косметика от Елены Рубинштейн. Фотографии - молодые бородачи. Я потрогал себя за подбородок.
Бездумно разбросанные формальные структуры, вершины эротического стиля в нижнем белье. Перчатка, кооперативная свеча. Я люблю тебя.
Я вышел в длинный захламленный коридор коммуналки. Дверь одной из комнат была приоткрыта, оттуда доносился нервный разговор.
Умыться можно было только на кухне, грязное окно которой выходило в безрадостный внутренний дворик. Обладатели нервных голосов вышли в коридор.
"Я буду настаивать на реабилитации", - произнес тонкий резкий голос. Словно пенопластом по стеклу.
"Разве против вас были выдвинуты конкретные обвинения?" - ответил голос поприятнее.
"Тем не менее я чувствую, что ко мне относятся с подозрением. Тот факт, что я был в турпоездке в Румынии, ни о чем не говорит".
"Так это была турпоездка? А вы нам что-то плели про командировку".
"Это вообще к делу не относится".
"Вы продолжаете настаивать, чтобы вам доверяли безоговорочно?"
"Я давал клятву Театру и буду верен ей до конца. А пока позвольте мне подтвердить свое право на постановку".
"Каким же образом вы собираетесь его подтверждать?"
"Я убью Президента".
"Президента кооператива "УЮТ", позвольте спросить? Или Президента Васильевского острова?"
"Нет. Я намерен убить Президента С.С.С.Р."
Кому от этой угрозы стало не по себе, так это мне. Во всяком случае, сон с меня как рукой сняло.
"Почему именно его? Чем он перед вами так провинился?" - продолжал экзаменовать мягкий голос.
"Он невыразимо скучен и тем не менее все время на виду. Этого достаточно".
"Какой безапелляционный приговор! Можно найти тысячу доводов за то, чтобы убить человека, но попробуйте обосновать его право на жизнь. Вы тоже нередко бываете скучны и к тому же сварливы. Кроме того, у вас никогда нет денег и мы частенько платим за ваши ужины".
"Он превратил страну в театр, нет, не в театр - в дешевый балаган, и тем самым бросил вызов нам. Его Постановка захватила десятки стран и миллионы людей, усилием воли он поджигал дома, полные имперского величия, и рушил стены, протянувшиеся на сотни километров. Он маг, чародей, заклинатель змей, достойный соперник. Но я берусь уничтожить его".
Вода прекратила капать из крана, и я затаился, чтобы не выдать себя. На плите рядом с умывальником я приметил огромную и, должно быть, тяжелую сковородку. Для защиты от маньяков могла сгодиться и пустая бутылка из-под "Трех семерок".
"Хорошо. Предположим, вы добьетесь своего. И что же? Ведь его может убить, скажем, просто сумасшедший с ножом в букете, или наглый подмосковный вор, или ревнивый соперник. Какой смысл в таком убийстве? На алтарь какой идеи будет положен труп?".
"Они схватят меня, и я расскажу. Весь мир узнает о существовании Театра. Это убийство будет увертюрой к большой Постановке, которая будет длиться до Конца Века, вплоть до Конца. Представления будут происходить в Праге и Роттердаме, Хьюстоне и Бангкоке, Сан-Паулу и Йоханнесбурге. Вы только вообразите, Всеволод Эмильевич! Театрами покроется весь этот отмеченный печатью вырождения мир, и в финале ручейки сольются в единый поток, в бесконечный Русский Сезон, в могучий прощальный аккорд. Вся планета станет ареной трагикомедии, пантомимы, оратории, балета, трагедии и массового действа".
Голос безумца окреп. Кажется, они двинулись к кухне. Я крепко сжал ручку сковороды.
"Театр вряд ли согласится взять это убийство на себя. - говорил спокойный маньяк, - Во всяком случае, необходимы консультации".
Тут они вошли на кухню и, увидев меня, остановились как вкопанные.
Ба, какая встреча! В этом типчике с серым нездоровым лицом и липкими спутанными волосами я узнал Л.Д.Шнуренко, вчерашнего масона. Второй был еврей, чье лицо мне тоже показалось знакомым - знакомым не по жизни, а по изображению, которое всегда ложь, поэтому я удивился, словно увидел самого себя, хотя передо мной был, без сомнения, карикатурный Мейерхольд. Впрочем, этому скорей пошла бы фамилия Меерсон.
Герой театральных журналов кашлянул и негромко выругался матом. Л.Д.Шнуренко решительно подошел ко мне, но, увидев в моих руках сковороду, столь же решительно вернулся к одаренному иудею.
Всеволод Эмильевич молчал. Возможно, он понимал, что больше удивляться следовало мне, а не ему.
- Доброе утро, - сказал я.
Фермата.
- У вас не будет закурить? - спросил еврей.
Я развел руками и даже пикнуть не успел, как они мне их заломили. В бандеровце откуда-то взялось столько прыти, что он опрокинул табурет со стоящим на нем тазом.
- Что будем делать? - спросил он у еврея.
- А что с ним прикажете делать? - удрученно ответил великий режиссер. - В Неву.
4
Не особенно приятно отправляться на дно реки промозглой осенней порою, не позавтракав и даже не успев побриться. Несколько портится настроение, и многое рисуется в самых мрачных цветах. Все эти люди вокруг - как невыразимо скучны они в своей мышиной возне, которую и потугами на злодейство не назовешь. Где вы, прекрасные Лукреция Борджиа и Екатерина Медичи? Где вы, достойные Чингиз Хан и Малюта Скуратов? С вами здесь было бы веселей. Хотя протекающие краны и коммунальные квартиры кого хочешь сделают мелочными ублюдками.
Я был крепко связан проводом, когда на кухню вошла царственная Анюта Натальевна с полотенцем через плечо.
- Кто этот юноша с горящим взором? - произнес Меерсон, указав на меня.
- Его имя Орфей, - произнесла Анюта и стала чистить зубы.
- А как мы вынесем его труп? Ведь лифт не работает, - озабоченно сказал Л.Д.Шнуренко.
- Там будет видно, - сказал Меерсон. Он занес надо мной большой нож, как Авраам над Исааком.
- Постойте, - крикнул Л.Д.Шнуренко, - нужно допросить его.
Меерсон охотно положил нож на столик и, оттягивая подтяжки, закачался в трех сантиметрах от меня.
Почти сразу же я почувствовал резкую боль в паху, затем из моих глаз посыпались искры.
- Будешь говорить? - шипел кровожадный еврей.
- Он хороший, он сам скажет, - несколько торопливо произнес бандеровец.
- Анюта, что это за фарс? - наконец сказал я. - Что делают здесь эти подонки?
- Он не хочет говорить, - сказал бандеровец и подошел ко мне, пощелкивая неизвестно откуда взявшимися ножницами. - Чоп-чоп. Чоп-чоп-чоп.
- Это мои друзья-поэты, - сказала Анюта Натальевна, прополоскав рот. - Иногда им бывает скучно, вот они и развлекаются на свой манер.
- Не могли бы они найти себе другой объект для развлечений? - сказал я , косясь на ножницы.
- Больно ты нам нужен, - буркнул Меерсон.
- Вот именно, - подтвердил оуновец. Он уже чистил ножницами под ногтями.
- Развяжите меня, - потребовал я.
Анюта кивнула уставившимся на нее инородцам, и те бросились распутывать провод.
- То им одно, то другое, - приговаривал Л.Д.Шнуренко, Меерсон же только сопел в нос.
Он и получил в солнечное сплетение, когда я освободился. Бандеровец отвернулся в сторону, словно ничего и не произошло.
- Вы готовы, мальчики? - спросила бесстрастно Анюта.
- ...Сигарет нет, - хрюкнул Меерсон.
Я увлек деву в коридор, где и выложил ей все, что думал о ее друзьях. Я говорил о фальшивом тоне, дурном вкусе, об отсутствии фантазии. Я говорил о этом городе на островах, о болоте чухонском, рассаднике душевной заразы. Я материл литературу и журналистику, всех вспомнил - от Пушкина до Виктора Югина. О, эта ленинградско-московская театрально-культурная богема - сборище гопников и ублюдков, шизофреников и фанатиков, педерастов и лесбиянок. Пар из моей головы поднимался к закопченному потолку и увлажнял привыкшую ко всему штукатурку. О, эта страна, где опрометчивое небо вновь и вновь дает синий цвет неблагодарной пустоте утра! О, эти надоевшие восходы и закаты, другие оптические эффекты, дожди и туманы! Чье воображение обеспечивает вам непрекращающуюся череду эти политических и атмосферных явлений? О, эти писатели русские, самовыражающиеся в развернутых формах эпических! О, люди этой земли!
Кто продолжает думать о вас, кто насылает на вас одно бедствие за другим, думая, что это заставит вас быть иными? Кто еще не уразумел, что гладки взятки? Я падал ниц, возносился вверх, обобщал историю государства Российского, суммировал материалы литературно-художественных журналов. Я начал говорить на пороге кухни, а закончил в Анютиной комнате. Она глядела на меня бездонными золотисто-зелеными глазами, ее ротик был изумленно приоткрыт.
"Уж лучше бы и в самом деле они убили Горбачева," - сказал я, сгорая от вожделения. Я потянулся к Анюте, но даже не коснулся ее - она вывернулась и исчезла за дверью, быстро повернув вставленный заранее с той стороны ключ.
- Счастливо, - послышался ее славный голосок.
"Готовы?" - донеслось из коридора.
"Только за сигаретами зайдем", - прохрипел Меерсон. Здорово я ему врезал.
Компания лязгнула входной дверью, затем звуки стихли.
Амур, прибегнув к льстивому обману,
Меня в темницу древнюю завлек
И ключ доверил, заперев замок
Моей врагине, моему тирану.
Коварному осуществиться плану
Я сам по легковерию помог.
5
Item: скала, темница, адова пасть, могила Дидо.
Item: лестница для Фаэтона, чтобы взобраться на небо.
Item: два бисквитных пирожных и город Рим.
Item: золотое руно, две виселицы, лавровое дерево.
Item: деревянный небесный свод, голова старца Магомета.
Item: три головы Цербера, змей из Фаустуса, лев, две
львиные головы, большая лошадь с ногами.
Item: пара красных перчаток, папская митра, три царские
короны, помост для казни Иоанна.
Item: котел для жида.
Item: четыре облачения для Ирода, зеленая мантия для
Марианны, душегрейка для Евы, костюм Духа и три
шляпы испанских донов.
Передо мной голубые карточки с перечислением странного реквизита, прошло уже несколько часов, как ушла Анюта. В комнате, окно которой выходит во двор-колодец, полумрак. Может, от голода, может от чего еще, но я вижу тени, выступающие из углов, они шевелятся, вот-вот выйдут фигуры в темных плащах, чтобы разыграть передо мной страшную и завораживающую пьесу. Я всегда предпочитал светлое темному, радостное печальному, живопись литературе. Но что делать с призраками, если они дышат в уши! Пусть начинают.
Из-под стола вышел мрачный воин в багряном плаще, сплошь усеянном большими серебряными пуговицами. Со шкафа бесшумно спорхнул другой призрак, в черном камзоле, серых панталонах, желтых перчатках и черных башмаках - одетый благородно и просто.
Еще секунду они потоптались по певучему паркету, затем заговорили.
ПОДСТОЛОМ: Вздор! Что ни говори, я не поверю.
НАШКАФУ: Да точно, он! Я побожусь!
ПОДСТОЛОМ: Где доказательства, Рене?
НАШКАФУ: Вот эта простыня (вытаскивает из шкафа ворох постельного белья).
ПОДСТОЛОМ (наливаясь краской): Он был с ней здесь, теперь я знаю точно! Постой, а может, это был не он?
РЕНЕ: Но кто тогда?
ПОДСТОЛОМ: Здесь были многие за пять последних лет. В четырнадцать она уж начала, потом, когда влюбилась без ума, два года с гаком одного ждала, он то ли в армии служил, то ли сидел. Но он, вернувшись, стал водить блядей. Так не пошло у них, и развелись. Она по телефону позвала другого: "Паспорт есть?" - она пошла с ним тут же в ЗАГС - здесь от него вот этот кожаный пиджак. Потом был мареман, артист, пилот - да кто их всех, несчастных, разберет.
РЕНЕ: Несчастных?
ПОДСТОЛОМ: Да, несчастных, как и мы. Теперь вот света нет. Но где ж растлитель?
РЕНЕ: Он только что был отражен вот этим зеркалом.
ПОДСТОЛОМ (хватает меня за плечо): Стой, невидимка!
РЕНЕ (хватает меня за ногу): Он здесь, он за столом! Заплатишь ты за все!
Я вырываюсь, бегу к двери, хватаюсь за ручку. Машина воспроизводит огонь и молнию. Ручка поворачивается, дверь открывается, я свободен. Но что это? Я попадаю в огромную залу, уставленную столами, полную людей в голубых, зеленых и карминных бархатных камзолах. Тут же группа кавалеров и дам танцует в белых одеждах, украшенных золотой канителью. Улыбчивый распорядитель, низко кланяясь, указывает мне место в центре залы, меж двух дам, исполненных изящества, в оранжево-белых шелковых платьях. Они молча едят. На столах громоздятся грандиозные декорации: корабль, под парусами и с экипажем, лужайка, обрамленная деревьями, с родником, скалами и скульптурой девушки с веслом, замок с сидящей внутри феей, уголок лесной чащи с движущимися дикими зверями, наконец, собор с органом и певчими, которые, попеременно с 28 музыкантами, запеченными в пироге, приятными мелодиями услаждают присутствующих.
А что это за мелодии! Тут и церковные мадригалы, и немецкие марши, и "Прощание славянки", и Requiem.
Наконец, на какой-то невиданной платформе в залу въезжает кит, из пасти которого вылезает один за другим сорок человек. Последним вылезает огромный дракон, пышущий огнем, под его дыхание гонят живых кур и свиней, чтобы сделать их вполне готовыми к употреблению. Затем появляется Геракл с мечом и убивает дракона. Дракон, пораженный борцом, падает, из его пасти вылетают живые птицы, дабы услаждать слух гостей своим попеременным чириканьем.
А что за блюда стоят на столах! Тут и форель, и угри, и пироги с семгой, блины с икрой и красной смородиной, колбаса восьмидесяти четырех сортов!
А вот начинается живая сцена - суд Париса. Три обнаженные богини, коих представляют живые женщины, являют свою историю с подмостков, на которые собравшиеся страстно взирают, ибо все видят прекраснейшие сосцы, и все груди стоят прямо, каждая сама по себе, округлые и упругие, и это прекрасно, девы те, напоминающие мраморные статуи, произносят краткие изречения и читают пастушеские стишки, обнаженные так, как появились на свет из материнского чрева, и еще играет множество инструментов низкого звука, исполняющих величественные мелодии, и девы стоят, обнаженные, голые с распущенными волосами, как их обычно рисуют, а то и плещутся в воде, обнаженные, голые, живые.
Выводят на помост и Мидаса, раздающего награды, и Сатурна, пожирающего своих детей, оба в горностаевых мантиях, с огромными крыльями поверх них, да вот только летать не умеют. Затем старик с седыми космами изображает аллегорию Укоряющей Премудрости: сия дама высказывает горестное свое положение доводами весьма острыми и язвительными; она скрежещет зубами и жует губами; она трясет головой; давая знак, что желает предъявить доказательства, она вскакивает на ноги, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону; всем своим видом она выказывает нетерпение и несогласие, попеременно открывая то правый, то левый глаз; вытаскивает из лежащего перед нею мешка с книгами кое-какие и засовывает себе за пояс (из тех, что ей нравятся и представляют для нее ценность), другие же хватает и швыряет прочь с негодованием; рвет бумаги и особенно письма писателей друг к другу, в ее глазах невыносимо скучные; рвет тетради, с трудом сдерживая злость, швыряет их в огонь; одним из них улыбается и целует их, на другие же плюет и бросает их под ноги; в руке держит она перо, которое уже обмакнула в чернила, и перечеркивает некие важные записи, публицистического, вероятно, характера, трет губкой одно, царапает ногтями другое, третьи записи и вовсе соскабливает или отодвигает в сторону, как бы затем, чтобы они исчезли из памяти (по-видимому, тексты культурологические и литературоведческие), являет собой сия дама, как вы видите сами, жестокого и коварного врага разумного человечества. В конце своего представления она взмахивает плащом, подбрасывает его вверх и оборачивается четырьмя новыми дамами, которые, к облегчению присутствующих, выкрикнув что-то нечленораздельное и бросив в толпу зрителей по сосуду, исчезают.
Дамы, сидящие рядом со мной, интересуются, поэт ли я, если нет, то что я здесь делаю - ведь сейчас будет состязание поэтов, о да, конечно, отвечаю я им, я поэт, только своеобразный, мой стиль несколько отличается от общепринятого, как интересно, вскрикивают дамы, откуда вы и кто вы, моя страна на востоке, отвечаю я, мой город находится на севере этой страны, вы из Венгрии, как это романтично, вы, конечно, цыган, нет, моя страна еще восточнее, Индия? Палестина? Нет, я из России, если вам это ото говорит, нет, дайте, пожалуйста, баранье сердечко, да-да, слева, спасибо, все равно это чрезвычайно загадочно, смотрите, кто там, это сам король Рене, рядом с ним Ален Шартье, Шарль Орлеанский и этот рыцарь, От де Грансон, они смеются и показывают пальцем на вас, да-да, сударь, на вас.
Идите же туда, идите, шепчут любопытные девы. Я встаю и по образовавшемуся коридору иду к помосту. Король Рене (это тот самый лицедей в черном камзоле) ласково глядит на меня. Оросите нас из облака своей мудрости, говорит он, когда я взбираюсь наверх. Внизу я вижу как заинтересованные, так и равнодушные лица, впрочем, я нужен им лишь затем, чтобы немножко разогнать скуку.
Сейчас перед вами выступит Гер Оствальд, благочестивейший, католический и преславный философ нравственности, озаривший светом своей мудрости весь слепой христианский мир, говорит Шарль Орлеанский. Сей добродетельный сципионический герцог, человек женственной доблести, поделится с вами своей нутряной глубинной скорбью и терзанием, напоит вас сладостным и медвянотекучим напитком, что струит конский источник, вторит ему Ален Шартье. Мы, паралитичные в отсутствие влаги Геликона, мудрости Сократа, нравов Сенеки, жаждем оного, и жажда сия этична; самое главное - напиваться влагой, чей ток энергетичный стремится нам в глотку глотками аутентичными, заканчивает От де Грансон.
Король Рене низко кланяется мне, рукою отгоняя воздух прочь.
Пауза. Моя голова абсолютно пуста, и я шприцем своего молчание впрыскиваю эту пустоту тому, другому, третьему. Кто стоит за мной - позади той сферы, которую я держу под контролем? Кто начинается там, где кончаюсь я? Бог? Тогда почему на границах своих я столь редко чувствую его эманации? Столь редко, что думаю, что кто-то водит меня за нос. Может быть там не бог, а пустота? Тогда где я нахожусь, если объят не богом, а пустотою? Нигде? Я впрыскиваю нигилизм порцию за порцией, и в этом нигилизме причина грядущего краха карнавала, смертельной скуки цивилизации. Но, может быть, пустота, меня окружающая, суть моя собственная эманация, и, выставленный под божественный лучи, я превращусь из корпускулы в волну, поплыву в бесконечном золотом эфире? Я продолжал молчать, и поэты, особенно король Рене, стали смотреть на меня с презрением. Понимают ли они, люди творческие, понимают ли они обусловленность моей паузы, моего молчания, значение пустоты в моих зрачках? Понимают, говорили мне их глаза, понимают и оттого еще больше презирают меня.
Счастливое Позднее Средневековье, эпоха блеска, лжи и пустословия! Этой вполне постмодернистской эпохе неведома еще абсолютная пустота, пустота внутри и вокруг. Мне казалось, что я придумал постмодернизм от скуки лет восемь назад. На самом деле мне всегда было чуждо драгоценное упоение своим пустословием и глупостью.
Теперь я знаю, что они презирают меня не зря, ведь в ту же секунду в голове Шарля Орлеанского рождается пространное до монотонности описание женского туалета, король Рене вспоминает те 60 игр, в которых он играл, будучи ребенком, Ален Шартье ищет рифму к слову жир, а непревзойденный От де Грансон гадает, что такое целомудрие, если терпение - это чулки, решительность - подвязки, беспорочность - сорочка, прилежание - башмаки.
Корсаж, добродетельный поэт, корсаж.
Но что это? Взгляды, обращенные на меня, становятся напряженнее, кто-то кричит: "Да он же не поэт! Бейте его!"
Я поднимаю руку, и возникает ветер. Он дует сквозь меня, гонит лиловый дым и бесполезное конфетти.
"Колдун! Магабра!".
Я прикасаюсь к столбу, и столб трещит.
Липкий, леденящий страх пронизывает статистов. Я чувствую, как дергаются мои руки, мои ноги, мои плечи, как сокращаются мои мышцы - я танцую. Я вижу себя самого, стоящего в стороне и с ужасом на все эти взирающего: ощущение это не передать словами.
"Колдун!" "Смерть!" "Сатанаил!"
Я обретаю нечеловеческую силу, мне подвластны солнце и ветер. Меня уже не гнетет моя пустота, мне легко. Солнце меркнет, оно в черном кольце, вот от него уже остается светлое кольцо.
Огонь остался в моих глазах, я вижу еще два огонька - это ведьмочки, две симпатичные молоденькие ведьмочки, сидевшие со мною рядом, любознательные, большеротые, светлая и черная.
Мой двойник дрожит в воздушном мареве и исчезает.
Решительные люди в желтых одеждах, спохватившись, бросаются ко мне. Это подлинные рыцари, паладины, все им нипочем.
Я слышу терзания бесстрашных бойцов, преклоняюсь пред их душевной болью. Они хотят раздавить проклятую гадину. Свет в моих глазах меркнет, язык прилипает к гортани, пульс исчезает, сердце рвется вон из тела, колыша и вздымая грудь, к хребту хотящую примкнуть.
"Гер Оствальд, едемте с нами". Передо мной карета, в ней две дамы, обе высовывают язычки. Мне дороги их улыбки, я сажусь, карета непроницаема для ударов, желтые воины рады, что смерть покорилась, что ее танец закончен, народ снова выстраивается за гамбургерами и газетами.
Мы видим все это в окно: мы едем.
В пути я испытываю приключение волнующее, плотское, журчащее, вначале я еду не в силах поднять глаз на дам, мне видны только их ноги, вру, их платья оранжево-белые из шелка, но мне хотелось бы видеть их ноги, дышать им в виски, слушать их крики.
Они полны сострадания, делающего их человечными, медленно совлекают они с себя шелковые одежды, и вот вместо складок и швов передо мной нежнейшая кожа, одна потемнее, другая светлей, они извиваются, как змеи, им радостно, но не глядят ли они только друг на друга? мучимый загадкой, я удваиваю ласки, то кусаю, то лижу, то скачу, но все время ускользают их трепещущие гениталии, даже палец попадает то в одну дырочку, то в другую, да только не туда, куда нужно, они же, стервы, стискивают мой пылающий факел, по ободьям которого стекает смола, они мнут его грубыми руками - видимо, это крестьянки, дщери лесов - причиняют ему боль, карета прыгает по камням, я подвергаюсь мучительной пытке, чтобы липкий дождь оросил их разгоряченные, выгнувшиеся в блистающей пыли тела, чтобы лился он им на груди, на животы, на подбородки - но чтобы чащи, тайны лесные остались чащами, тайнами лесными, чтобы я не узнал дороги, не запомнил путь, чтобы можно было как ни в чем не бывало одеться, еще полчаса поскучать, подремать на плече у подруги, немного почитать "Роман о Розе", и выйти в таинственной лесной обители, что расположена глубоко в чащобе, охраняемая дикими зверями, приют не то ведьмы, не то лесничихи, входите, Гер Оствальд, эта келья приготовлена специально для вас, здесь вас ждали, здесь вы сможете показать, на что вы годны, продемонстрировать свои способности, а, может быть, и осуществить и некоторые из своих желаний - все зависит от вас - вот чистое белье - в шкафу, вот "LATERNA MAGICA", чтоб вам не было скучно, вот "Sharp" хоть и раздолбанный, но играет громко, скоро придет настоятельница Обители, печальная дева, вот нарциссы - вы любите нарциссы, или их лучше заменить? здесь реализуются ваши планы, здесь вы в безопасности, возможно, вам придется немного поскучать, но некая дева мистическая, давний предмет ваших грез, придет к вам сюда, и гори тогда все синим пламенем, не так ли?
|
