Митин журнал. Самиздат. Вып. 44 (январь-февраль 1992). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.117-126.

Глеб МОРЕВ "...КОГДА ВЫ НАЗЫВАЕТЕ МЕНЯ МАЙКЕЛЬ"           "...по какой-то свирепой логике мы требуем, чтобы эпистолярные изделия литературных гигантов были на уровне их шедевров или, по крайней мере, отвечали бы моральному кодексу наших представлений о писателях"1 - такими, в частности, словами откликнулся на выход в 1985 году переписки В.Набокова с сестрой покойный Геннадий Шмаков.           Упомянуть его имя и процитировать эти строки здесь, кажется, очень к месту: Шмаков был первым, кто после более чем тридцатилетнего перерыва заговорил у нас о Кузмине, его первая же обстоятельная работа о поэте до сих пор остается образцовой2. Что же до сути выше цитированного отклика - он, разумеется, приведен не случайно. Печатая письма и записки Юрия Ивановича Юркуна, бережно сохраненные его адресатом, мы не знаем, удовлетворим ли требованиям "свирепой логики" и морального кодекса иных читателей. Михаил Алексеевич Кузмин не зря говаривал: "Думайте о людях, что они бывают и сволочи, и тогда иногда будете приятно удивлены"3. Мы тоже предпочитаем уповать на удивление.           Из писем (в основном, в больницу) и домашних записочек Юркуна к Кузмину 1933-34 годов мы выбрали лишь несколько - Кузмин сохранил много больше этих исписанных пером (а чаще карандашом) лоскутков серой бумаги. Мы публикуем их так, как они написаны Юркуном - литовцем, ставшим русским прозаиком, но так и не усвоившим вполне русскую грамматику, по крайней мере, в эпистолярном жанре практиковавшим, словно по Гоголю, "писание большей частью механическое: ни запятых, ни точек..."           Большинство писем - со Спасской (тогда уже (еще?) Рылеева) улицы - в ближайшую, почти соседнюю Мариинскую больницу. Кузмин вообще рано почувствовал себя стариком ("один я остался вымирать" - дневник 1922 (!) года); о плохом же здоровье в 30-е годы упоминают почти все бывавшие в его комнате (квартира # 9 была коммунальной) на Спасской, 17 - Э.Ф.Голлербах, Вс.Н.Петров, например. 11 декабря 1934 года Петров - вскоре после своего позднего знакомства с Кузминым - встревоженно писал Юркуну: "Многоуважаемый Юрий Иванович, я уже несколько раз пробовал звонить Вам по телефону, и заходил к Вам, но мне не удавалось застать Вас дома. Я очень встревожен нездоровьем Михаила Алексеевича, и в совершенном отчаяньи, что ничего не могу узнать о его состоянии (...)"4.           "Не удавалось застать дома" - означает, скорее всего, что Кузмин в больнице, с обострением сердечной астмы.           Месяцы, проведенные дома, тоже достаточно тяжелы. "Мих.Алекс. чувствует себя не плохо, настроение довольно веселое, - пишет его "Псиша милая" О.Н.Гильдебрандт в январе 1935 года В.А.Милашевскому, старому другу-рисовальщику, в Москву, - но ему вредно выходить в очень морозную, а также сырую погоду, и вредно переутомление, - а при его живости сидение дома и на диэте его очень нервирует".           Развлекают гости: от 5 до 7 часов вечера, за самоваром (вместо былых угощений - хлеб с маслом). Компания, однако, редеет - "иных уж нет, а те далече...". В ссылке Егунов, Хармс и Введенский. С началом в 1934-м уголовного преследования "пристрастных к зеленому цвету" исчез Петя Гагарин со своей молодой компанией. Умер от чахотки Вагинов.           О себе же "Антиной" когда-то давно сказал Вячеславу Иванову: "Мне не подходит умирать ни от каких причин".           Но неотступные мысли о болезни ("сердца систолические шумы" проникают в стихи, до нас, увы, не дошедшие), о старости и о смерти навязчивей с каждым новым припадком. Кони правят нас к Валгалле, Ты устал, и мы устали...           Эти последние из известных нам стихов, написанные за полтора года до смерти, лишены иллюзий. (И не здесь ли искать подтверждения глухому намеку не близко знавшего его в ту пору мемуариста о "поглощенности" религиозными настроениями и сравнению со старцем Зосимою5.)           В 1934-м, после чтения "Обретенного времени" (он вообще отдавал предпочтение последним томам цикла), Кузмин записывает в Дневнике, все о том же: "Пруст прав - описать предмет и все, что нас с ним связывает, значит вырвать его из забвения, спасти нас самих от смерти, ибо настоящее - смерть". И добавляет, смягчая(сь): "В метафизическом смысле, разумеется"6.           Но пишет ли сам?           О.Н.Гильдебрандт сообщала Милашевскому в том же письме: "Работает он довольно много, играет на рояли, вообще, ведет себя как всегда"7. Но работа, занимающая так много времени, - почти вся для спасительного "Всероскомдрама" (он поминается в одном из писем Юркуна) - переводы пьес, дающие какой-то заработок. Он не успевает переводить даже для издательства - брошен "Жиль Блаз", не закончена стендалевская "Жизнь Россини". Времени (да и здоровья) на стихи нет.           "Теперь по-человечески, без стыда. Знаете, Василий Васильевич, - признавался Кузмин драматургу Шкваркину в сентябрьском письме тридцать четвертого года, - когда виделись с Вами - это был последний месяц моего здоровья. С тех пор я все болен, последнее время припадки все чаще, а оправления все медленнее, совсем стал инвалидом. Притом каждый приступ связан с непосредственной и прямой смертельной опасностью"8. Но в октябре он еще бодрится и, вспоминая детскосельское лето и начатую там прозу ("такую (...) что, вероятно, войдет туда много и стихов"), сообщает тому же Шкваркину: "Если Бог даст здоровья, книжка стихов назовется "Урок ручья"9. Но - не удалось: в декабре (когда о нем и справлялся Петров) попал в больницу и пролежал там (проведя дома лишь январь) до весны 1935 года ("только что вернувшегося из больницы" Кузмина навестил в марте Голлербах10).           Голлербах вообще частый гость: в начале лета - июнь Кузмин провел в городе, готовясь к переезду в Детское, в писательскую санаторию - проводит целый вечер на Спасской. В компании О.Н.Гильдебрандт, Юркуна и Л.Л.Ракова слушает "текущий дневник". Кузмин "бледный, говорит с трудом", читает, однако, увлекаясь, пока Юркун не прерывает его "заботливой укоризной: "Майк, может быть, довольно, не утомляйтесь"11. Впечатления от веселого ужина и Дневника Голлербах заносит в свой (в отличие от кузминского, уцелевший) дневник, а другу-провинциалу Е.Я.Архиппову, "Дориану Евгеньевичу", стихотворцу и библиографу, бывавшему у Кузмина в июле 1928 года, пишет о вечере коротко, сосредотачиваясь исключительно на слышанном: "это было изумительно хорошо и своеобразно по стилю, - "настоящее художество", много замечательных, глубоких мыслей, выраженных вскользь, как бы случайно и небрежно, но на редкость изящно и тонко"12.           Наконец, перебираются в Детское. Здесь его тоже навещают: Всеволод Петров приезжает вместе с Андреем Корсуном (тогда, как и все, поэтом, позже - как и все - переводчиком). Гуляют втроем по парку, следя за бреющим над дворцом аэропланом. "Чтобы дать почувствовать старину, надо ее чем-нибудь чуть-чуть нарушить" - формулирует с грустью Кузмин. Присутствие молодых спутников лишний раз напоминает о старости. Расстаются друг с другом нежно и трогательно: Кузмин признается, что усвоил теперь привычку прощаться всякий раз - навсегда. "Мне ведь уже шестьдесят лет" - добавляет он, то ли обманывая молодежь, то ли обманываясь сам. Шестьдесят ему было три года назад. Это последнее его лето.           В конце января 1936-го он опять в больнице, в общей палате, у случайных врачей. Беспокоясь, 31 января напоминает о себе знакомому доктору - профессору Тушинскому (не последнее ли его письмо?): "Дорогой Михаил Дмитриевич, зайдите ко мне, пожалуйста. Ведь еще неизвестно, кто меня лечит - все понемногу. И потом, будьте так добры, напишите пропуск на несколько дней Юр.Ив.Юркуну и оставьте внизу у швейцара. Будьте так добры"13. У Юркуна, как у обычного постороннего визитера, не родственника, трудности с пропуском в палату - Кузмин пытается хоть в этом облегчить больничную жизнь - себе и ему. Посещают и другие. Пунктуальный Голлербах отмечает 21 февраля в своем перекидном календаре: "6-7 ч. - 1 терапевтическое, 5 палата - Кузмин"14. Во время визита Кузмин говорит с ним тихо и внятно; впрочем, без интереса - "все время (...) думает о другом"15.           К 26-му числу он, вроде, совсем здоров, гуляет по больничным коридорам с Юркуном и Гильдебрандт, обсуждая будущее летнее путешествие по Волге, по родным местам. Через день тут же в палате простужается, затем - грипп ("вообще глупая и иногда чересчур затяжная вещь", как предупреждал его Юркун), перешедший в воспаление легких, и 1 марта, после последнего четырехчасового свидания - сидения Юркуна у его постели, разговорами о разном, по преимуществу о балете - прощальное, полное последней, прекрасной ясности: "Ну вот, все и кончено... Идите, остались детали..." Больше говорить уже не мог: мучило удушье, дали кислород.           В полночь умер.           Похороны (речь Юркуна по-разному, но запомнилась всем; Голлербах же сохранил из нее одну фразу, повторив в письме Юркуну: "Вы правы (...) сказав на могиле, что смерть была для него избавлением от страданий"16. Понятней становится, что стоит за юркуновским, в записочке, "мне очень Вас жалко стало бедненького"), тяжба о наследстве и лишь ближе к лету - осмысление. "...Но ведь верно и то, что и Михаил Алексеевич, как выразилась Ольга Никол., так бесповоротно ушел из этой жизни только в первый раз - хотя для меня он остался и останется навсегда живым. Мне так реально представляется, что он отправился в какое-то далекое путешествие и, главное, что там он опять здоров и молод - каким ему и подобает быть" (из письма Юркуна к А.Д.Радловой, 20 июля 1936 г.17).           В том же 1936-м - попытки вернуться к писанию: новгородские путевые заметки с воспоминаниями о Кузмине ("некоторые страницы очень удачны, часто в них слышится голос Кузмина", записал Голлербах18), воспоминания о Маяковском ("Юрий Иванович был в хороших отношениях с Маяковским (но как будто не по линии живописи, а только литературы)" - уточняла позднее О.Н.Гильдебрандт19). "Свои воспоминания о Маяковском я почти закончил. К Вашему приезду я перепишу, наверное, и на машинке, - сообщал Юркун Радловой. - Не так грандиозно получилось как я думал, по существу все же многое очень хорошо"20.           Возможно, текст о Маяковском Юркун предполагал и напечатать: писать в стол о "лучшем и талантливейшем" было бы для него странно. Тем более, что и связи в советских писательских кругах были. И не только Радловы, Лившиц, Стенич, но и - Александр Прокофьев, например. 2 февраля 1938 года он зашел к Юркуну на Спасскую. Побеседовать, попить чаю, посмотреть рисунки и акварели? Юркун был дома, но долгого разговора не вышло. Прокофьев сидел (вроде переводчика Д.Бродского у Мандельштамов, в тридцать четвертом), маясь. Успел, однако, уйти21.           Юркуна арестовали в 3 часа ночи, третьего уже февраля.           Окончательную конфискацию книг и бумаг проводили, почему-то, 8 октября, через две недели после расстрела владельца. Тогда же забрали и воспоминания о Маяковском. Бумаги паковали второпях, неаккуратно. Когда спускали по лестнице, с пятого этажа, что-то вывалилось: так и осталось на ступенях, незамеченное ли, неподобранное ли в спешке? Наутро пришел дворник, финн, и торжественно вручил О.Н.Гильдебрандт сверток - Дневник Кузмина, последний, слышанный Голлербахом в июне тридцать пятого. Оставленный на сохранение в одной из близких О.Н. семей, он пропал в блокаду.           Записочки Юркуна Кузмин, очевидно, успел передать Бончу в Гослитмузей сам: вряд ли они бы уцелели в ГБ22.           Здесь и сейчас они перед нами, литературное наследство людей, пытавшихся выяснить - "Что делать когда приходит удушье - Здесь? и дома?" Примечания 1 Г.Ш<маков>. Рец. на кн.: В.Набоков. Переписка с сестрой. Энн-Арбор, 1985. - Русская мысль, 1987, 5 июня, Лит.прил. # 3/4, с.XIII. 2 См.: Г.Г.Шмаков. Блок и Кузмин (Новые материалы). - Блоковский сборник, 2, Тарту, 1972. 3 Из письма О.Н.Гильдебрандт А.М.Шадрину, 17.12.1979 - ЦГАЛИ СПб., ф.435, оп.1, д.231, л.27. 4 ЦГАЛИ СПб, ф.436, оп.2, д.18, л.5. 5 См.: Б.Горнунг. Из воспоминаний о Мих.Ал.Кузмине. - Пятые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990, с.174. 6 Цит. по: Г.Шмаков. Михаил Кузмин, 50 лет спустя. - Русская мысль, 1987, 5 июня, Лит.прил. # 3/4, с.IX. 7 Частное собрание (Москва). 8 Цит. по: Письма М.Кузмина 1930-х годов. Публикация Ж.Шерона. - Новый журнал, 1991, кн. 183, с.359. 9 Там же, с.360. 10 См.: М.А.Кузмин в дневниках Э.Ф.Голлербаха. Предисловие и публ. Е.А.Голлербаха. - Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л.Б 1990, с.224. 11 Там же, с.226. 12 ЦГАЛИ, ф.1458, оп.2, ед.хр.23, л.20. 13 Цит. по: Новый журнал, с.362. Там ошибочно - Туманский. 14 Михаил Кузмин и русская культура XX в., с.224. 15 Из письма Э.Ф.Голлербаха Е.Я.Архиппову, 15.03.1936. - Встречи с прошлым, вып.7, М., 1990, с.246. Публ. С.Шумихина. 16 Письмо Э.Ф.Голлербаха Ю.И.Юркуну, 05.03.1936. Публ. Г.М. - Михаил Кузмин и русская культура XX в., с.236. 17 ОР ГПБ, ф.625, оп.1, ед.хр.698, л.12. 18 Дневниковая запись Э.Ф.Голлербаха, 27.09.1936 г. - Михаил Кузмин и русская культура XX в., с.226. 19 О.Гильдебрандт. Юркун. - Художники группы "Тринадцать". М., 1986, с.202. 20 ОР ГПБ, ф.625, оп.1, ед.хр.698, л.14. 21 Устное свидетельство Л.К.Тамм. 22 Ныне публикуемые документы хранятся в ЦГАЛИ (ф.232, оп.1, ед.хр.454 и 469).