Я шел с тетрадью под мышкой по Литейному, качавшемуся в своем ритм-энд-блюзе, мысли цеплялись одна за другую, это был белый сон, звук отставал от изображения, почти бесцветного, с редкими черно-белыми вставками, впрочем, все было в белом, розовом - в - белом, зеленым - в - белом, я каждую секунду выбирал пути вперед, а по-соседству, на другой стороне улицы, в параллельном сне, она смотрела на меня из окна огромной квартиры, и, докурив сигарету, задернула штору, развернулась на электрический свет, какие-то люди в аккуратных черных костюмах молча пили кофе, стряхивали пепел на паркет, на ковры, на подоконники, предметы старели, рассыпались на глазах, покрывались трещинами и уходили в прошлое. Она, в красном платье, загорелая, с блестящими глазами, набрала телефонный номер, "Добрый день", "Готовы ли фотографии?", "Да, пожалуйста", "На фамилию Каплан"; от звуков, от телефонного пения ее закружились по квартире пылинки, бывшие пленницами тишины, "Все готово", произнесла она в пространство, и оно с готовностью приняло, оценило, поглотило эту фразу, легкое усилие - и засуетились, засобирались куда-то мужчины, защелкали своими защелками, заскрипели по блестящему паркету, который отражал, отдавал назад это кружение, это изящное парение членистоногих. Парадная, нуль - переход из ее сна в мой сон, из моего сна в реальность, выдавала заговорщиков по два, отбирая у них цвета, впитывая их в свой мрак, выдавала ко мне на улицу, они встречались со мной глазами и отводили взгляд, они терли нижней губой верхнюю и меняли пол. Я ускорил шаг, секретные агенты бросились врассыпную. Логическая цепочка выстроилась у меня в голове, и с одной стороны цепочки, от звена к звену, с облака на облако, президентский самолет приближался к пункту назначения, с другой стороны - Анюта, меняя белье, двигалась ему навстречу в своем бейрутском автомобиле. Я знал, что ее люди тщательно просчитали каждый шаг президента, что подробные планы города с фосфоресцирующими маршрутами лежат у них в штаб-квартире, что существуют четырнадцатикопеечные папки с надписями "Запасной план # 1", "Запасной план # 2", "Вариант: Желябов", "Вариант: Гриневицкий", что сканирующие в трех измерениях видеокамеры, купленные в Израиле на ливийские деньги, установлены на каждом перекрестке и передают информацию на блок мониторов, что проделаны, где надо, отверстия и прорыты, где надо, подкопы, что у каждого из них радиотелефон, баллончик "Черемухи" и капсула с цианистым калием под зубом, что президенту столь необычного государственного образования остается только следить за стрелкой на часах, чтобы в означенный момент кротко спросить, пытаясь поднять руку без кисти: "Что... с мальчиком?". Я пил кофе, зная, что стрела уже выпущена, что сердце, подаренное ей, уже пытается сдвинуться на миллиметр вверх, на миллиметр в сторону, на миллиметр в будущее - но все сосчитано, помечено крестиком, все учтено.
          О эти ленинградские заговорщики! Их спрашиваешь о терроре, они говорят тебе о Рембо.
          В метро я хватился тетради: она осталась в кафе. Что ж, будет кому-нибудь предлог объявить персональный джихад, создать свой Action Directe.
          Кто будет судить меня за то, что я ничего не предпринимал? Она своевольно светила, я своевольно мерцал. Ее переполняла энергия, она была сгусток, шаровая молния, я был безволен, брошен, нищ. У меня не было времени, чтобы создать свою организацию, чтобы купить динамит. Она могла обдумывать сотый вариант плана, я мог лишь подыскивать себе оправдания. В своем полете, в своей новой любви она была счастлива, я был несчастен и одинок. Она могла придумать новый язык для нового мира, я же мог только забыть старый. Но в одном мы были едины - мы могли. Могли так, могли эдак, могли никак.
          Я мог оставить этот город в покое и, воспользовавшись преимуществами, которые предоставляла мне свободная профессия, найти иную, более покладистую девицу; мог, напротив, каждый миг пытаться взорвать этот мир изнутри (для этого нужна подходящая компания, чтобы сразу же не упрятали в психушку), мог уединиться в своем пригороде и этаким натуралистом наблюдать за жизнью непривередливых растений и немногочисленных животных, мог записаться добровольцем в Славное войско Саддама Хусейна (полоснув, согласно древнему восточному обычаю, острым ножом по концу), мог, наконец, написать обо всем этом стихотворение, роман или эссе, к чему я, собственно, и пришел, чтобы, оставив один глаз созерцать звездное небо, таинственно возвышающееся над нами, другой свой глаз опустить внутрь себя, чтобы изучить там, в этих лабиринтах и колодцах подсознания, не менее загадочный нравственный закон. Я мог бы сделать это тогда-то, что я делаю сейчас, и тогда все, возможно, пошло бы по другому пути, но тогда я предпочел действовать, а не писать, возможно, поэтому сейчас мне есть о чем писать, и я могу позволить себе не действовать.
          Она могла придти с повинной в милицию, или рассказать обо всем редактору моей газеты, могла переспать с ним, чтобы испытать утром легкое разочарование, могла поступить на отделение истории искусств университета и написать работу на тему "Искусство мусульманского Востока: от черного куба к Зеленой Книге", могла совершить несколько прогулок в лиловом и лечь спать, могла поехать по приглашению в Голландию и остаться там за стеклом в квартале розовых фонарей, прогуливаясь туда-сюда, меняя эротическое белье, сохранив жизнь высокопоставленной особе и подарив радость многим, о эта новая Афродита, Венера, Сусанна, Даная, Маргарита, могла пытаться взорвать этот мир - нет, женщины не хватит и на пять минут таких попыток.
          Мы могли разыграть новую версию истории Орфея и Эвридики, поменяться талантами или полами, могли бы никогда не встречаться больше, могли бы сняться в порнофильме или выступить по телевизору с совместной проповедью, могли бы сделать то, чего вы, смертельно уставшие, больше всего хотите.
          Верите ли - между нами хватило бы нехитрого разряда, нас хватил бы легкий озноб, и мы дали бы каждому из вас немного того, чего каждому из вас так не хватает. Чего вы страстно ждете всю свою жизнь и чего вы безумно боитесь, глупые. Мы могли бы дать вам немного пустоты. Мы могли бы никак.
          Никак. Пока я раскручивал клубок своей паранойи, пока я ворочался ночью один, то убирая из-под головы подушку, то пряча голову под нее, пришли облака и принесли дождь. Поток воды резался о крышу, подпрыгивая, гремела струйка кровельной жестью, капли катились по кирпичу.
          За городом погода не та, что в городе, дождь был вестью о прошлом, гонцом.
          Час, два, три назад улицы, площади пили эту воду, праздновали каждый свое.
          Имя: Владимир: не отравлено; воздух: после глубокого выдоха: не отравлен; секс: между сном и реальностью: не отравлен; утро: до второго трамвая: не отравлено; ветер: между ночью и ночью: не отравлен ; синий: без любви, без иллюзий: не отравлен; кожа: если сутки мертва: не отравлена; юность: от утра до утра: не отравлена; ночь: безлюдна, пуста: не отравлена; город после воды не отравлен.
          Все остальное отравлено.
          Моя голова трещала, вы помните; в это время Она шла от Гостинки к остановке третьего трамвая, нет, не шла, она как-бы шла, вперед, или назад, забыв, в каком она городе, забыв имена архитекторов, названия каналов и мостов. Она шла, как-бы шла, по Садовой, как-бы по Садовой, к как-бы тройке, загорелая не по-нашему. Навстречу ей как-бы стоял молодой человек, юноша, мальчик. Она как-бы спросила, он - как-бы ответил, они как-бы пошли, и пошли, как-бы пошли. Она спросила его "Как? Где? За каким? О ком? О чем?"
          Каналы? Где, какие каналы?
          Реки? Где реки, река?
          Музей? Кто такая Фонтанка? Кто такая Ахматова?
          Он ответил: да.
          Я ворочался в предсумраке, он ответил: как бы - да.
          Нет: да.
          Они пошли: следить за водой, кататься по каналам.
          Ракета предлагала им разрезать тело Фонтанки, выпустить из-под пленки воду и смотреть.
          Они глядели, их соединяло.
          Их плавали много, им велели сидеть.
          И они сидели: свобода!
          Потом она повела его в музей, там их ждала пыль, скука, касания. Они были почти влюблены, готовы принять друг друга за тени.
          Все это продолжалось; (...) наконец, ( ) ; выстрел еще не прозвучал.
          Она должна была убить его: Она была его. Ворочаясь без сна, я чувствовал ее движения, я кружился над ними, как стрекоза.
          То, как я здесь играю с убийствами, ничто по сравнению с тем, что я вытворяю в жизни. Бумага не может терпеть - она выталкивает меня туда, где расплата - вечная бессонница, брр.
          Я иду туда, к ним.
          Серое утро не разрывает цепь моих интервенций; напротив, сковывает их еще крепче.
          Я знаю, где искать.
          Я не имею орудий убийства, у меня есть лишь руки - руки, чтобы душить. Молилась ли ты на ночь, милая А.Н.?

Утром я пришел к безумному редактору с тетрадью. Название не годится - СИМ ПОБЕДИШИ, я сказал. Текст сыроват, нужно сокращать, лучше - переписать. Про арабских волхвов выкинуть, ни к селу ни к городу. А вообще ничего, народ проглотит, лучше тремя выпусками, один за другим.
          Редактор смотрел на меня воспаленными глазами, его голова гудела. Ночная пьянка, однако, не выбила из него всю дурь, и он недовольно засунул тетрадь в нижний ящик.
          Еще не время, он сказал. Когда-нибудь запустим.
          Он открыл огромным железным ключом сейф, выдал мне деньги.
          Шел дождь.
          Суворовский проспект возле Смольного пустынен, тих, геометрия зданий выталкивает живое тело в боковые улицы и дальше, прочь.
          Я шел пешком по направлению к Московскому вокзалу, где пустота без людей сменяется пустотой от людей.
          Мои мысли, предназначенные для воспоминаний, для последующего воспроизведения, исчезали одна за другой, без следа.
          Из бесцветной, белесой мглы появлялись люди и исчезали в ней же.
          Выстрел еще не прозвучал.
          Впрочем, какое значение это имело теперь, когда Анюта стремительно уходила из моей жизни, когда моя жизнь, похожая на эту бледную, белесую мглу, это предсмертное трепыхание, размазанное по времени, моя электричка, остановившаяся как вкопанная перед мистической девой, моя карманная вера во всесилие будней, на миг поставленная под вопрос, мои ежедневные ответы, вдруг лишившиеся смысла - когда моя жизнь вновь овладела мною еще прочнее, чем прежде.
          Застигнутый во сне неведомой опасностью, я сделал движение проснуться - и не смог, попытался пошевелить ногой, рукой - и забыл, как это делается, попытался позвать - тряхните меня - но не услышал своего голоса - и лежал, не в силах сделать ничего, заключенный внутрь телесной своей оболочки, все воспринимая и регистрируя, зомби - чудом выведенный из этого состояния, я смертельно боялся впасть в него снова - и делал все, чего требует ежедневный разум.
          Но я не знал, что есть пустота более пустая, чем пустота действительности, я двигался к ней со скоростью безвольного нейтрино. Пустота реальности выталкивала меня в более высшую пустоту.
          Меня влекло в темные кинозалы, я жадно впитывал пустоту между кадрами, восторгался ею, покорялся ей.
          О я знаю, кто-то руководил мною, дал мне дозволенное, сказал: "смотри", когда я мог видеть, обрадовал мучительным наказанием.
          Я искал свет, я думал, что нашел свет - это был огонь.
          Но это был не тот огонь, который обжигает пальцы, а тот, что опаляет изнутри.
          Тот, кто больше других сознает, больше других и страдает, и я был растопкой холодного огня.
          Холодный огонь этот - предвестник иного, жаркого огня, его слабый отблеск, но как он заставляет страдать!
          Я страдал, ставил восклицательные знаки - смеясь, не веруя!
          Ибо в меру мне было дозволено страдать.
          Свет, сочившийся сквозь меня, производил свои большие и малые разрушения, направляемый тем, кто дает формы всему, что в утробах.
          Он вводит ночь в день и вводит день в ночь, и выводит живое из мертвого, и выводит мертвое из живого.
          Пользуясь строгим рецептом: одна двадцать четвертая смерти, двадцать три двадцать четвертых пустоты, они завоевали весь мир.
          Ибо их фильмы были и красотой, и добром, и последней надеждой.
          Чтобы вакуум разорвал сердца.
          Но остались последние, крепкие.
          Они не боялись смерти, искали в двадцати четырех один и умирали гордо: в кадре.
          Они говорили друг другу: смерть еще не самое страшное.
          Но был ветер, толкавший их против ветра: зов новой пустоты.
          Та пустота разбила кадр на десятки тысяч точек, между которыми была пустота, и смерть, неподвижность заменилась лихорадочным мерцанием пустоты.
          Они, стойкие, пытались найти идеал в этих точках, поклонялись магнитам, отклоняющим лучи.
          Она напрягали все свои силы, но не нашли даже того, в чем так повезло их предшественникам - смерти.
          Ибо только Он вводит день в ночь и выводит живое из мертвого.
          Только Он знает день, в котором нет сомнения,
          Я шатался по городу, чтобы зайти в видеозал на Литейном, полный потных, сдерживающих дыхание.
          Это правда - я видел тот фильм - зеленый с синим, нечеткий, моя голова была повернута набок.
          За полтора часа она затекла.
          Ей мяли груди, швыряли на траву и трахали сзади, их пристальные взгляды были направлены на потаенные места, всем залом они заставляли ее делать минет.
          Я знал ее, эту девушку, она говорила по-немецки, и звали ее Анюта Натальевна, звезда видео.
          Между кадрами они пытали ее огнем, между точками кадра они складывали части ее тела в целлофановые пакеты, помечая пакеты номерами.
          У меня не было власти увидеть это, это изменить, но мне было дано знание об этом.
          Слезы катились по моим щекам, ибо я не мог умереть.
          После этого фильма я сильно изменился.
          Я не могу говорить с людьми иначе, как знаками.
          Теперь меня отделяет от них большее, чем раньше.
          Я ехал в пустынной электричке, нас было двое в вагоне: я и спящий.
          Рядом со спящим лежала видеокамера NATIONAL, я украл у него эту видеокамеру.
          Я вышел на следующей же остановке и час ловил машину.
          Остановился какой-то солдат, в кабине пахло носками и бензином.
          Он подбросил меня до поворота на Никольское, дальше я шел пешком.
          Я шел пешком час, у меня было время размышлять.
          Надо мной было звездное небо, внутри меня был нравственный закон.
          Я шел с краденой видеокамерой как посредник, медиум между одним и другим.
          Я был тем, что разделяет причину и следствие.
          Что следствие, что причина?
          Звезды не желали разговаривать ни со мной, ни друг с другом, хотя были близки, как электрические лампочки.
          Я чувствовал, что во мне больше света.
          Во мне - судьба завтрашнего дня, наказание огня.
          Ибо я сильнее, и я украл.
          Я - твой прекрасный доверенный, о великий обладатель мщения.
          Я сотворю вам из глины по образу птицы и подую в нее, и станет это птицей по изволению Твоему.
          Огнем я уничтожу тех, кто оставшись наедине, кусает от злобы пальцы.
          Я знаю про то, что у вас в груди.
          Ждите завтрашнего дня, время сочится у меня между пальцев, горе тому, кого я введу в дневной огонь.
          Я введу день в ночь и выведу мертвое из живого.
          Я заставлю вас забыть ваши ложные многоречивые заклинания.
          Я был один на пустынной дороге, моя философия сводила меня с ума. Я был послушен реальности, был почти нежен с ней, через секунду я становился дерзок и горяч, едва не выкрикивая вслух свои богохульства.
          Если бы существовал хотя бы один из человеческих богов, я был бы обязательно поражен ударом молнии.
          Хотя, возможно, все они пылают гневом по весне, а осенью находятся в состоянии меланхолии.
          Жалкий, хотя и опасный космос обступал меня со всех сторон, и тут я понял, что я единственный русский.
          Ибо русский - это тот, кто стоит между Порядком и Хаосом.
          Он охраняет Порядок от татарских отрядов Хаоса.
          Он - блудный сын Хаоса, последний бастион в пустыне.
          Когда Хаос отступает, татары принимают православие, количество русских растет.
          Русские, находящиеся ближе к Порядку, становятся немцами.
          Ибо русские охраняют Порядок снаружи, а немцы - изнутри.
          Русские подчиняют Сибирь, космос, проникают в тайны атома.
          Сейчас наступает Хаос, русские объявляют себя татарами и обращают в степи свои города.
          Немцы славянеют, называют дочерей: Таня, Наташа.
          Немцы становятся русскими, русские исчезают.
          Пока есть Мир, кому-то нужно быть русским.
          Той ночью я был единственным русским, который бодрый есть.
          С краденой видеокамерой на плече я шел по большаку, я был большевиком.
          Ибо бороться с Хаосом можно только зная его и желая Иного, то есть имея разум и волю.
          Князь Владимир был большевиком, Петр был большевиком, Ленин был большевиком.
          Так рассуждал я, в то время как кто-то рассуждал мною.
          Светало; ночь, впрочем и не была так уж глубока: она была скорее сера и пустынна, околдовав пространство безнадежным звоном - чтобы выйти из нее, достаточно оказалось терпения и твердости.
          Поистине, в создании небес и земли и в смене ночи и дня - знамения для обладающих умом.

          Дальнейшие события происходили независимо друг от друга в течение следующего дня; одно время я был склонен придавать этому факту символическое значение, пока не устал от обобщений: в любом случае я предлагаю вам подумать над их смыслом самим.
          Холодное утро догнало меня возле письменного стола: не в силах выдавить из себя ни строчки, я собрался и поехал в город: начинался день героических подвигов.
          Моей задачей было найти Анюту; задачей Анюты, как я ее себе понимал - убить Президента, который приехал в этот город наводить порядок.
          Позднее газеты сообщили о его посещении только что отреставрированного храма Спаса-на-Крови, визите на Путиловский завод, обеде в Мариинском, Анюту в это время, по-видимому, трахали чеченцы.
          Во всяком случае, она не следовала тенью за сильным человеком страны, не пыталась пробраться сквозь оцепление, не дежурила в подворотнях.
          Висела мокрая взвесь; все мы были словно рыбы; день прошел почти без слов.
          Я неотступно следовал за Президентом, иногда чуть-чуть отставая, иногда обгоняя его график, удостоверение прессы сослужило мне добрую службу.
          Там и сям мне попадались подозрительные личности: алканавты, армяне, евреи, один раз в толпе у Варшавского вокзала мелькнули лица Шнуренко и Мейерхольда.
          Кажется, они пытались развернуть самодельные плакаты, впрочем, подстрекатели исчезли так быстро, что я толком ничего не разглядел.
          Президентский лимузин притормозил на Московском, отец народа вышел, сделал несколько шагов к толпе, но, видимо, передумал брататься, сделал жест ручкой и сел обратно - новой же Софьи Перовской не нашлось.
          Не помню, что по этому поводу говорили люди, и говорили ли что-нибудь вообще, кажется, я отметил какую-то важную деталь, запомнил слово, оборот, интересное сопоставление - чтобы потом потерять где-то в своем мозгу, не донести до тебя, мой читатель.
          Рассеянным бывает и взгляд, и слух, и моя близорукость - это скорее состояние ума.
          Кроме того, если даже некая упущенная мною подробность и представляется тебе, друг мой, безобразной лакуной, вырывом, наглой дырой в повествовании, представь себе, что перед тобой "Сатирикон" Петрония: чем его лакуны гениальнее моих?
          Представь себе, что часть моего текста утрачена: виной тому то ли неслыханная неаккуратность переписчика, то ли сбой в компьютерной программе, то ли пожар в библиотеке.
          Может быть, зияющая дыра содержала в себе историю целого народа, основы новой религии, была сильнее "Фауста" Гете?
          Что ж, обозначим ее ..., нет, ... слишком слабо, доступно и понятно, обозначим ее даже не <...>, не < >, а , волшебная пугающая , где твое начало и твой конец, кого ты всосешь в себя, что из себя извергнешь?
          Итак,
          Дадим работу интерпретаторам будущего. Погорюем немного над несбывшимся. Помолчим.
          именно подтвердить слова Всеволода Эмильевича: она ждет вас, два дня как ждет. И что это вы вбили себе в голову, просто не понимаю: ведь она же любит вас. Сказать по-правде, не пойму я вас, чего же вы хотите. Девка она добрая, пригожая, и характером открытая. Бывает с ней, конечно, по-молодости, всякое, доверится, бывает, какому-нибудь гопнику, прости господи - и бежит обратно вся в слезах. А какая хозяйка! Век не найдете такую хозяйку - и блины вам, и спагетти итальянские сготовит, и глинтвейн сварит или пуншу в мороз. Прямо скажу вам: ищите сто лет, а вторую такую, как наша Анюта, не найдете. И люди к ней тянутся. Для всякого слово доброе у нее есть, всякого пригреет, накормит, обласкает. А и то, липнет к ней и шваль всякая, дрянные мужички и бабенки, да только недолго вокруг нее ошиваются. Наша Анюта - прямо в сердце глядит, насквозь видит. Народец нынче сейчас все больше - тьфу, а не народец, одно слово - а что поделаешь! Так и крутимся. Этого развесели, этого покорми, этого пусти переночевать, а другому и наподдай как следует! Бывает и такое, нечего скрывать, вот и Всеволод Эмильевич подтвердит. А только нечего сверкать на нас глазами, сударь мой: чай, не волки. Быстрехонько вас к крале вашей доставим - и довольны будете: золото, а не девка. Так-то оно: не все золото, что блестит. И вы нас знаете, и мы про вас слыхивали: куда конь с копытом, туда и рак с клешней. А только мы для вас рады стараться, для милого дружка и семь верст не околица. Вот и наша остановка. Вот в этом тереме и ждет вас красна девица. Ehe man sich versieht, ist der Tag vergangen. Что ж, и вас понять можно. Дело молодое, кровь горячая. Куда иголка, туда и нитка. Криво рак выступает, да иначе не знает. Куда вы, Всеволод Эмильевич? Давайте подведем молодых друг к другу, а не то опять разбегутся и - у каждого свое объяснение, своя психология, свой настрой. Дурная голова ногам покоя не дает. А только зря вы это все, сударь мой, про этрусков-то: никакие мы не этруски. Православные мы, как есть православные, а которые дикие, те, конечно, турки. Это правда. Что правда, то правда. Нам что - поесть-попить, да с красной девкой помиловаться. Barbara ist meine Tante, aber die Wahrheit - meine Schwester. И какая, скажите на милость, в этом загадка? Какая такая тайна, какие такие пустыни и бездны подсознания? Кто мы, откуда мы, куда идем? Как у нас говорят - либо в стремя ногой, либо в пень головой. Ну вот и пришли. Да вы не пугайтесь, вашш-ство, 66 - это цифра случайная. Кабы знать, где падать, газетку бы подложил. Нам сдали - мы и сняли, и ничего апокалиптического в том нет. А то чуть что - сразу: число зверя! Семь голов, десять рогов! Теперь же прощайте, мы с Всеволод-Эмильичем пошли. Дружба дружбой, а служба службой. Как говорят, wer zwei Hasen zugleich jagt, fangt keinen.
          Их очертания стали зыбкими, они исчезли - в лифте, гномы подземелья, добрые волшебники, паладины света, эльфы, борющиеся с несправедливостью, не считающие за труд перевести старушку через улицу.
          В Дом, неживое создание затравленного архитектора, параллелепипед его врожденного страха - проникло что-то живое.
          Теплый женский голос тихо наполнял лестничный пролет языческой молитвой.
          Песня была о цветах: их время умереть, но они расцветут вновь.
          Она была о дожде: неведомые боги наказали землю засухой, но вскоре разверзнутся небеса.
          Недолго ждать.
          Был голос, это был ее голос, и голос была она.

          Пока главный герой настойчиво искал свою платоновскую половинку, оставленный им мир, сотканный из грехов, деградировал, складываясь и упрощаясь. Лишенные постороннего взгляда, предметы рифмовались, скача друг за другом по полю смыслов, словно разноцветные зайцы. Наконец, после довольно бездарного видеоклипа, предметы слились в один: и тот утратил право называться предметом, иметь признаки.
          Он, она, оно, ни то ни се, какая-то ядовитая смурь открывается неохотному взгляду, и чем незаинтересованнее взгляд, тем труднее ему пробить сургучный туман равномирности.
          Но вот появляется протест, бунт, желание отыскать чье-то незанавешенное окно, подсмотреть недозволенное, принять мысленное участие на безопасном расстоянии.
          Тогда рождается место, пространство, город.
          Он все еще пуст, еще безлиц, отдыхает сам от себя. Но первые признаки расталкивают ядовитую смурь: он приходит сам в себя.
          Рождается вечер как время суток, рождаются серые стены домов. Тяжесть признаков еще не прижимает город к земле: он как бы висит в пустоте, в тумане, между грязью и грязью.
          Мы видим большую автобусную стоянку, одного из грустных героев в окне, внизу у подъезда о чем-то шушукаются корейцы.
          Грустный герой борется за права человека: он аболиционист. Его окружают предметы: польская женщина на стене с приоткрытой грудью, пишущая машинка, продукты. Грязная посуда громоздится в раковине: он должен бороться.
          Его подпольная железная дорога действует с неслыханной эффективностью: согласно последней информации, Чук уже переправлен на Запад, к своей немецкой возлюбленной.
          Грустный герой тянется к сигарете, однако нашаривает пустоту. Что ж, то был сознательный выбор - бросить курить, это обошлось в пятнадцать килограмм излишнего веса, не с кем стало вести нескончаемый диалог, зато исчезла ложная многозначность утра, крайне мешающая сосредоточиться.
          Необходимо создать организацию, которая занималась бы переправкой корейцев, с центром здесь, на Суздальском. Через некоторое время можно было бы заняться монголами, вьетнамцами, китайцами.
          Нет, Китай еще слишком силен.
          Будут мешать, бросать песок в глаза, вставлять палки в колеса.
          Эта статейка в конкурирующей газетенке, этот пасквиль.
          Его газету назвали нацистской, его самого сравнили с Муссолини.
          Эти люди. Это дело их рук.
          Грустный человек, лишенный сигареты, стучал по краю стола пальцами.
          Он набрал "08".
          "Десять часов тридцать две минуты" - категорично пронес женский голос.
          Они обещали приехать в десять, на "Волге" и с женьшеневой водкой.
          Грусть накатила волной, и грустный герой застыл в неудобной позе на несколько минут. Затем грусть отпустила, оставив в глазах натеки слез.
          Сквозь мертвые ветки за окном, похожие на задранные ноги капитулировавшей курицы, сочилась сырость и страх.
          Корейцы у подъезда ежились, но не уходили, встречая и провожая озябших шоферов. Шоферы сновали мимо них, предчувствуя падение России и наступление Азиатского царства. В диспетчерской они торопливо пили горячий чай и молча отмечали путевые листы.
          Наконец два покачивающихся фонаря подплыли к подъезду, из-за пазухи черной грязной машины начали выходить люди.
          Их было немного, они были совершенно одинаковы, лифт поднял их на седьмой этаж за один прием.
          Они приехали на "Волге" - принесли женьшеневой водки.
          Беседа была долгой, глупой, пустой.
          Корейцы пили за советско-корейскую дружбу и спрашивали, где Чук.
          Грустный герой пил с ними и отвечал, что не знает.
          "С вами поступят, как с Чаушеску", - злорадно думал он.
          Наконец корейцы допили водку и ушли, оставив грустного героя наедине с самим собой.
          Оцепление было снято, страх сел в машину и отвалил, осталась сырость.
          Грустный герой вытащил депутатский бланк и написал коряво и горячо:
          "Уважаемая газета!
          Спасибо за поддержку, которую вы оказали мне во время предвыборной компании. Я знаю, кто написал эту грязную заметку, этот пасквиль, этот донос. Я разберусь с ним сам.
          Мне всегда нравилась ваша газета..." и проч.
          Затем он набрал "08".
          "Одиннадцать часов. Сорок две минуты", - настоятельно ответил женский голос.
          Ах, да. Я же отдал СИМ ПОБЕДИШИ. Этому, как его.
          И грустный герой забарабанил пальцами по столу.