Солнечный свет над лужайками и лагунами парка, и дальше по берегам озера, достиг той позолоты позднего вечера, которая озаряет классические ландшафты Клода Лоррена. Я как раз указывал на это Полу, когда мы сворачивали с проспекта, мерцавшего в вихре жаркой пыли, поднятой упорными автомобилями; затем мы погрузились в парк, как в прохладный, приснившийся зеленый бассейн.
Мы обсуждали наших друзей, Тома и Ренцо. Мы решили, что вечный студент Том портится, что меня огорчало.
- Кажется, что Том, - заключил я, - заплутал вон из ангельских кругов, в своих поисках того, что ему верится разумом. - Пол согласился. Что касается Ренцо, политолога и беженца, антифашиста, мы чувствовали, что его отказ от любой теории в пользу того, что ему верится практикой, всего лишь самоубийственный отказ думать.
- Да, - прибавил Пол в виде диагноза (какая безошибочная проницательность к чужим слабостям и грехам!). - Для Тома формальная или эстетическая стороны разума интереснее, чем добрая жизнь, где эстетика сходится с этикой. Он ритор: все, что ему нужно, это поверхностная оболочка разума, которой хватит, чтобы дать ему быстрый текущий успех.
Его оценка Тома меня смутила. Чем я был лучше? Пол, показалось, заметил мои опасения по медлительности, с которой я подбирал слова, и подбодрил меня, прежде чем я нашелся, как выразить сомнения: - Ты, милый мой Эдуард, в своих поступках разумнее, чем в словах.
Мне стало легче. Пока мы шли вперед, Пол заметил, что и Ренцо портится. Как политолог, он теперь позволял своему горькому опыту так разочаровывать его, что уже не верил в возможность хорошего общества. Но если нельзя достичь хорошего общества, тогда бессмысленна политическая наука, а если она бесцельна, то бессмысленна и любая наука, а тогда нет смысла вообще в рациональной мысли. Таким образом, Ренцо, хотя и был из нас самым интеллектуальным, отбросил здравое размышление для того, чтобы причудливо и нелепо предпочесть всему то, что ему показалось немедленно полнокровным, нормальным, чуть ли не на животном уровне.
- Вот почему, - подытожил Пол, - Ренцо сейчас ведет себя так, будто вместо того странноватого, но настоящего интеллектуала, которым был, он стал тем, что ему кажется средним италоамериканским рабочим, или бедным иммигрантом, персонажем, этакой выдумкой для комических картинок. - Я согласился, но добавил, что сам Ренцо не кажется мне ни довольным, ни убежденным своей желаемой переменой:
- В нем есть заметное напряжение. Уже не совсем тот, кем он всегда был, он еще не стал тем, кем хочет. Он актерствует, и сам стал единственным зрителем того, в чем так жаждет всех убедить, но что так редко удается ему убедительным.
И опять Пол сравнил меня с Ренцо, как уже с Томом:
- Ты убедительнее. Ты используешь свои дарования для того, чтобы скорее убеждать других, чем себя; твои слова, в основном, глупцам кажутся очень разумными, в тебе действительно есть риторика. Но ты почти всегда говоришь чужими мыслями, редко своими, и искажаешь свой настоящий разум, когда говоришь то, чего от тебя хотят другие. Это освобождает тебя от бесполезных споров. Или ты говоришь то, чего от тебя меньше всего ждут. Ты можешь быть приятным или шокировать здравый смысл, в зависимости от того, какое у тебя настроение, и вместо прямого спора. То, что ты говоришь, возможность поступка, способ все закончить. Разумность твоей речи чаще проявляется в той цели, на которую направлена, чем в принципах, которые видимо утверждает.
Пол снова прервался на время, а я молчал, от нежелания или от нечего возразить. Потом он добавил, будто затем, чтобы утешить меня:
- Все же, о тебе можно судить по поступкам, а они разумны; в то время как поступки Ренцо неразумны, а слова Тома имеют только разумную оболочку. Твои поступки говорят о понимании доброй жизни, и ты, несомненно, еще можешь войти в Небесное Царство.
Мы дошли до берега лагуны и собирались перейти деревянный мостик к острову, где обычно стоял чайный японский домик. Он был, по крайней мере, всегда, когда нам случалось сюда заходить. Однако мы не удивились, когда теперь, с середины горбатого мостика, разглядели совсем другой вид: стеснившиеся кремлем витые церковные купола, прерывавшиеся лужайками, декоративными гротами и статуями, каналами, запертыми в широкие аркады, епископальными дворцами, баптистериями, базиликами, палладиевскими библиотеками и монументальными каменными трофеями, представляющими аллегорические триумфы и вознесения.
- Вот, - заявил Пол, посмотрев на мерцание почти что недвижной воды, почтенного камня и сонной зелени, тянувшейся, сколько видно. - Вот, - повторил он драматически, обведя шутовски рукой, - это, должно быть, и в утробе матери. - Он засмеялся. - Мог ли я угадать пять минут назад пророчество моих слов, или то, что мои райские обещания сбудутся? В конце концов, пророк, это лучше не тот, кто предвидит события, но тот, у кого обещания обречены сбыться, так, как возник свет тогда, когда Бог произнес: "Да будет Свет!"
Меня встревожила такая интерпретация пророческого дара.
- Если, Пол, ты действительно пророк, следи за словами поосторожнее. Подумай, какая ответственность сказать "Пошел к чертям" бедняге, немедленно назначенному на вечные муки. - Пол пожал плечами.
- Это все одно, как ни смотри. То, что случается, должно было как-то произойти. Если пророк действительно творец, у него, это ясно, довольно божественного разума обрекать только тех, кто этого заслужил. Определенное словами пророка или только предоткрытое им, само событие всегда имеет ту же моральную ценность.
Меня это не убедило, но я снова медлил спорить, наверное, просто от лени ума. Мы теперь перешли мостик и направлялись по лужайке к первому зданию города.
- Ну, вот мы и здесь, - весело воскликнул Пол. - В Новом Иерусалиме, который стар потому, что вечен в мире без конца и начала. И я куплю тебе мороженое, если мы встретим здесь Тома. Было бы и вовсе неуместно, если бы глупого ученика приняли в Рай прежде его мудрейшего учителя. Да мне бы тогда пришлось сесть за нелицеприятную жалобу, составленную героическими стихами на имя Господа Саваофа.
Пол, как обычно, был одет так, что едва ли казался преподавателем философии. Его зеленая бейсбольная кепка была бойко надвинута на роговые очки. Он был в матроске, в старых испачканных темно-синих штанах, продранных на сидении до столь же засаленного белья, и в разваливающихся тапках, некогда белых. Все это могло бы пойти соседской шпане, но Пол всегда настаивал, что для философа не придумано своего костюма, и только софисты чванятся ложным разумом, в строгих костюмах, говорящих глупцам о живой мудрости. Настоящий философ, объяснял Пол, как Тиресий: сегодня мужчина, завтра женщина, послезавтра ребенок. Все же, Полу не удавалось проявлять в этой теории последовательность: мы почти всегда видели его одетым, как мужская шпана, намного реже он был одет как серьезный мужчина, и никогда девочкой или дамой. Теперь я ему заметил, что в его нелепой хулиганской фигуре, пока мы ходим среди величественных видов Небесного Царства, есть что-то от Янки при Дворе Короля Артура.
- Разве что твое историческое чувство может смутиться от анахронизма моего облика, - бодро ответил Пол. - Я здесь, по крайней мере, характер: персонаж из пасторали американского заводского пригорода двадцатого века времени. Всеми своими деталями мой костюм не походит на одежды тех оборванцев, пастухов или разбойников, какие обычно украшают любые пиранезиевские перспективы вроде этих. Да и откуда мне было знать, что мы здесь окажемся?
У меня, все же, было чувство, что нас в любую минуту могут арестовать за нарушение. Я начал раздумывать, насколько мой собственный, вполне приличный отглаженный темный костюм здесь подходит. В любую минуту все это могло обернуться самым ответственным моментом в моей жизни; судя по тому, что я знал, мое платье могло оказаться не менее неподходящим, чем Пола. Я помню, что читал что-то в воспоминаниях белого русского дипломата, что мужчинам для приема у Папы следует быть одетыми в строгий вечерний костюм, фрак и белый галстук. Однако Небесное Царство представляется Ватиканом только по аналогии; и потом, аудиенция у Папы предусматривается задолго, а мы, как уже заметил Пол, оказались здесь совершенно неожиданно. Я перекопал все свои мозги, но не смог из всего, что мне довелось читать, вспомнить прецедента, предполагающего соответствующий ему костюм и этикет.
Первым зданием, до которого мы добрались, был огромный прямоугольный дворец, может быть, административное здание или казармы. Его широкий, суровый фасад украшали только долгие ряды окон. С лужайки мы перешли под аркаду; завернув по ней налево, мы увидели воду. Здание там, кажется, выходило на канал, ступени следующей аркады сводили к воде. В нижние были вмурованы несколько ярко выкрашенных причальных столбов; за каналом, по его берегам поднимались другие здания, собираясь с трех сторон к высившейся над ним маленькой площади. Вдаль по стене аркады были двери в помещения, некоторые открытые, другие запертые. Аркада, в которую мы свернули, была пустынной. В первую арку галереи, оставшейся позади, еще можно было рассмотреть лужайки. С любой из этих сторон здание стояло первым в городе. Итак, мы повернули к каналу.
Первая дверь, которую мы прошли, была заперта. Наши шаги отдавались в сводчатом потолке аркады. Дверей было немного, огромные провалы пустой стены глядели на нас слепо, в крупных пятнах влажности, расползавшейся причудными рожами и диковинными животными. Пол вынул из кармана старый огрызок мела, подошел к стене и нацарапал:
ВСЕМ ПО КОКОСАМ !
Я заподозрил, что он собирается написать какую-то пошлость в том духе, в котором он обычно расписывал стены туалетов. Но я оказался шокирован и тогда, когда надпись оказалась вполне сдержанной:
- Пол, как ты себя ведешь? Мы же не знаем, где находимся. Даже если это, как ты говоришь, Небесное Царство, ты видишь, никто, за все века его существования, не думал царапать на стенах надписи.
Пол рассмеялся.
- Но это же всего только парафраз библейского текста, из "Послания к римлянам", 2:11, "Нет у людей лицеприятия перед Богом". Если бы я был ваятель, каменщик, я бы все это написал здесь, вырезав глубоко готическим шрифтом, а ты бы не возразил. Но у меня мел, так что пришлось выразить ту же высокую мысль более площадными словами.
Пока мы спорили, мы дошли до открытой двери. Я подошел, на цыпочках, и заглянул. Я увидел там огромную библиотеку, все ее стены были в полках со старинными томами в кожаных переплетах. Длинные столы, уставленные астрономическим инструментом, всеми принадлежностями классической химии и физики, занимали середину зала. За ближайшим столом склонилась ангельская фигура, глубоко погруженная в чтение. Из-под широкого капюшона длинные золотые кудри падали на лицо с почти что женскими чертами. Я крикнул Полу, который, кажется, принялся снова писать уже другое на стене. Пол немедленно подбежал ко мне и встал в дверях.
- О, - воскликнул он. - Non Anglus sed angelus. Это же настоящая гурия, которую некий Старец Горы предназначил для удовольствия избранных. Эй, парень, - добавил Пол громким голосом, то ли командуя, то ли паясничая, разбудив ангельскую фигуру от занятий, - иди, поиграй со мной!
Я быстро отступил от двери в аркаду, приготовившись в страхе бежать. Однако склоненная фигура подняла голову от книги, уставилась на Пола, улыбнулась, поднялась со скамейки и медленно подошла к порогу, где он стоял. Я смотрел, как они стояли рядом, облокотившись на косяк. Ангел еще улыбался, почти прислонившись к Полу, он положил ему на плечо руку, и свободный рукав его робы сполз, обнаружив ослепительно обнаженный изгиб, показалось, чистого света. Эта милая плоть мерцала, как старая синемонтюра, где картинки, одна за другой, дергаются, чтобы показаться движением. Но не движение заставляло мерцать эту руку света: она быстро меняла свою природу, сначала казалась милой, белой и нежной рукой женщины с двумя бриллиантовыми браслетами, потом снова смуглой, загорелой рукой юноши с легким золотистым пушком, а браслеты быстро складывались в синего орла, наколотого с флотскими инициалами "USN".
Пол и ангел стояли в дверях, тихо улыбаясь. Вдруг Пол схватил ангела за плечи и они поцеловались. Когда их объятия ослабились, ангел застенчиво улыбнулся и ахнул: "Ой! Ты целуешься прямо как Ренцо!" У Пола вытянулось лицо, но ангел тут же взял его под руку, затащил в библиотеку и закрыл дверь. Я остался один в аркаде, не менее удивленный: мужчина оно или женщина, ангел или демон, это создание было и впрямь первое, которое могло похвастаться, что его целовали оба: и Пол, и Ренцо.
Я принялся нервно ходить по аркаде мимо закрытой двери. Полу нельзя было довериться. Теперь я каждую минуту ждал болезненного скандала. Нас могли с позором выставить из этого Небесного Царства, без того даже пафоса Адама и Евы, без мильтоновского величия падших ангелов. В лучшем случае нам оставалось быстрее удрать, как ворам, спасающимся от фараонов; иначе, арест, in flagrante delicto, двух нежелательных посягателей, которых, после краткого допроса в окружной тюрьме этого Вечного Города, выбросили бы ударом под задницу. Я не смел вообразить, как могла повернуться судьба при худшем исходе дела. В уме я, приготовившись к любому возвращению Пола, составлял долгие аргументы протеста. Возможно ли, что он не вернется, может ли быть, что эта дверь никогда не раскроется снова? Едва ли я чувствовал в себе достаточно храбрости продолжать исследование этого города в одиночку. Я собрался ждать еще около двадцати минут и, если Пол не вернется за это время, попробовать выбираться лужайками, обратно к мостику. Я подождал, но потом заметил, что у меня нет часов, чтобы следить за минутами, которые вдруг потянулись от ожидания. Целые ледяные века, казалось, прошли, пока я стоял, с болью примерзая в страхе и нерешительности. Следовали ли мне уйти одному? Но как бы я смог найти дорогу домой? Наконец, дверь открылась, и Пол встал на пороге, улыбаясь:
- Эдуард, почему бы тебе не зайти к нам, в библиотеку? Антиной говорит, что у него есть приятель, который болтает по-французски и будет страшно рад тебя видеть. Он будет через пару минут.
Я возразил, что у меня нет желания вольничать, за что, я уверен, здесь расплачиваться дороже, чем на земле. Ответ Пола прояснил кое-какие мои сомнения, но настроения не дал:
- Конечно же, Эдуард, Господь Саваоф, по определению, всезнающий. Я полагаю, что он всегда подозревал все мои доблести и пороки, он даже, наверное, ожидает, что они останутся со мной и здесь, как когда-то. Глупо же приглашать нищего на богатый обед, а потом возмущаться, как он ведет себя за столом...
Я еще раздумывал, но Пол, казалось, пришел в восторг от своего открытия. Наши рассуждения вдруг прервал резкий далекий свист, который разнесло вокруг по сводам аркады. Только у Тома была эта привычка насвистывать Баха в любое время для и ночи, и все так же громко. Я почти с облегчением принялся доказывать Полу, что Том тоже должен быть здесь, в этот неканоническом Небесном Царстве: это не только дало бы довести весь наш эпизод с Антиноем до логического завершения, но также и означало бы, что мы, Пол и я, не были здесь одними чужаками; мне было трудно вообразить менее подходящего соседа по Небесному Царству (если это было оно), чем буйный, несдержанный Том. Я предложил Полу искать его. При имени Тома, Антиной улыбнулся:
- Так вы знаете Тома! Он часто заходит к нам и кое-кто здесь находит его впечатляющим, хотя он всегда и спешит, никогда, кажется, не замечая нашего существования; так же, как он не знает, чего ему действительно нужно. Он просто стремительно бегает вокруг, всегда за чем-то гоняется, ничего не находит. И он такой неуклюжий, со своими руками, ногами и громким посвистом...
Пол засмеялся. Свист, казалось, шел ближе, становился отчетливее и громче. Вдруг, как если бы Том свернул в переулок, мелодия стихла. Я заметил Полу, что нам нужно бы идти искать Тома, и разузнать у него - очевидно, он был здесь частым гостем - некоторые сведения. Но Полу не захотелось покидать Антиноя; к тому же, он сомневался, даст ли нам Том какие-нибудь заслуживающие сведения, при своей привычке жить в своем, собственном мире, не особенно соприкасающемся с тем, по которому он вечно бродит. Все же Пол предложил мне, если я хочу искать Тома, отправиться (почему бы и нет?) одному, и вернуться где-нибудь через час обратно к нему и Антиною. "Если найдешь Тома, пожалуйста, не приводи его с собой", - прибавил он.
Так я оставил Пола и его ангельского приятеля. Они вернулись в свою библиотеку, закрыв дверь. Я пошел по аркаде к каналу. Бессчетные двери, в точности похожие на библиотечную, тянулись вдоль всей внутренней стены аркады; я вдруг понял, что забыл вести им счет и не знаю, какая ведет в библиотеку. Вернувшись, я бы всегда мог подождать здесь, в аркаде, пока не откроется нужная дверь и Пол не выйдет искать меня. Но вдруг он решит ждать меня внутри? Я еще не разобрался в своих сомнениях и страхах, когда добрался до канала. Там аркада шла направо, по другой стороне здания. За каналом лужайки вели к другим сооружениям: там был дворец со странными, луковицей, куполами, витыми колоннами, украшавшими его двери и окна, и спиральными берниниевскими башнями по четырем углам крыши. По каждой башне медленно скатывались каменные шары, незримый механизм каждые несколько минут заставлял их появляться из отверстия шпиля, тихо ползти по коническому спиральному желобу и исчезать внизу, но все это так медленно, что казалось, они остановятся или вдруг поползут наверх. Я пристально, до тошноты, уставился на их движение, такое мучительно медленное и осторожное, в точности как ход моих собственных мыслей; мне едва удавалось отвести глаза, как будто это переползание могло их заменить, избавить меня от необходимости думать. Я стоял и смотрел, как катятся шары, на краю канала, когда меня, так сказать, пробудил внезапно вернувшийся свист Тома. Теперь он, казалось, был от меня очень близко, он шел где-то вдоль аркады, по которой разносилась все та же песенка.
Я снова принялся за свои поиски: в аркаде никого заметно не было. Я следовал пустынной аркадой, теперь канал был слева, а справа голая стена без дверей. Когда я прошел еще ярдов двадцать, то обнаружил в стене маленькую открытую дверцу: она была действительно так мала, что я не заметил ее, когда в первый раз заглянул в аркаду. Посвист Тома, как мне показалось, доносился отрывками откуда-то оттуда. Я зашел и обнаружил темную, узкую витую лесенку, по которой начал взбираться.
Я лез бесконечно, меня толкал вперед посвист Тома, но он скоро стал тише и тише, хотя я лез так же быстро, как обычно Том. Ступени были мокрые и скользкие. Я продирался наверх сквозь вековую паутину, липшую к моим ногам и лицу. Единственное освещение составляли случайные бойницы в каменной стене, такие, из которых в старинных замках посылали стрелы. Потеряв дыхание на уже, казалось, тысячной ступеньке, я, наконец, оказался наверху, у открытой дверцы на хоры органа, подвешенные на головокружительной высоте глубокого нефа заброшенного собора.
Я посмотрел вниз, свесившись, на огромное пространство впереди. Между колоннами собора изодранные шпалеры трепетали на сквозняке разбитых цветных окон, пропускавших потоки сырого света в пробоины своих ярких узоров. Тяжелая паутина пеленала все это здание, иногда затягивая собой просветы между колоннами, тянулась, скрывая алтарь. Иногда удавалось разглядеть огромного дохлого паука, повисшего в ней, как распятый. Внизу не было видно ни свечей, ни даров на алтаре, покрытом изорванной в пятнах тканиной под высоким изломанным распятием, покосившемся, похожим скорее на кривую виселицу, у подножия которой лежала упавшая и разбитая фигура, напоминавшая расчлененный на ступенях алтаря труп. Я был смущен: неужели такие злые дни настали для веры, что даже здесь, в этом двусмысленном Небесном Царстве, церкви стоят, покинутые сонмами своих ангелов, медленно разрушаясь в грязи, развалинах и забытьи?
Мои мрачные размышления были вдруг прерваны внезапным каскадом целой сумятицы звуков, как будто из старой пианолы, казавшихся, впрочем, безрадостными в своем буйстве, похожих на комический, кудахтающий кашель старухи. Кто-то наигрывал на органе, старательно подбирая мотив "В южной части Франции Никто не носит штанцы..."
Я пошел по хорам, где обнаружил своего старого друга Ренцо. Он сидел за органом, наигрывая эту вертлявую песенку и посматривая вниз, на алтарь, как будто что-то могло там произойти. И правда.
Как будто бы привлеченные музыкой этого Анти-Орфея, вдруг появились два больших нетопыря и стали резко, беспорядочно кружить над поломанным распятием. Потом дверь, которая, должно быть, вела в ризницу, приоткрылась, и вышел Антиной. Ренцо тут же сменил мелодию на "The flat-foot floogey with a floy-floy". Подергиваясь, как в шимми, и подоткнув, чтобы были видны ноги, рясу, мальчик-девочка запрыгал по ступеням и пустился, прямо перед алтарем, в самую дикую пляску, какую я когда-либо видел. Ренцо показался восхищенным и продолжал свою песенку, сопровождая ее бодрыми выкриками: "la mossa! la mossa!".
После каждого такого победного выкрика Антиной останавливался в своих кривляниях поиграть мускулами, а потом снова продолжал свой беспорядочный шимми в ритме джаза.
И Ренцо, и Антиной вскоре выдохлись. Ренцо бросил играть, и Антиной и летучие мыши немедленно исчезли. Тогда Ренцо повернулся ко мне (он заметил меня, пока еще играл, и подмигивал мне знающе каждый раз, когда Антиной так обязательно вновь принимался за свою la mossa) и воскликнул: "Правда, эта сестричка самая восхитительная дама, какую ты видел? Черт, что за девочка! Ляжки, вот (его руки описали щедрый изгиб в воздухе)! А улыбка (кончиками пальцев он послал воздушный поцелуй в сторону алтаря)! Что за дама, какая дама!"
И вдруг я понял, почему я так несчастлив здесь, в этом аду Небесного Царства, почему я так не уверен в себе, когда все остальные, Пол, Том и Ренцо, все кажутся в безопасности и счастливыми. Антиной, все остальные ангелы, были бесполые: вот почему тем, кто всего лишь люди, они казались мужчинами или женщинами, поочередно принимая любой известный вид человеческого вожделения. Nihil in intellectu cuodnon prius in sensu: и оттого, что ангелы умозрительны, мы видим их в чувственном воплощении, уже существующем в уме, знакомом, желанном. Пол видел ангелов мальчиками; Том, которому никто, кроме себя, не нужен, гонялся по всему Небесному Царству за своей собственной, избегающей его тенью, ничего не замечая, ничего не желая, кроме этой погони, невидимый (иначе он сам смог бы себя увидеть) для всех, кроме ангелов. А мне, которому все безразлично, ангелы виделись поочередно мужчинами и женщинами, смотря по тому, какой облик желание принимало в умах других.
Я почувствовал себя отчаянно одиноким. Я оставил Ренцо, выбежал с хоров, вниз по бесконечной вьющейся лестнице, только чтобы любой ценой спастись от этого тошнотворного Рая. Вдруг я поскользнулся и упал вперед головой, покатившись по ступеням, пока не потерял сознания, оцепенев от горя и боли.
|
