(1) Метаморфозы
Никаких ли больше не было.
Однажды над западными воротами города показалось облако в форме руки. Когда эта рука подошла ближе, стало видно, что она держит перчатку; и когда рука проплыла, как темное на закате солнце, прямо над городом, перчатка упала.
Все лица немедленно поисчезали. Первым это заметил человек, покупающий зонтик; он поднял голову и увидел, что у его торговца вместо лица большой, овальный зеленый лист. Он посмотрел на свое собственное лицо в зеркало и увидел, что оно тоже заменено за большой, овальный зеленый лист.
Поднялась тревога. Люди все перестали спорить по разным поводам. Золотая рыбка в бокале, в гостиной г-жи Икс, перестала воображать, что она центр мироздания. Остановились все механизмы, видели, как несколько собак и кошек попадали мертвыми на улицах. Упали все биржевые курсы, возникла общая паника, когда люди заметили, что все радио и зуммеры вдруг притихли.
С того самого дня мы все стали вегетарианцами; однако закон запрещает употреблять в пищу большие, продолговатые зеленые листья лавра.
(2) Британия правит волнами
Чайки, кружащие над островами, хохочут, когда вместе с солнцем вздымается струя и скользит по морю в западном направлении. Водоросли змеятся по ногам статуи; звезды рыдают в море и их серебряные слезы тают в волнах, как плавники света.
Ни судна... скелеты волн пожирают друг друга... ни корабля, чтобы разбить уныние волн.
Маленькая волна выкладывает дохлую крысу на берег острова, где хохочут неутомимые чайки. Статуя сейчас же тонет в волнах, как будто бы с нетерпением дожидалась такого сигнала.
Хохочущие чайки, отметьте значение дохлой крысы!
(3) Одновременно
На мысу, недалеко от рыбачьего шалаша, стоит дворец света, часовой на страже наступающих полков волн. Огни его окон отражаются далеко по морю, где лежа на своем плоту умирает негр.
Негр видит во сне красный цветок, пальмы на далеком берегу, видит отплытие и кораблекрушение среди пожара и треска перекрытий.
Волны накатывают, наступают, относят плот ко дворцу. Когда плот прибивает на валуны мыса, негр умирает, дворец очертя шпиль валится в волны.
Душа негра восходит, алый цветок пробивается из камышей, схваченный в сверкающую сеть звезд. Рыбак возвращается в свой шалаш с красной морской звездой в сачке.
(4) Лунное
Ночью в цветочных чашечках возникают лица, когда лепестки раскрываются навстречу луне.
Из одного черного мака рождаются голова, кисть руки и ступня. Стебель мака тонет в землю, где его корни оплетают странный камень. В камне вырезана рыба, знак пропавшей любви.
Когда камень будет вынут из земли, о маке забудут. Но если камень выкопать ночью, то голова, рука и ступня тоже будут найдены в его рисунке, а рыба исчезнет.
(5) Семьдесят седьмое пришествие
Когда стальной топор упал в глубокие воды, деревья задрожали и птицы перестали петь.
Многие годы стальной топор ждал своего восстания. Наконец однажды, когда незнакомец шел мимо берега реки, все когда-то потерянные монеты и проржавевшие гвозди вдруг поднялись из-под савана грязи на глубине и впечатались в пятиконечные звезды его рук. Последним взлетел кверху стальной топор и с силой, накопленной в борьбе за ее освобождение, отрубил незнакомцу руку, упавшую в глубокие воды.
Теперь среди притихших птиц ходят слухи о новом восстании, обещанной руке, и о стальном незнакомце.
(6) Сеанс
Незнакомец заходит в темную комнату, где за столом сидят двое мужчин и разговаривают о путешествиях. Незнакомец вступает в их беседу словами: "Я тоже странствовал"; оба мужчины поднимают головы и кажутся застигнутыми его неожиданным появлением. В углу потолка звук быстрых крыльев или воркотня моторов и дребезжание тонких голосов. Незнакомец исчез. Его голос слышен сначала в одном углу, потом в другом, наконец, он затихает вдали, где-то возле раскрытого слухового окна. Там, где стоял незнакомец, мужчины находят билет железной дороги, неизвестной станции назначения.
(7) Духовное
На просторной террасе существа в белых одеждах стоят и смотрят на мигающие огни городов, которые глубоко внизу сияют сквозь плотные воды ночи. Облако медленно скользит рыбой через океан пространства, города меркнут от его тени.
Существа в белых одеждах больше не видят огней внизу, под собой, и смотрят наверх.
Высоко наверху террасы новое понимание окружающих океанов пространства и затонувших огней. Ибо подобно тому, как существа в белых одеждах всегда знали, что незримые нити света скрепляют неизвестных созданий, рассеянных по городам, с пятиконечными звездами их собственных рук, так, глядя кверху, они увидели, как из их собственных голов расходятся другие нити света, которые все сходятся к одной неимоверно далекой точке, где тьма и свет соединяются в совершенный черный бриллиант.
(8) Бабьи россказни
Сетка ветвей процарапана на картине умирающего дня. В своем темном глубинном произрастании незримые звери ночи шуршат листьями и теплое, мокрое дыхание приступает к руке внезапным страхом скрытых клыков.
Посреди стылой дороги луна на восходе кричит: "Лед". Не так давно луна была красной, или, скорее, это влажное лето покрыло ржавой коростой бледное, стальное лицо луны. Но этой ночью бледная луна кричит "Лед" на снежно белой дороге, которая спит и видит во сне безногие, бесплотные ступни, бегущие беспорядочно и забывающие свое прирожденное двойство.
Ступни, глаза, уши, ноги, руки и их кисти рождаются в парах. Но ночь терпит рождение одиноких частей и членов, ее кусты полны одноглазыми тварями - впрочем, есть ли у них тело и голова? - и одинокие уши прислушиваются к цветкам, за сонными лепестками которых на вас, бывает, щурится око.
Не прикасайтесь ночью к цветам. Не говорите ночью с цветами. Не выходите в ночь, спите и позабудьте об опасностях ночи.
(9) Северное сияние
Цвет, шуршащий в кристаллах, распространяется из высоты темного неба на холмистые, дрожащие волны. Перистые порывы туч тают за столпами зеленого света. Сквозимые занавеси дрожат повсюду. Под арктическим купольным сводом скрытый Самсон света колеблет зеленые луной столпы ночи.
Окрасить эти кристаллы внезапной кровью; закат, или последняя из утробы слюна умирающего дня. Бессердечная, жесткая ночь!
В жестком свете замерзших и дребезжащих звезд воды замерли. Льдистые звезды как айсберги в этом черном океане. Когда крушатся колокольни зеленого стекла, свет и столпы света и зеленые столпы застывшего луннозеленого света отражаются вдаль пространства, под конец застывая как острые лезвия над дрожащими холмиками волн.
Самсон весь ходит в стеклянных храмах. Самсон и бык, и Самсон и солнце, и солнце, бык, и Самсон, солнце и бык.
Пусть трескучие ветви зеленовато белесого света плетут фантастические лесные узоры по зеркалу моря. Пусть неверное небо празднует крушение своих ледяных колоколен, своих айсбергов, своих льдистых звезд, пока тьма застывает черными водами в угрюмую заледеневшую ночь.
Алый Самсон, арктическое алое солнце, движется по пещерам зеленых столпов. Красный, кровенящий отблеск мерцает за луннозелеными стеклянными столпами ночи. Кровь алого Самсона, алая кровь Самсона, алый вор брызжет кровавым следом по наклонным столпам падающего святилища света, которое вскоре обречено ниспровергнуться в чернеющую льдом ночь. Тогда будет ночь и вдруг, прорываясь в темную ночь, алый член Солнца-Самсона будет вздыматься из белизны на востоке, уничтожая ночь.
Тогда столпы сотрясенного черного храма ночи засветятся белым светом, и алым светом, кровенящим, но позже снова придет ночь и снова будет тот же Самсон, а храмы будут рушиться каждый раз, а красный вор пятнать кровью столпы света или столпы ночи. И этот вор это солнце, и алое солнце это Самсон, и Самсон это вор, и Самсон это солнце.
(10) Бесконечная клетка
Крик в ночи бьет темное стекло. Разбитые лезвия зеркала падают по краям острого, как сталь, голоса, в их разбросанных саблях отражаются несвязные отрывки полуотчетливых снов.
Высокая стела одиноко дрожит, белея в лунном свете перед глухой стеной деревьев, которые тихо качаются в темной, разреженном ветре.
Холодный возглас распоротого неба. Стальной щит луны, наискось брошенный вниз в черный плещущий пруд. Земля колеблется в своем основании. Головокружительные порывы света трепещут и кружат по пруду. Потом все стихает в доисторический покой.
В этой безвременной тишине, в окружении скользящих символов, мы должны следовать. Наши ступни не оставляют следов на мягкой почве. Образы, символы окружают нас, двигаясь в медленном, неумолимом, но и беспорядочном круговороте. Ударов нет, только внезапно тает или одно сливается с другим. Мы ничего не можем разглядеть за этими символами, кроме хлюпающих плывунов плотной тьмы, разлитой вокруг и за нами, похожей на ту землю без следов, по которой идем. Ничто не изменить. После нас не останется отметин. Кричать... но наши глотки беззвучны, а вокруг стояло такое количество криков, так много воплей, расшатавших малую область чувственного сознания, которая окружает нас, пока мы идем, столько криков, раскидавших скользящие символы, и потом снова все возвращалось обратно в этот доисторический покой. Кричать... и бесполезно кричать. Лучше хранить спокойствие в этой малой окружающей нас области, идти вперед, всегда окруженному миром своего чувственного сознания, никогда больше, никогда меньше. Пока мы идем, нас не перестанут преследовать эти скользящие символы, нет изменений и нет развития.
(11) Греческая трагедия
Мы следуем красными камнями греческого побережья. Наш корабль пристал, белый с красным, против синего моря и неба. Наш вожатый указывает достопримечательности: на скалах развалины, под ними пещеры, теперь превращенные в гигантских размеров аквариумы, освещенные изнутри. Когда мы приближаемся к мысу, уходящему едва ли не в горизонт, мы видим пещеру, немного больше всех остальных. Два луча яркого белого света буйно, со страстью сражаются из его мерцающих вод. "Там, в царской пещере, битва", - орет в мегафон панически испуганный гид. - "Кто их остановит?"
У самой пещеры молодой человек плачет, прижавшись к красному камню. Его слезы точат камень, скоро они смоют и стены пещеры. В тот самый момент, когда мы спускаемся, чтобы не допустить все эти катастрофы, лобовое стекло аквариума бьется и потоки блестящей морской воды вырываются из пещеры. Пещера пуста. "Ils sont perdus", - сокрушается гид; он плачет, с силой сморкаясь в грязный, красный с белым, бандановый платок, который забавно вплетается в его черные усы.
Однако в косматых глубинах пещеры можно еще расслышать удары. Капли крови брызжут из пещеры на нашу одежду. "Они изломали свои кожаные цесты о грубые черные камни", - замечает гид, наблюдая за этой трагедией с безопасного расстояния.
Внезапно, из глубины пещеры выходят атлеты, инцестуальные близнецы. Они лучатся необычайной красотой, нагие и золотоволосые, кровь стекает с их кулаков, обмотанных ремнями, и между их ног. Сбоку пещеры тихо раскрывается дверь, атлеты ведут нас в царственные покои, где наши воспоминания об этой трагедии вскоре исчезнут от быстрого возвращения к плотскому.
(12) Дома мертвых
Движущаяся тень выдает смерть. Нежная луна рыдает на белые стены, где внезапная тень вдыхает новую жизнь.
В деревьях от молчания нарастает тоска, луна медленно заходит за облако. Когда луна снова появляется, стекло молчания бьется на бесконечные теряющиеся частицы. Неизвестные ноги плетут круги по траве.
Никогда не бывает слишком поздно для смерти смерти.
(13) Дева
Я знаю, что никогда не найду в темноте единственного цветка, способного облегчить ее боль. Даже при свете дня этот цветок скрыт в траве. И теперь, если только падучая звезда, привлеченная волшебными свойствами растения, не упадет на маленький белый цветок, мне никогда не найти его.
Ее радости, ее боль зависят от беспорядочных перемещений звезды: непрочные цепи случая в нескончаемой паутине, где неподвижные звезды только капли росы - в паутине, которую может прорвать только падение одной, бродячей звезды.
Паутина остается неразорванной, мне никогда не найти цветка.
(14) Рука
Тучи заволакивают равнину.
Со всех сторон холмы горизонта близятся; равнина садится, скованная в долины, уходящие все глубже. Три реки становятся ручьями, быстро бурлящими в своих каменистых ложах навстречу темным точкам, где они встретятся: к городам.
Потом снова солнце. Холмы отступают назад к далекому наокрест горизонту; долины растворяются, три реки широко текут в еле заметных ложах светлого песка. Города сверкают своими хрустальными стенами и жестокий свет отражается от дома домами по стеклянным улицам. Люди больше не волокут за собой, как цепи, свои длинные тени, звеневшие по белесым булыжникам мостовой. Тишина света: замерзшие лозы звука. Ни ветерка, что тихо и сонно свернулся вокруг башен, прозрачных стеблей под белыми цветками облаков, которые плывут, как корабли наших чистых помыслов, водяные лилии по ручью, пока не сливаются с синим простором.
(15) Порядок вещей
Справа холм, из которого вырывается зеленый фонтан листвы. В ее тени Восточная Ева собирает свои разбросанные изгибы, прислушиваясь к свирели склонившегося пастуха.
Слева, и далеко позади этих маленьких пасторалей, стоит город, его каменная аркада расходится от центрального замка, пересекая течение его рвов.
Наверху и вокруг этих сцен крикливые драгоценности механической, заводной птичьей песни сверкают на шее неба, теперь, на расстоянии, складывающегося из путаницы знамен (о, мужество!), мачт и минаретов.
Сквозь трещину в черепаховой чаше реальности мы можем разглядывать как индийские пасторали, так, издали, и внезапный расцвет изумительных цивилизаций.
(16) Отрывки из повести о потерянной любви
В этой луне, высшей над одиночеством других лун, облака проплывают медленно, волоча по земле длинную, темную тень с совершенными очертаниями твоего тела. Пока я иду по серым пескам вслед за твоим утекающим темным телом, я чувствую, как пески тащат меня назад, а твое тело-тень удаляется все быстрее; я бегу, но разрыв между мной и твоим телом-тенью ширится и ширится до тех пор, пока становится уже не полоской пустого песка, а глубокой пропастью. Я срываюсь в эту пропасть, которая оказывается полной иссохшего и гниющего вервия, паутины, пыльных костей, праха и мертвых листьев.
Надо мной сияют звезды, оплакивая овдовевшую луну, потерявшую тепло тела своего супруга, такую охладевшую, что не ощущает теперь и не знает даже своего одиночества.
Когда я падаю в эту пропасть, я теряю из вида луну и звезды, и жизнь совершенно мертва, и смерть бежит.
Я остаюсь висеть в неизвестной пустоте, которая больше не пустота оттого, что никакая вещь в ней не может подняться, упасть или двигаться, но все остается подвешенным, теряя самое существо, так что мне остается болтаться в этом ничто, ждать слабого света жизни, который больше не ты.
И я знаю, ты больше не можешь вернуться потому, что здесь эта пропасть между нами, я остаюсь в ней болтаться, однако знаю, что другой свет должен рано или поздно придти вместо тебя.
