6
- Выспался, милый?
- Глаз не сомкнул.
- А я погуляла немного.
- С этими прохиндеями?
- Ты не знаешь их, милый, ты неправ. Это очаровательные люди, они погибли.
- Ты сказала: погибли?
- Ну да, конечно, я сказала то, что я сказала. Они погибли, их больше нет, они прекратили свое существование, свои бездарные попытки жить своей жизнью.
- Кроме всего прочего, милый, ты должен завидовать им: они пали за правое дело.
- Их убили?
- Разумеется, нет. Да и кто бы посмел?
- В таком случае, они умерли своей смертью?
- Что ж, можно сказать и так, если тебе так больше нравится. Впрочем, я никак не пойму, почему ты так привязался к этим двум отщепенцам?
- Просто я не понял, кто они такие.
- А ты кто такой?
Наш диалог становился все музыкальнее, мы передразнивали дождь, бой часов и звуки фортепиано, несколько позже послышался всхлип аккордеона: началась тревожная игра триолей.
Музыка вытесняла воздух вокруг, ее трепетание, ее струи, эти отзвуки речи, ее аккорды, эти энергичные вступления, нагреваясь, поднимались вверх, к небесам, и небеса не представляли собой более стылое равнодушие перистых облаков, а становились нашей общей тайной.
Все ее чувства, вздохи, события, мысли внезапно стали моими: ведь один и тот же луч прорезал мой и ее воздух: то был ее взор небесный: в ту секунду мой бог.
Кто она? с кем она была? моя милая тюремщица -
Эти вопросы более не интересовали меня - я вдруг остро осознал, что вскоре смогу дать ответ на более серьезный вопрос: кто Я такой?
Я смотрел на нее взглядом, полным понимания и прощения, блестящим от высохших слез.
Я падал в ее глаза, мой левый глаз падал в ее правый, мое правое падало в ее левое, я погружался в концентрические сферы ее зрачков - сперва упал в зеленую, потом в огненно-желтую, потом в коричневую - наконец, все захватила чернота.
Я почувствовал щекотку где-то в мошонке, что было невыразимо сладостно, приятно.
Моя кожа сжималась, подобно шагреневой, но я не чувствовал никакой боли, наоборот, снопики лучей, идущих откуда-то изнутри, покалывали кожу, снимая невероятное напряжение, внутри меня раскочегаривался небольшой атомный реактор. Поток света все усиливался, наконец, сам свет стал текучим и, растекшись по мне всему, остался в этом жидком состоянии, чтобы обнаруживать себя только в колыханиях, невидимых и неслышимых.
Прикосновения рождали при отрыве руки легкие эти колыхания, наполнявшие тело сладкой истомой. Щекотка между ног стала мягче, нежней, я все еще ничего не видел вокруг, мое тело, мои ноги, моя грудь плыли, я потрогал пальцем грудь через мягкие ткани одежды, моя рука, чего-то стыдясь, скользнула вниз - к животу и дальше - и ничего не обнаружила, кроме смеющегося, журчащего устья славной речушки, маленького ручейка.
Следом молния дала мне зрение - и комната предстала предо мной с другой стороны, она приплыла в себя и остановилась - кто в центре? - я? он? что за имя ему? мне? - ведь я и он одно - я опустил взгляд, скользнул по длинным своим перламутровым ноготкам этих нескольких пальчиков, мягкие подушечки которых чрез пену белья касались прежде запретного лона с восхитительной невинностью Афродиты.
Следом за столь чудесной метаморфозой мои мысли остановились и исчезли: я чувствовал только течение реки, только пар над нею.
Восторг, вытолкнувший мысли, сменился спокойной нежностью, разумной полнотой любви. Мысль о том, что вечна лишь эта река - река тишины, рождающая все иные реки, принимающая их в себя, прощающая им нарушения - наполнила меня гордостью.
Страх, разрыв, сомнения, поиски и утраты остались в прошлом. Этот немного смешной человек напротив, на секунду подаривший мне себя, обновивший меня, остался на берегу реки.
Я вспомнила, как вчера стояла на мосту и фонари проезжающих машин один за другим возникали из тумана, чтобы, пронзительно вглядевшись в меня, снова исчезнуть в сырой мгле.
Я стояла на мосту, они едва ли ожидали увидеть меня здесь, туман был плотным настолько, что я слышала их слова, но не видела лиц.
- Ни черта не видно!
- Ниже, ниже давай! Теперь левей! Так... закрепляй!
- Закрепляю!
Две фигуры в плащах торчали на мосту, третий, перегнувшись через парапет, страховал Антона: я не сомневалась, что голос из-под моста принадлежал ему.
Я запомнила место, где они установили мину, неясно было только, в каком случае и когда она должна была сработать.
Внезапно фигура в плаще появилась справа от меня: не хватало, чтобы они меня обнаружили.
- У тебя нет выпить? - я повисла на его рукаве, да так, что затрещала материя.
- Иди отсюда, блядь, - рявкнул он, не оборачиваясь, и я, торопливо застучав каблучками, побежала прочь.
Они успели только-только: сев в такси, я увидела, что первый утренний трамвай уже подходит к остановке на площади Труда. Так начинался последний день электричества.
Как бы то ни было, тот день скончался, вместе с ним скончалось и электричество. Несмотря на страшные и красивые прогнозы Гадафа, никакого Апокалипсиса на улицах я не увидела. Может, он и был, этот праздник, да только очень тихий.
Было закрыто метро, не ходили трамваи, остановились почти все заводы и венгерские аппараты по приготовлению кофе. Однако, электричество кончилось только на территории города, поэтому по приказу из Москвы в школах и институтах продолжались занятия. Даже Совмин не спешил отпустить рабочих по домам, втайне надеясь, что бремя ответственности за безработицу возьмут на себя демократы из Ленсовета. Городское начальство спешно взяло командировки в Москву, то есть туда, где по-человечески поджаривают гренки. Александр Невзоров мог бы выйти на Дворцовую площадь и, подобно Савонароле, призвать народ жечь книги и кооператоров, но он решил остаться дома. Видимо, ему хотелось верить, что найдется волшебник Эдисон, который поможет ему проникнуть по телевизионному кабелю в каждый дом, и тогда держись, партократия!
С каким любопытством я выскочила на улицу утром! Я ожидала увидеть апофеоз насилия, схватки, пожары, может быть, даже погромы. Когда мы с Меерсоном и Шнуренкой спускались по лестнице, старый еврей ахал и охал, возводя очи к закопченным потолкам. Второй масон, человек также очень набожный, то и дело с явным неодобрением поминал Иуду. На улице меня ждало разочарование - огромная очередь за солью. Люди стояли спокойно и даже, если можно употребить это слово, деловито, у каждого на ладони синим фломастером был написан номер. Меерсон расцвел и, ухватив кого-то за локоток, предложил помочь купить соль без очереди; вскоре они исчезли...
- Тебе скучно со мной? - спросил меня милый. Если б ты знал, сладкий, с какой стервой имеешь дело. Почему я не встретила тебя раньше?
- О чем ты думаешь? - продолжал он.
- Сейчас я подумала о тебе, - честно сказала я.
- Интересно, что?
- Где ты был раньше?
Он не знал, что ответить, мой бедный. Кажется, я и в самом деле ему нравлюсь. Несладко же ему придется.
- Я знал, что ты где-то есть такая. Но никак не мог найти.
Стоп, это уже слишком серьезно. Расслабилась, и хватит.
- Милый, пошли в кино.
- В кино? Но ведь нет света.
Нет света! Вот именно.
- Я знаю одно место. В одном месте... у одного моего друга... свет.... то есть электричество есть всегда...
- Кто он?
- Ну что-то вроде мафиози... Тебя должны интересовать такие люди, как журналиста. Собирайся.
- Я готов.
Милый мальчик! Что стоило ему ответить "нет". Тогда мы чудно провели бы время вдвоем - мы бы разговаривали, трахались и ели пирожные, следя за тем, как медленно заходит солнце, это был бы последний наш день вдвоем, наша любовь бы ушла по капле в море памяти и растворилась бы в нем, мы бы жили этот день, потом этот вечер, потому эту ночь до утра, мы бы гладили друг друга, стонали, меняли позы, я бы отдавалась тебе столько раз, сколько бы ты не попросил, милый, драгоценный, единственный мой мальчик, чтобы утром, когда реальность, подкупив стражу, проникнет к нам во дворец, сказать тебе то, что плюс со вчерашнего дня говорит минусу, что электрон говорит протону, тьма говорит свету, вода говорит небу: "нет".
7
Город продолжал существовать, нарушая расчеты саботажников жизни. Автомобили теперь заводили вручную, уже в семь вечера на улицах становилось темно, впрочем, многие откуда-то раздобыли керосинки, так что в некоторых окнах допоздна горел несколько мистический свет. Ночное небо словно протерли мягкой тряпочкой: на нем появились звезды. Впервые за долгие годы людям представилась возможность освоить районы, в которых они раньше лишь спали: так завязывались знакомства, возникали любовные союзы. Длинными вечерами ходили друг к другу в гости, днем спали и читали: правительство начало платить пособие по безработице. Некоторые семьи уезжали, их имущество тотчас разграблялось, во избежание массовой миграции преступников в город на дорогах были выставлены посты. Получили распространение спиритические сеансы, впрочем, всюду духи предсказывали одно и то же, а именно то, что некий рыцарь в назначенный день освободит зачарованное королевство. Хорошие деньги зарабатывали флейтисты, гитаристы и особенно аккордеонисты, которые объединялись в небольшие оркестры живого звука. На вечеринках не редкость было услышать рассуждение о Китсе или Оскаре Уайльде, золотое время наступило для поэтов и звездочетов, проститутки с Московского вокзала спешно уехали в Ереван или вернулись к честной жизни. Брала за душу картина: бывшая девица легкого поведения в черных чулках с экзотическим орнаментом идет под ручку с бывшим завсегдатаем Сайгона: оторванные навсегда от прежней жизни и предоставленные самим себе, они снова почувствовали себя детьми и, слишком по-прежнему наивные, чтобы отличать добродетель от порока, представляли изумленному взору современника новый вариант истории о Дафнисе и Хлое.
Впрочем, лишь здесь и сейчас эти факты кажутся нам достойными удивления, так как время для нас течет иначе; мы как бы вышли из того потока и остановились - но нет, это очередная иллюзия: мы просто движемся в другом - неуемное время унесет и нас, заберет с собой, заставит кого-то писать о нас, петь о нас, пульсировать вместе с нами.
Сейчас вы замерли, застыли, ваша кровь пульсирует в этих буквах, наполняя их жизнью, исполняя их магии.
Они провоцируют вас, заставляя вас опережать ваши желания, ведя вас в известное.
Словно телекадры, они гипнотизируют, приходят и уходят, рождая свист вечности.
Эти буквы берут вас и выталкивают обратно, поджидая других.
Никогда не давайте читать свои книги!
Иначе вам с ними не совладать.
8
Мы глядели на это каждый со своей стороны, я и она; на некоторое время обменявшись телами, мы путешествовали по миру, ставшему тревожным и опасным; и вот теперь, когда чудесное наваждение прошло и мы отвели друг от друга глаза, нас обступили предметы, вымытые изнутри.
Мы видели восхитительную стереоаппаратуру, рождающую звездопады, перед нами змеились черные лоснящиеся провода, невиданные журналы громоздились перпендикулярно рядам неслыханных пластинок, нежно взятых строгими, тесно схваченных эротическими конвертами.
Предметы исчислялись десятками, сотнями, тысячами.
Они повторяли друг друга, словно в бесчисленных зеркалах, но то была ложь - зеркал не было.
Были ряды замечательных японских телевизоров, нераспечатанные компьютеры громоздились на них, перед ними, под ними, в гомосексуальных судорогах корчились индикаторы, не было слышно ни звука.
Мы стали жертвами атаки на обоняние: абрикосовые, ананасовые, банановые запахи сменяли друг друга, наши носы пульсировали, застигнутые врасплох.
Наконец, послышались звуки: вам бы слышать те звуки.
Слаще мы не слышали ничего.
Не скажу наверняка, что впечатления Анюты Натальевны были в чем-либо схожи с моими - возможно, она видела перед собой то, что и следовало видеть натуре прагматической, а именно: логово мажора.
Мажор, этакий увалень, этакий комплексующий дитятя, этакий Илья Муромец на покое, этакий славный парень, ничем его не прошибешь, не то что этим описанием.
Вообще он был загадочный, как и все в его квартире, загадочный, как этруск.
Загадочна была его жизнь, его процветание, тайна его имени и происхождения.
Родители его были простые люди, поэтому он не растягивал "а" и не картавил.
Он был бог, тиран этих мест, его кормила любовь.
Его вещи очаровывали людей, и люди отдавали за них свое последнее достояние.
Эти люди были наши с вами современники, мы с вами.
Возможно, его звали Тагес, который, как говорят, явился из-под земли и пропел свое учение о том, как должны жить люди.
Старые заповеди, базирующиеся на Ветхом Завете, представлялись ему более логичными, чем тот нехитрый свод правил, которыми мы привыкли руководствоваться.
Поэтому ему пошла бы борода.
Что я думаю об этрусках - это то, что они были русскими.
Это были первые русские - они должны были исчезнуть и исчезли, завоевав себе гражданские права.
Они сами себя называли "расенами".
И вот во времена Гостомысла они, кажется, появились вновь.
Скоро они исчезнут.
Они появляются и исчезают по известным им одним причинам. Возникая то там, то здесь, расены переговариваются на своем загадочном языке, оставляя многочисленные следы своего присутствия: мусор. Их письмена не то финикийские, не то греческие, отраженные неведомым зеркалом, если бы они знали, что мы пытаемся понять их, они оживились бы, весело гомоня.
Народ веселых эклектиков.
Единственный способ понять их - это жить как они.
Возможно, каждый из нас когда-то был расеном, каждый станет им в будущем.
Это произойдет незаметно - когда мир в очередной раз сбросит кожу.
Тогда откроются крышки погребальных урн, и мертвые войдут к нам, и мы начнем понимать их шутки.
Мы забудем свои легенды.
У нас удлинятся глаза.
Мы забудем свои имена.
Ученые до сих пор спорят, как выглядели расены. Несомненно, они азиаты - говорят одни. Вот на крышке саркофага они с раскосыми глазами. Нет, говорят другие, вот другая крышка, другой саркофаг.
На пиршественном ложе возлежит супружеская пара. Их нет теперь с нами. Но отвлечемся от печали и посмотрим на лица запечатленных. Разве отважится кто-нибудь назвать этих людей азиатами?
Я знаю, куда исчезли этруски.
Первый русский был последний этруск.
Кто будет последний русский?
Пока я предавался апокалиптическим раздумьям, Анюта шепталась с фарцовщиком губы в губы.
Казалось, поединок ведут статуи.
То была битва пыли и солнца, ветра и ветра, женского и еще более женского.
Смелые слова можно использовать, несмелые действия не охарактеризовать.
Они, не шелохнувшись, шли, росли, падали друг в друга.
Он был первым ее любовником, соблазнил ее и выебал ее в рот и покрылся серебряной паутиной.
Она собрала все сюрреалистические образы и заставила их плясать в его глазах, она опалила его ресницы и отучила желать.
Он стал песком у нее на губах, она стала его кометой.
Свершилось - подпольный Илья Муромец отдал ей, подарил свой меч-кладенец.
Черный пистолет в черном бархате.
Она взяла оружие, он дал ей силу убивать.
Я начал понимать, что мне не хватает глаголов, не хватает воздуха, не хватает слов. Анюта! Милая!
Не ты ли ласкалась, кошечка.
Она спрятала пистолет в своей сумочке и очаровательно улыбнулась.
Улыбнулась над своей улыбкой.
Она знала, где, когда и при каких обстоятельствах это оружие будет пущено в ход, она любила пугливого оленя, по следу которого будет пущена королевская псарня, о этот восторг королевской охоты -
Я сжал кулак, как будто птицу задушил.
Анюта! Любовь моя!
Тем временем ленивый гигант запалил телеэкран и уставился в смутное дьявольское зарево.
Голая девушка на фоне розовой стены беззвучно уклонялась от ударов ножей. Однако ножи находили плоть и окрашивали ее багряным. Некий Пигмалион разочаровался в результатах эксперимента и, выпустив бутафорскую кровь, упаковал девушку в пластиковый мешок.
Я знаю, что будет дальше.
Он вызовет лифт и отправит мешок вниз.
А на первом этаже уже стоит благодарный Невзоров.
Как бы то ни было, теперь она имела револьвер, могла влиять на ход событий.
Миллиметр за миллиметром двигалась она к цели, и ядерные взрывы один за другим освещали ей путь.
Ее история была проста, она сопровождала мужчин вверх, давала им энергию своего сердца. В детстве она читала Пушкина, Кусто и Паустовского, и думала, что мир действительно ждал ее появления. Она рисовала людей, любимых ею, и деревья, столь красивые. Серия беспощадных разочарований не уничтожила в ней, однако, любовь к красоте - и вот теперь столь желанный объект любви дарил ей свои холодные металлические искры.
Теперь она, Вера, нигилистка безжалостного утра, держала мировую ось в своих нежных и страстных пальцах. Я никогда не забуду горячие холмики ее ладоней, ее задумчивый, обращенный внутрь взгляд.
Она любила, хотела любить принца. Она любила, должна была любить его в Майерлинге. Их руки должны были сцепиться, он видел, увидел олененка в окне на снегу.
Когда она играла Марию Вечера, она знала, что входит туда, откуда нет выхода. Она знала, что принц позовет ее за собой, возьмет ее с собой. Она жила легко, шла за ним, снежинки таяли у нее на щеках. Она ошибалась, знала ошибалась, что это офицер.
Да он был офицер, дважды офицер, офицер реальности иллюзий, но и - наследник престола.
Она не могла меньше, она знала сойти с ума.
Ей стоило лишь пройти сквозь стену, чтобы быть к нему.
Эта наша простушка, наша нежнокожая фея, Анюта Натальевна, подлинная Вера Засулич.
Она заставила меня выписать, включить в текст эпиграф из "Братьев Карамазовых": истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. (От Иоанна, XII, 24).
И вот теперь я успокоился. Я знаю ее, я спал с нею - в мечтах? я имею знать побудительные мотивы ее поступков. Сейчас я не вижу ее, но слышу ее голос, у меня есть диктофон, видеофильм, письменные свидетельства очевидцев.
Теперь о дальнейшем.
- Анюта, зачем он тебе?
Молчание.
- Что ты хочешь сделать?
Она меняет ногу, зажигает сигарету.
- Извини, я не хотел лезть в твои дела, я просто хочу быть с тобой. Всегда хочу быть с тобой.
Сокровище мое в трусиках, соблазнительница!
Анюта! Я обращаюсь сейчас к тебе, обращаюсь в этом письме. Я никогда не опущу его в почтовый ящик, я посылаю его тебе напрямую. Я знаю, что ты, как и я, боишься пустоты, что большие инъекции пустоты делают тебя способной на все. Ты хочешь должна быть совершать поступки, иначе паузы, промежутки, пустотные слишком велики.
Прошу тебя, набирай побольше воздуха перед погружением. Это единственное, о чем я хочу тебя попросить.
Теперь. Ты думаешь, что один негромкий (громкий) хлопок способен быть, стать, остаться.
Я знаю точно, что так и есть, я проверил сам.
Пойди на это.
Убей.
Но знай, что стреляя в Него, ты стреляешь, будешь должна в зеркало - и мелкие осколки.
И - сцепленные руки.
И - вы оба, я и ты, я и он, ты, я, он, мы вместе, выплываем на зрителя, мы схвачены рамкой, мы доминируем - и уплываем, плывем дальше.
Из жизни.
Из иллюзий.
Нас не будет.
Пойми, Вера, Анюта Натальевна.
Я не знаю, как решить без красной жидкости - я говорю тебе: пойди, убей.
И я говорю тебе: останься.
Подпись: твой мальчик за стеклом.
Подпись: твой враг.
Подпись: твой навсегда.
Я попытался отнять у нее оружие, мы боролись как звери, она оставила на моем лице кровавые следы своих когтей, я был словно зэк, десять лет не видевший бабы, я стал насиловать ее, стал ее любить, ставить ей в зад.
Кусок металла отлетел в сторону. Она вырвалась, схватила, взгляд кошки, палец на спусковом крючке.
- Ну, давай, скорей уматывай.
- Я говорю, уматывай скорей.
Мне было сладко быть завершенным ее рукой, я оцепенел.
И вошли ее ребята, ее студенты, ее бойкие евреи, и вытолкали меня вон.
