Обуздание мысли, едва сдерживаемой, легковесной, спотыкающейся где попало, - благо.
1.
Аркадий Драгомощенко: Все эти страхи, которые связаны - не понимаю, каким образом - с такой датой как конец века, - они относятся к представлениям о линейном развитии мира. А чем отличается, собственно, 2000-й год от 1943-го? Или там от 1874-го?.. По-видимому, существует два подхода к тому, что мы называем бытие. Первый - это христианское, монотеистическое сознание, которое разворачивается в той линеечке, где есть конец и начало, есть некий прогресс, есть некое движение, есть целая система перепадов в концепции сравнительного бытия, потому что есть нечто лучшее по отношению к худшему, и совсем прекрасное по отношению к совсем хорошему, таким образом в нем есть оптимизм, пессимизм и т.д. И есть второй подход: восприятие мира как сети бесконечных мерцаний и возможностей, которые никогда не доходят до конца, потому что смываются новыми возможностями иных связей, которые в свой черед в то же мгновение... Нет, даже слово "время" здесь неприменимо!
Александр Зельдович: Я это все прекрасно понимаю. Меня интересует... Ну хорошо. Вот...
А.Д.: То есть ты задаешь вопрос, который кажется серьезным и обескураживающим: где же происходит то движение, та динамика, которая продуктивна в этой ситуации, где одно сменяется другим, другое перерабатывается в третье, а третье развивается в четвертое и так далее?
А.З.: Это я тоже все как бы понимаю. Но вот в чем вопрос. В линеарном развитии цель возникает как некоторая ценность, как предмет для поиска, предмет для достижений. То самое wondering. В не-линеарной системе понятие цели исчезает, но потребность в некой ценности, придающей смысл существованию... или это атавизм?.. но мышление в отсутствии категории ценности - это такой шаг ментальной революции, который мне как-то даже трудно представить. Если же... если это не атавизм, и ценность необходимо присутствует и в не-линеарной системе, то тогда в чем она?
А.Д.: Вопрос замечательный, но на него, как ни странно, есть очень короткий ответ. Ценность существует только тогда, когда существует и нечто противоположное ей. Если в мире существует дихотомия добра и зла, если он существует в машине некоего развития к лучшему... тогда да. Но ведь мир... он же не выложен вот таким расположением своего абсолюта... Дао, - говорят китайцы, - тоже мерцает. Его открытие существует в его же бесконечном сокрытии. Это тоже не лежит на поверхности и не дано изначально. Мир точно так же ценен, как и бесценен. И вот здесь обретение этой бесконечной картины ценности, которая существует в ее бесценности - это и есть, мне кажется, самое трудное, что может познать сознание, привыкшее к контролю, к лингвистической сравнимости и т.д... Я высказался очень неясно...
А.З.: Нет, я прекрасно тебя понял. Если в мире не существует дихотомии добра и зла...
А.Д.: ...тогда можно говорить о некоторой "абсолютной ценности мира". То есть: если мир принимается нами, значит он принимается нами как некое то, что принимается.
А.З.: Да, но ведь "ценность" - вещь субъективная, это категория, переживаемая чисто биологически. Поэтому "абсолютная ценность мира" - это можно себе представить, но это как бы и ничего.
А.Д.: Совершенно верно.
А.З.: Получается опять некий процесс по обретению, открыванию, персонификации абсолютной...
А.Д.: Совершенно верно!
А.З.: ...ценности мира...
А.Д.: Да, и этот процесс бесконечен, потому что ценность мира так же бесконечна, как бесконечен мир!
А.З.: ...и по откусыванию от этой ценности как от пирога.
А.Д.: Да! Только надо иметь в виду, что мы тоже являемся составляющими этого мира и точно так же должны откусывать и самих себя при этом. И более того: думая об этой "ценности мира", мы, может быть, прежде всего думаем о том, как мы воспринимаем, схватываем этот мир, схватывая ценность именно в сознании нашего его схватывания.
А.З.: О! О! Но если так, то получается, что мы подошли к некоторой точке. Если раньше мир измерялся и структурировался в категориях линеарного времени... то есть чисел... потому что число жило в основном как измеритель времени... - то с какого-то момента уже не время, не линеарное время делает мир структурированным и усвояемым, то есть не временная как бы сетка, а ценностная сетка делает его усвояемым и приемлемым для сознания. Но время уже делается основной категорией, и не развитие, тем самым (как производное)...
А.Д.: И не пространство...
А.З.: И не пространство, а ценность.
А.Д.: Скорее даже не ценность, а акт сознания.
А.З.: Ну! вот! Именно... вот пепельница, так сказать... вот это... это уже как бы...
А.Д.: Но помилуй, какая же может быть... я задам тебе вопрос как адвокат дьявола: какая же может быть ценность в пепельнице? Разве сравнима ценность окурка с полотном, скажем, Рембрандта...
А.З.: А сравнима!.. Сравнима. Потому что мир из системы железнодорожных расписаний превращается в систему магазинных прейскурантов.
А.Д.: Мир как набор предложений.
А.З.: И он постоянно меняется, этот набор.
А.Д.: В зависимости от конъюнктуры, да.
А.З.: То есть: наше восприятие мира как системы прейскурантов и меня в нем как одной из составляющих... Вот я недавно просил своего сына представить, что он чай. Который он же и пьет...
А.Д.: Совершенно верно...
А.З.: Я покупатель, я продавец, но я же и товар...
А.Д.: Совершенно верно... И поэтому все эти ламентации, все эти сетования многих людей, которые я сейчас читаю, что вот, мол, конец века, апокалипсис... Ничего подобного! Совершенно ничего подобного.
А.З.: Да. Но тут есть некая...
А.Д.: Ты помнишь, как говорил однажды Мандельштам о Хлебникове? Мандельштаму всегда были присущи интересные интуиции, и они совершенно неожиданно прокалывались... Он же тоже вещатель был великий, Мандельштам. Он вдруг говорил: Посмотрите, у Хлебникова совершенно другое устройство глаза. У него глаз как у насекомого. Он выпуклый. Для него одинаково стоят в его сознании... то есть в его зрении - железнодорожный мост и Слово о Полку Игореве.
А.З. смеется.
А.Д.: Понимаешь? Он же первым сказал эти вещи!
А.З.: Хорошо. Это все очень... очень меняет. Но есть еще одна смешная вещь. По этому поводу можно отвлечься. И понять... Ой, смотри-ка... там на крыше открылась дверь... на ветру... видишь, дверь?
А.Д.: Ты знаешь, иногда я смотрю туда и все время жду, когда кто-то сгорбленный выйдет оттуда, с мешком награбленного столового серебра...
А.З. (смеется): Я тоже...
А.Д.: ...и тихо в колпаке побежит по крыше!.. (Оба хохочут.)
А.З.: Ты понимаешь, какая странная вещь происходит с американским кино? Я вот тут как-то неожиданно понял, почему оно есть, и вдобавок в таком немыслимом количестве.
А.Д.: Ну.
А.З.: Дело в том, что некоторая онтологическая смущенность сегодняшнего человека связана как раз с тем, что он, на биологическом, может быть, уровне, ощущает конец линеарно-временной эпохи, что обозначается распадом и исчезновением фабульности из жизни. Потому что осознание линеарности развития жизни - это осознание жизни как фабулы. И американское кино сделалось всемирным заповедником фабулы! Это даже почти не искусство. Это даже почти медицина.
А.Д.: Я почему взял эти листочки - потому что я сейчас перевожу неизвестно для кого очень интересную статью, которая называется "Выход из потока событий. Океан и кровообращение". Это один немец, который пишет на английском языке, и у него есть одна достаточно странная идея. Когда - он говорит - существовала концепция мирового океана, окружавшего землю, это означало очень много. Потому что - он говорит - идея потока воды, циркулирующей в самой себе и возвращающейся к началу, приводит к древнейшим универсальным залежам образности мифологического сознания. То есть идея океана, полностью окружавшего плоский диск земли - это одновременно и тот обруч, который окольцовывает бочку, чтобы та не рассыпалась, и - в то же время - он является границей между миром и не-миром. Но с момента открытия кровообращения...
А.З. (смеется)
А.Д.: ...концепция океана была перемещена внутрь человека. А мир - развалился. Ты понимаешь?
А.З.: Да.
А.Д.: Так вот это древнейшее мифологическое сознание, в котором каждая вещь является сейчас и здесь, где каждый поступок отвечает за самого себя, где царствует необходимость, и обруч смерти проявляется в одной и той же фабуле, которая возвращается и возвращается, и возвращается... и мир подвержен вот этому замкнутому закону...
А.З.: Нет.
А.Д.: Почему?
А.З.: Нет. Дело в том, что...
А.Д.: Фабула - это неизбежно.
А.З.: В любой фабуле есть начало и конец. Фабула - это манифестация линеарно-временного сознания.
А.Д.: Вот здесь ты ошибаешься. Как ни парадоксально, фабула циклична изначально! Потому что это возвращение к истокам. Фабула ничего не разрешает, никогда. Смотри! Вот Музиль написал книгу: большую, огромную, очень модную... как она называется...
А.З.: Человек без свойств.
А.Д.: Человек без свойств. Вторая такая книга не написана. Потому что там нет фабулы. "Улисс" Джойса тоже не был написан второй раз, потому что там - несмотря на странствия и возвращения - нет фабулы, и он не будет повторен никогда. Американское же кино будет бесконечно повторяться, потому что фабула - никогда ничего не разрешает, но приходит опять и опять к началу.
А.З.: Нет, это не приходит к началу. Фабула - это история достижения персонажем некой цели. Вот и все. Фабула - это дорога, это путь.
А.Д.: Совершенно верно. Путь, который приводит действие к самому началу.
А.З.: Ты путаешь две вещи. Фабула возвращается не сама в себе, просто ее тиражируют - для тебя: из сеанса в сеанс, из фильма в фильм. Почему в американском кино невозможна, скажем, брехтовская манера игры? Сейчас объясню. Потому что американский герой - при всей своей дикой банальности - должен быть уникален. В американском кино невозможна ситуация, когда режиссерским намеком, скажем, дается понять, что этот герой сам по себе не имеет значения, что он один из многих, а его история могла бы повториться в тысяче других вариантов. Потому-то они так хорошо и игрaют по системе Станиславского. А система Брехта как раз и отчуждает персонаж от человеческой неповторимости и настаивает на его типичности.
А.Д.: Да, это более сложная, более европейская игра.
А.З.: Да, но если играть так - тогда вера в уникальность этой сказки, уникальность этой фабулы пропадает. Фабула каждый раз разыгрывается в американском фильме как в первый и последний раз! Потом, когда выйдешь из зала, вспомнишь еще 500 таких же...
А.Д.: И ты не хочешь сказать, что это - бесконечное возвращение к началу?
А.З.: Это для тебя бесконечное возвращение, потому что ты вышел из одного зала и вошел в другой. Но там тебе подадут тот же самый торт, который испечен в первый и последний раз в истории человечества. В этом и есть целительность. Человеку противно осознавать свою жизнь как нечто типичное. Ему приятно осознавать ее как нечто уникальное.
А.Д.: Вот здесь ты ошибаешься. Репрессированное сознание всегда хочет быть типичным.
А.З.: Хочет. Но ему унизительно сознавать себя типичным...
А.Д.: Никоим образом. Это тебе унизительно сознавать себя типичным, потому что ты художник, а бухгалтер хочет быть "вместе".
А.З.: Ладно. Запутал. Короче говоря, речь шла про то, что американское кино - это заповедник фабулы. (звонит телефон) А суть нашего спора: я говорил, что оно линеарно (звонит телефон), а ты говорил, что нет...
А.Д.: Я говорил, что циклично.
А.З.: Циклично.
А.Д.: Алло! Да. Добрый день.
2.
А.Д.: ...нет, не об американском кино, а о том, как мы переживаем собственную жизнь. Мне вообще кажется, что человек, когда говорит, о чем бы он ни говорил - он говорит всегда о себе. Если бы он мог до конца артикулировать, о чем он говорит, совпасть с самим собой - он бы наверно прекратил разговаривать вообще. Но поскольку это никогда не удается, то разговоры будут продолжаться и продолжаться. Какую бы форму они ни принимали - разговоров о фабуле, сюжете, об американском кино или о России.
А.З.: Мне кажется, что американское кино не может быть окончательно цинично. Оно должно оправдывать вложенные миллионы и потому должно нести определенный message. И вот оно в каком-то смысле и несет. Напоминает о морали.
А.Д.: Саша, мне безразлично, кто мне напоминает о морали: напоминает ли это райком партии или американский фильм. Мне глубоко плевать на все напоминания.
А.З.: Это тебе безразлично.
А.Д.: Но, может быть, ты хочешь сказать, что существует бесконечная толпа, которая жаждет, чтобы ей напоминали?..
А.З.: Конечно! Конечно! Ведь это очень комфортное состояние - состояние воспитуемых: оно напоминает им о детстве...
А.Д.: Здесь возникает некоторое противоречие. Если я говорю о себе, то почему я должен думать о каких-то людях, и о том, что они должны получать какой-то message?.. Во-первых, для меня глубоко сомнительна сама концепция этой нравственной или моральной проповеди, правомерность ее существования, не говоря уже о тех отношениях, которые возникают между опекающим и опекаемым. Все это вызывает у меня просто аллергию. Я вообще считаю, что человек, который считает, что он - волей случая - является художником, или там режиссером, или писателем, - он либо является соучастником этого учительства (то есть преступления: подавления, подчинения человека), либо является диверсантом. Подрывающим устои учительствующих институтов. Правильно, здесь возникает противоречие, потому что общество без какой-то конвенции, без договора не может существовать, и только в договоре возможна передача знания путем учительствования. Но в дихотомии человека разрушения и человека сохранения - я отдаю предпочтение зоне разрушения. В которой мне гораздо уютнее находиться. И поэтому американское кино для меня - это такая тупость, что говорить о нем как о феномене я считаю даже недостойным. Гораздо продуктивнее беседовать о видах водорослей, которые выносит прибоем на песок, и о преимуществах шнеллеровских переплетов перед ермоловскими... Генерал Ермолов, помимо чемоданов, знаешь ли, делал еще и переплеты.
А.З.: Американское общество очень заорганизовано. Человек находится там в постоянном страхе, что с ним что-то произойдет. Как правило, ничего не происходит. Но как бы есть еще такой национальный кураж, некая мечта выйти за пределы: сесть в машину и уехать... на две станции куда-нибудь, на юг или на запад... там потерять все деньги, забыть все телефоны, заболеть простудой... Словом, Лев Толстой, который ушел из дома и простудился на вокзале.
А.Д.: И разразилась русская революция.
А.З.: Но средний американец - он не Лев Толстой, он себе такого позволить не может. И за него все это делает американское кино, которое в сущности построено на том, что оно демонстрирует примеры: вот некто вышел за рамки своей обычной жизни - кого-то убил или много выпил, или вступил в единоборство с мафией - но все кончилось хорошо. Так что можно ничего этого и не делать.
А.Д.: Да. Все это - игра означающих...
А.З.: Но американские фильмы не заполняют наши залы. Нашему зрителю почему-то не ложится все это на душу.
А.Д.: У нас другая сказка. Она по-другому построена.
А.З.: Россия счастливее. Русское национальное сознание может позволить себе всю жизнь обходиться без хэппи-энда.
А.Д.: А хэппи-энда нет потому, что нет вообще энда.
А.З.: Да!
А.Д.: Здесь ситуация бесконечно экстремальна. Здешнее мышление не продуцирует эндов вообще.
А.З.: А были какие-то завершения в классической литературе? "Капитанская дочка", например...
А.Д.: О, это французское заимствование.
А.З.: А "Преступление и наказание"?
А.Д.: Это тоже заимствование.
А.З.: Зато главный роман - ничем не кончается. "Братья Карамазовы".
А.Д.: И "Война и мир" тоже ничем не кончается.
А.З.: Да, там какой-то длиннющий монолог об исторической миссии...
А.Д.: Который никого не волнует... Ну, это очень простая вещь. Любое упорядочивание - оно возникает у человека от страха перед окружающим миром.
А.З.: То есть ты хочешь сказать, что мы - бесстрашные.
А.Д.: Я хочу сказать, что мы и есть тот мир.
А.З.: В каком смысле?
А.Д.: Мы не являемся сознанием, а являемся тем хаосом, который сознание пытается упорядочить.
А.З.: И это наша privilege?
А.Д.: Конечно. Вся протестантская концепция мышления, столь свойственная Америке, - она очень мужская, жесткая. И в ней доминирует зрение. Вся терминология метафизики построена на различных употреблениях оптики. "Рассмотрим эту проблему...", "Мы видим, что..." и так далее. То есть зрение оказывается тем главным чувством, которое управляет миром. А язычество и православие - это в совершенно другая, более мягкая и гибкая стихия, и наше сознание и бессознательное сформатировано совершенно в другой традиции. Здесь ведущим чувством является что-то другое... может быть, осязание. Может быть, другое. Главное то, что для этого сознания очень важна стихия невидимого. Наша литература, философия, психология - они всегда стремятся схватить то, что не поддается зрению: интуиция, наитие, колдовство и т.д. И потому все проблемы, связанные с подчинением мира в зрении (в первую очередь в киноискусстве - ведущем жанре зрения) - эти проблемы органически не свойственны нам. Мечтательность, темное, чувства, наитие, предчувствия, предощущения - вот наша стихия. Она скорее словесна, нежели визуальна.
А.З.: С другой стороны, русское кино, особенно за последние 20 лет, замечательно своей визуальностью, а голливудское напоминает скорее разыгранные радиопьесы.
А.Д.: Ну, визуальность нашего кино - она скорее всего склоняется к визионерству, к визуальному воплощению видений, того самого невидимого. А их радиопьесы... ну что ж, стало быть таким в ту пору был мир, так они хотели его видеть.
А.З.: Американское кино напоминает семейный бюджет. А главный американский horror: что кто-то придет, поселится и создаст проблемы.
А.Д.: Да, это было блестяще сделано в "Something", помнишь? Страх перед чем-то чужим, попадающим в тебя самого. То есть вторжением в так называемое privacy. Какие-то бациллы попадают в человека, а потом начинают разрывать его изнутри.
А.З.: Приехал дальний родственник из Оклахомы...
А.Д.: И сожрал тебя.
А.З.: ... и нарушил распорядок дня. Нет, давай наконец поговорим серьезно. В чем причина того, что американское кино неуклонно сползает к соцреализму?
А.Д.: Я думаю, в том, что они утратили чувство цинизма.
А.З.: У них никогда и не было цинизма.
А.Д.: Но они притворялись, что оно у них есть. Потому что культура, которая не цинична, - она обречена на гибель. Только глубоко циничные культуры перерастают в вечную цивилизацию. Потому что это культуры, вечно обновляющие себя. А линейная культура, как в Америке, - она обречена на гибель.
А.З.: Америка сейчас в роли боксера, противник которого как-то вдруг утер сопли, вылез за канаты и ушел куда-то звонить по телефону.
А.Д.: Конечно! У них траур сейчас, рецессия! Упадок, апатия, они жить не хотят!
А.З.: Да, мы им жуткую свинью подложили.
А.Д.: Срыв динамических стереотипов, ты как психолог это ведь понимаешь. Неадекватное поведение, соцреализм в кинематографе...
А.З.: И главная претензия к организаторам, что у них нет новых идей. Нация потеряла идею! Кошмар.
А.Д. (зевая): Нет, Саша, мы не решим сейчас вопрос об Америке достаточно серьезно и подробно. Поэтому давай выберем какую-нибудь другую тему. Все это мне не нравится. Все не нравится, да... Не хочу ничего. Знаешь что? Я хочу поехать с тобой в Грузию. Ходить пешком по дорогам и играть на свадьбах на гитаре.
А.З. (помолчав): Я не хочу.
А.Д.: Хорошо, не поедем.
Пауза.
Вот, Саша. Я думаю, что кризис, который обозначается как постмодернизм, должен быть превзойден взращиванием в себе чувства отвращения. Как только к нам вернется чувство отвращения, человечество выйдет из этого кризиса.
Октябрь 1991 - февраль 1992
"Митин журнал", выпуск 43:
Следующий материал
