Пол БОУЛЗ
(р. 1911)

НЕЖНАЯ ДОБЫЧА

        Было трое из Филала, торговавших кожами в Табельбала: два брата и юный сын их сестры. Оба старших купца были серьезные, бородатые мужчины, любители долгих рассуждений о божественном за медлительными жаркими часами под крытым навесом на рыночной площади; занятием юноши были, казалось, одни чернокожие девицы из небольшого "веселого квартала". Одна казалась ему предпочтительней прочих, так что он не без грусти узнал от старших, что они отправляются в Тессалит. Но почти в любом городе есть свой "квартал", и Дрисс решил, что в любом квартале - что бы она ни думала - есть его обольстительница: поэтому грусть его была коротка.
        Трое ждали прохлады, чтобы отправиться в путь. Им хотелось добраться быстрее, и они выбрали западный, ведущий по самым безлюдным местам мимо земли разбойников племен Регибат. Эти грубые горцы давно уже не спускались вниз разорять караваны: думали, что последняя война лишила их оружия, припасов и - главное - прежнего духа. К тому же маленький караван из троих путешественников и их верблюдов вряд ли привлек бы внимание людей Регибат, к которым стекалась добыча со всей Мавритании и с Золотого Берега.
        Друзья из Табельбалы, в большинстве своем тоже торговцы кожами и филалинцы, печально проводили их до окраины города и долго смотрели, как верблюды медленно удаляются в сторону сверкающего горизонта.
        - Если встретите людей Регибат, держите их впереди себя! - крикнул один на прощание.
        Опасность подстерегала их только в трех, четырех днях пути от Табельбалы: спустя неделю она уже оставалась позади. Погода, кроме как в полдень, была прохладной. Ночью они сторожили по очереди. Если Дрисс не дремал, то он доставал дудку, и ее резкие трели заставляли дядю с раздражением хмуриться и отсылать его дальше от места, где лежат другие. Всю ночь он играл печальное, что вспомнится: он полагал, что веселые песни нужно поберечь до "квартала", где ты уже не так чтобы одинок.
        Когда дядья сторожили, они сидели молча, всматриваясь в ночь. Их было всего трое.
        И вот однажды впереди них возникла одинокая фигура, приближавшаяся к ним с запада по безжизненной равнине. Это был человек на верблюде: других они, сколько бы ни озирались вокруг, не заметили. Они приостановились; он прибавил ход. Они снова тронулись, и он больше прибавил шага. Не было сомнения, что он хочет говорить с ними.
        - Дайте ему подойти, - проворчал старший дядя, оглядывая пустынные горизонты. - У нас ружья.
        Дрисс рассмеялся. Ему показалось нелепым ждать неприятностей от одного человека.
        Когда тот достаточно приблизился, то приветствовал их голосом, как у муэдзина: "Салам алейкум!". Они остановились, не спешиваясь, и ждали, как он подъедет. Скоро он снова позвал, и на этот раз ему ответил старший, но расстояние было еще большое, и он не расслышал. Наконец, он подъехал настолько, что можно было различить его одежду: она была непохожа на одеяния людей Регибат. "Он с севера, а не с запада",- решили они между собой. Это их обрадовало. Все же, когда он подъехал совсем близко, они не спешились с верблюдов, но только важно раскланялись, пристально стараясь найти то, что разоблачило бы в страннике лазутчика разбойников. Те могли поджидать за холмом или идти по следу, рассчитывая настигнуть их в сумерках.
        Чужак, определенно, был не из Регибат; он был подвижный, веселый и бледнолицый, с небольшой бородкой. Дриссу не понравились маленькие, бегающие глаза, которые, казалось, все вбирали в себя, ничего не выдавая; но это было от того общего недоверия, которое рассеялось сразу, как только узнали, что человек - мунгаринец. Мунгар считается в этих краях святым местом, и его немногие жители уважаемы всеми, кто приезжает туда на разрушенные могилы.
        Пришелец не скрывал, что ему страшно одному в этих местах - как и того, как он рад встретить трех людей. Все спешились и сварили чай, чтобы скрепить дружбу; мунгаринец дал своего угля.
        За третьей переменой чашек он предложил им (их дороги почти совпадали) следовать вместе почти что до Таудени. Бегая своими блестящими черными глазами по филалинцам, он рассказывал, что отличный стрелок и, конечно, будет стрелять им всем по дороге добрых газелей. Филала призадумались; наконец, старший сказал: "Согласен". Даже если бы мунгаринец не показал себя тем охотником, как хвастал, их все равно оказалось бы четверо вместо троих.
        На третий рассвет в сильной тишине восходящего солнца мунгаринец показал на скалы к востоку от их пути.
        - Стойте. Я знаю эти земли. Ждите здесь. Если услышите выстрел, тогда приходите, потому что это будет значить, что есть газели.
        Мунгаринец ушел пеший, карабкаясь по булыжникам, пока не исчез в ближайшей расселине. "Он верит нам, - подумали Филала. - Он оставил верблюда, баулы и одеяла". Они ничего не сказали, но зная, что каждый думает то же самое, ощутили теплоту к чужеземцу. Они сели ждать в прохладе раннего утра, пока их верблюды ворчали.
        Вряд ли в этом краю могли быть газели, но если бы были, и если бы мунгаринец был тем охотником, то было бы и доброе жаркое на вечер - а это было бы хорошо.
        Солнце медленно поднималось на суровой лазури неба. Один из верблюдов поднялся и отошел в надежде найти между камней сухую колючку, что-нибудь после давнего дождя. Когда он скрылся, Дрисс побежал его искать и вскоре пригнал обратно, покрикивая.
        Верблюд сел. Внезапно послышался выстрел, и спустя длительную тишину, другой. Звуки были издалека, но отчетливые среди абсолютной тиши. Старший брат сказал:
        - Я пойду. Кто знает? Может, там много газелей.
        С ружьем в руке он ушел по камням и исчез.
        Они снова стали ждать. Когда снова раздались выстрелы, то уже из двух ружей.
        - Может, они убили еще! - закричал Дрисс.
        - Аллах велик, - ответил дядя, поднимаясь и беря ружье. - Хочу проверить свою руку.
        Дрисс расстроился: он надеялся идти сам. Это могло бы быть, если бы он сам встал хоть минуту назад; но даже тогда его, скорее всего, оставили бы с верблюдами. В любом случае, было поздно: дядя уже сказал.
        - Хорошо.
        Дядя ушел, напевая песенку из Тафилалета; она была про финиковые пальмы и скрытые улыбки. Несколько минут Дрисс еще слышал доносившиеся до него обрывки этой мелодии. Потом все звуки потерялись в окружающей тиши.
        Он стал ждать. Солнце становилось очень жарким. Он покрыл голову бурнусом. Верблюды глупо пялились друг на друга, вытягивая шеи и обнажая желтые и коричневые зубы. Он хотел заиграть на дудке, но время показалось неподходящим: ему не терпелось, ему слишком хотелось быть там, со своим ружьем поджидая из-за камней нежной добычи. Он подумал о Тессалите, каким его представлял. Полным чернокожих и туарегов, и конечно оживленнее Табельбалы: ведь через него проходила большая дорога. Послышался выстрел. Он подождал других, но их не было. Он снова представил себя там, среди булыжников целящимся в бегущего зверя. Он нажал на курок, и животное пало. За ним побежали другие, и он сразил всех. В сумерках странники сидели кругом костра, упиваясь сочным жареным мясом, и их лица блестели от жира. Все были счастливы, и даже мунгаринец признал, что молодой филали - лучший охотник из всех.
        В наступившей жаре он задремал, и его ум витал над видом на равнину из мягких бедер и маленьких упругих грудей, облетая их, как песчаные дюны; обрывки песни плыли, как облака, по небу, и воздух был напитан вкусом жирного мяса газели.
        Он вскочил и быстро осмотрелся. Верблюды лежали, вытянув шеи. Ничто не изменилось. Он с тревогой вгляделся в лежавшие впереди камни. Пока он спал, какая-то дремавшая опасность показалась ему. Подумав, что чувствовал, он закричал. С первого взгляда на эти маленькие бегающие глаза он не поверил пришельцу, но то, что дядья приняли его, загнало подозрения вглубь. Теперь, разбуженные сном, они вернулись. Он обернулся к горячему склону и пристально посмотрел на камни, в их черные тени. Он вспомнил, один за другим, выстрелы, и понял, что это значило. Судорожно всхлипнув, он подбежал к своему верблюду, поднял его и прежде, чем понял, что делает, отъехал уже несколько сотен шагов. Он остановил верблюда, спрыгнул на землю и сел, глядя в сторону стоянки со страхом и нерешительностью. Если дядья погибли, то оставалось выйти в открытую пустыню, как можно скорее, дальше от этих камней, которые могли скрыть целящегося мунгаринца.
        Так, не зная пути в Тессалит, без воды и пищи, он пустился вперед, время от времени смахивая слезы.
        Два, три часа он ехал не замечая, куда идет верблюд. Вдруг он выпрямился, прошептал про себя проклятие и с неожиданным бешенством повернул животное назад. Сейчас его дядья могли уже сидеть у костра вместе с мунгаринцем, за жарким, с грустью удивляясь тому, что племянник покинул их. Его поступку не было оправдания, он случился от позорного страха. Дрисс подумал об этом, и злоба на самого себя увеличилась: он повел себя непростительно. Вечер шел к концу: солнце было уже на западе. Он вернется поздно. При мысли об осуждении и насмешках, которые его могут встретить, он почувствовал, как лицо вспыхнуло от стыда, и яростно заколотил по бокам верблюда.
        На хорошем расстоянии от стоянки он услышал пение. Это удивило его. Он остановил верблюда, прислушался: пели слишком издалека, чтобы узнать, но Дрисс был уверен, что это мунгаринец. Он поехал вдоль холма к месту, откуда были видны все верблюды. Песня прекратилась. Верблюды, поднятые в дорогу, были уже наполовину навьючены. Солнце было низко, тени от камней стлались далеко по земле. Было незаметно, чтобы там добыли дичи. Дрисс позвал, приготовившись спешиться. В это же мгновение вблизи хлопнул выстрел, и тихий писк пули прошел над головой. Он схватил ружье. Был еще выстрел, его руку обожгло, и он упал вслед за ружьем на землю.
        Он присел, схватившись за руку; его голова кружилась. Потом он упал ничком и пополз между камней, пытаясь достать ружье. Когда ему удалось до него дотянуться, послышался третий выстрел, и в поднявшемся облачке пыли ружье отпрянуло от него еще на несколько дюймов. Он убрал руку и посмотрел на нее: кисть потемнела, по пальцам стекала кровь. В этот миг мунгаринец прыгнул на него откуда-то сверху. Прежде чем Дрисс успел пошевелиться, этот человек придавил его, прижал к земле дулом своего ружья. Сверху стояло тихое небо. Мунгаринец презрительно осмотрелся. Он сел верхом на лежащего юношу, сжав ему челюсти дулом, и шепнул с придыханием:
        - Пес Филали!
        Дрисс смотрел на него с любопытством. Мунгаринец прижал собой ему руку; оставалось ждать. Он прищурился, стараясь на солнце разглядеть его лицо; оно показалось ему своеобразно напряженным. Он знал, откуда это: гашиш. Его душные испарения любого уводят очень далеко, туда, где исчезает смысл. Чтобы не смотреть на это зловещее выражение, он отвел взгляд. Кругом был только закат. От ружья у него словно першило в горле. Он прошептал:
        - Где мои дядья?
        Мунгаринец сильнее прижал дуло к его горлу; потом он пригнулся ближе и вдруг резким движением сорвал его шаровары, так что теперь юноша лежал голый до пояса, ерзая на холодных камнях.
        Мунгаринец связал веревкой его ноги. Подвинувшись еще ближе, он резко ткнул дулом в пупок, а свободной рукой накинул оставшееся платье юноши сверху, связав таким образом сзади его руки. Концы веревки он обрезал старым бритвенным лезвием. Все это время Дрисс звал своих дядьев по имени, каждого по очереди, очень громко.
        Человек выпрямился и посмотрел на молодое тело, лежавшее на камнях. Он провел пальцем по острию лезвия; им вдруг завладело приятное возбуждение. Он наклонился и увидел то, что топорщилось внизу живота юноши. Не вполне сознавая, что делает, он взял это в одну руку, а другой резко провел так, как жнец режет серпом. Тут же он сжал это в пальцах. На месте осталась круглая, рваная и темная дыра; какое-то время он смотрел на нее пустыми глазами. Дисс визжал. Все мышцы его тела напряглись и ходили.
        Мунгаринец медленно улыбнулся, оскалив зубы. Он провел рукой по напряженному животу юноши, разглаживая кожу. Затем сделал небольшой надрез и обеими руками аккуратно заправил туда отпавший член, пока тот не исчез.
        Пока он чистил руки песком, один из верблюдов внезапно взревел. Мунгаринец вскочил и заметался, размахивая лезвием. Потом, устыдившись своей трусости и чувствуя, как Дрисс наблюдает и смеется над ним (хотя юноша ничего не видел от боли), он ударил его ногой по животу, пока тот лежал, медленно дергаясь. Мунгаринец следил за этими движениями, и его посетила новая мысль. Было бы приятно учинить последнее бесчестие над юным филала. Он бросился на землю; на этот раз он шумно, в свое удовольствие, предался наслаждению. Потом он уснул.
        Он проснулся на рассвете и потянулся за бритвой, лежавшей рядом на земле. Дрисс тихо стонал. Мунгаринец перевернул его на спину и долго водил лезвием по его шее, пока не понял, что перерезал горло. Потом он встал и отошел, чтобы закончить снаряжение верблюдов в дорогу. Закончив, он оттащил тело подальше в камни и спрятал там.
        Для того, чтобы довезти товар филалинцев в Тессалит (в Таудени он не нашел бы покупателей) ему пришлось воспользоватся их верблюдами. Он добрался туда дней через пятьдесят. Тессалит - маленький город. Когда мунгаринец стал показывать свои кожи, старик филалинец, проживавший в городе, - люди звали его Эш-Шибани, - узнал о нем. Он пришел как покупатель смотреть шкуры, и мунгаринец неразумно позволил ему видеть их. Филалинскую кожу отличишь сразу: только эти люди ее скупают и продают. Эш-Шибани все понял, но ничего не сказал. Когда спустя несколько дней пришел новый караван из Табельбалы и люди стали спрашивать о троих Филала, старик отправился в Трибунал. Он не без труда отыскал там француза, который пожелал его выслушать. На следующий день начальник и двое других нанесли визит мунгаринцу. Его спросили, откуда у него три лишних, еще нерасседланных, верблюда; его ответы были запутанны. Французы внимательно выслушали его, поблагодарили и вышли. Он не видел того, как начальник подмигнул другим, когда они выходили на улицу. Он так и остался сидеть во дворе, не зная, что признан виновным и осужден.
        Трое французов вернулись в Трибунал, где новоприбывшие Филали уже ждали их вместе с Эш-Шибани. События развивались, как всегда: сомнений в вине мунгаринца не было. "Он ваш, - сказал начальник. - Делайте с ним, что хотите".
        Филала почтительно поблагодарили его, посовещались с Эш-Шибани, который был старшим, и покинули Трибунал. Когда они пришли к мунгаринцу, он заваривал чай. Он взглянул на них, и мороз прошел по его спине. Он начал вопить им о своей невиновности; ему ничего не ответили, отбросив дулом ружья в угол, где он и лежал, хныкая и бормоча. Они спокойно выпили его чай, сварили еще, и так дожидались сумерек. Они привязали его к одному из верблюдов и в полной тишине, которую нарушал один мунгаринец, направились из городских ворот в необъятную пустошь.
        Они ехали полночи, пока не достигли вполне отдаленного места пустыни. Пока он ревел, привязанный к своему верблюду, они выкопали достаточную яму и, закончив с этим, сняли его и поставили туда стоять. Они забросали всю яму песком и камнями, пока одна его голова не оставалась на поверхности. В неярком новолунии его бритый череп очень напоминал камень. Он все еще взывал к ним, призывая Аллаха и Сиди Ахмеда Бен Мусу в свидетели. С тем же успехом он мог петь: столько же внимания они обращали на его слова. Они сели на своих верблюдов и тронулись в сторону Тессалита; вскоре их было уже не слышно.
        Когда они окончательно исчезли из вида, мунгаринец умолк и стал пережидать те холодные ночные часы, которые должно было сменить солнце, которое сначала принесет тепло, потом жару, жажду, пламя, а потом - видения. На следующую ночь он уже не знал, где он, и не чувствовал холода. Ветер задувал пыль ему в рот, пока он пел.

1948

ТЫСЯЧА ДНЕЙ МУХТАРА

        Мухтар жил в комнате невдалеке от своей лавки, прямо над морем. В маленькое окно, высоко над лежанкой, он мог следить, встав на кончики пальцев, как волны бьются о далекие камни мола. Их шум был особенно по ночам, когда всю Касбу окутывал дождь, а на узких улицах можно было встретить только нежданный порыв ветра. В такие ночи шум наполнял все, и напрасно было закрывать окна. Круглый год эти ночи следовали одна за другой, и в такое время ему не хотелось идти домой сидеть одному в комнатке. Он жил один уже десять лет со смерти жены; одиночество никогда не давило на него, когда погода была ясная и звезды блестели в небе. Но дождливая ночь всякий раз напоминала ему те счастливые часы, когда за таким же ночным ветром он и его ясноглазая невеста плотно завешивали шторы и в тишине проводили время до утра. Об этом он не мог думать; он шел в кафе "Газель" и часами играл в домино с первым, кто попадался, только бы не возвращаться домой.
        Кафейные завсегдатели скоро научились сверять по нему время. "Вот уже пошел дождь, а за ним скоро и Мухтар. Оставьте ему циновку". Они всегда были правы. Он был приятен и тих в общении: это делало его желанным в любой игре, потому что в большинстве завсегдатаи этого заведения были слишком болтливы.
        Этой ночью в кафе "Газель" Мухтару сделалось невыразимо не по себе. Его раздражал стук костяшек на игорных столах. Металлический скрип фонографа в задней комнате также беспокоил его, и он с непонятной тревогой встречал глазами каждого, кто появлялся в дверях следом за новым порывом сырого ветра. Он часто оборачивался к окну на чернеющую даль моря, расстилавшуюся под городом. За стеклом свет выхватывал несколько побегов бамбука, томительно раскачивающихся на краю скалы, на краю мрака.
        - Сейчас обломаются, - пробормотал Мухтар.
        - Что? - спросил Мухамед Слауи.
        Мухтар только рассмеялся. Вечер шел, и его беспокойство усиливалось. Фонограф умолк, вместо него раздался резкий, нестройный хор голосов. Они мешали ему слушать ветер. Партия как раз подошла к концу, он резко поднялся, пожелал всем доброй ночи и вышел, не беспокоясь, что подумают о внезапности его ухода.
        На улице дождь еле шел, но ветер ревел стремительно, поднимаясь по городу с берега, принося с собой кровенящий запах моря; волны бились, казалось, совсем близко, почти под ногами. Он шел, опустив голову. У каждой горы мусора сидели коты, они то и дело перебегали ему дорогу. Когда Мухтар дошел до своей двери и вынул ключ, он почувствовал, что сейчас, когда он войдет, будет что-то непоправимое.
        "Что происходит? - подумал он. - Может быть, я умру сейчас?" Это его не пугало, но все же он предпочел бы узнать хоть немного заранее. Перед тем, как открыть дверь, он согнул руки, потом ноги: боли нигде не было, все казалось здоровым. "Это все голова" - решил он. Но голова была ясной, мысли шли обычным порядком. Но это его не обнадежило: он знал, что где-то не так. Он запер за собой дверь и стал подниматься в темноте по лестнице. Тут он очень ясно понял, что это новое для него чувство было предупреждением. Ему как будто сказали: "Остановись". "Где? В чем?" - спрашивал он себя, раздеваясь. У него не было ни тайн, ни намерений, ни ответственности; он не был ничем связан. Он разве что жил. Он не мог внять этому предостережению, потому что не понимал его. И все же не было сомнений, что оно нависло везде в комнате, и когда он лег, то ощутил это с новой силой. Ветер тряс ставни. Снова пошел дождь; он свирепо бил по стеклам и бурлил с крыши по водостоку. Неутолимый вой продолжался издали, от волнореза. Он чувствовал грусть и холод сырых одеял; он провел пальцем по соломенной обивке стен, простонал - "Аллах!" - в ночной мрак, и забылся.
        Но даже во сне беспокойство его не покинуло; его сны неутомимым беспорядком продолжали его день. То же чувство не отступало на улицах, на базаре, который развернулся перед ним. Это было у входа в рынок. Внутри было много народа, собравшегося от дождя. Хотя дело было едва с утра, стояла такая темень, что везде горел электрический свет. "Если бы она это видела, - сказал он себе, подумав о том, сколько радости это доставило бы жене. - Бедная девочка, пока она была, здесь всегда было темно". И Мухтар удивился тому, как это он живет без нее и видит меняющийся вокруг мир, и имеет ли он на это право. Каждый месяц все будет немного меняться, еще дальше уходить от того, что она знала.
        "И если ее нет, чтобы есть, зачем я беру это мясо?" Он стоял у прилавка своего друга Абдаллаха бен Бухты, разглядывая вырезку, разложенную перед ним по мрамору. И тут же он понял, что у него как раз стычка с Бухтой. Он понял, что схватил старика за горло, и чувствовал, как пальцы давят сильнее и сильнее: он душил Бухту, и был рад этому. В этой жестокости было облегчение. Лицо Бухты почернело, он упал, вытаращив глаза, как голова барашка на праздничном блюде.
        Мухтар в ужасе проснулся. Ветер все еще дул, разнося по городу обрывки призывного голоса муэдзина. Но прежнее чувство ушло, и это успокаивало достаточно, чтобы снова заснуть.
        Утро было серое и безрадостное. Мухтар поднялся, как обычно, и как всегда зашел в мечеть помолиться и совершить тщательное омовение; потом он пошел под дождем в свою лавку. На улицах было мало народа. Сон все еще владел им, и от этого становилось еще печальнее, чем от мыслей о еще одном дне за нечастыми сделками. Все утро он часто вспоминал о своем старом друге: его одолевало желание пройтись по базару, чтобы просто удостовериться в том, что Бухта там, как всегда. Никаких причин, отчего бы ему там не быть, не было, но Мухтару нужно было видеть самому, чтобы остаться спокойным.
        Ближе к вечеру он закрыл лавку и отправился на базар. Когда его глаза привыкли к тусклому освещению здания, первым, кого он увидел, был Бухта, стоявший, как обычно, за своим прилавком, разделывая мясо. Ощутив большое облегчение, Мухтар прошел к прилавку и заговорил с мясником. Необыкновенная сердечность его голоса удивила Бухту, и он посмотрел с изумлением, коротко поздоровавшись. Потом он снова принялся разделывать мясо для покупателя. Его вполне неприветливый взгляд прошел как-то мимо Мухтара, который был так рад видеть Бухту, что просто не мог понять ничего другого. Однако когда Бухта, закончив сделку, повернулся и бросил ему: "Я занят этим вечером", - Мухтар пристально посмотрел на него и почувствовал, как страх снова одолевает его.
        - Да ты что, Сиди? - спросил он с улыбкой.
        Бухта уставился на него.
        - Двадцать два дуро были бы мне много приятнее твоей дурацкой улыбки, - сказал он.
        Мухтар смутился.
        - Двадцать два дуро, Сиди?
        - Да. Двадцать два дуро за ту голову барашка, за которую ты так и не заплатил мне.
        Мухтар почувствовал, как его кровь закипает.
        - Я же заплатил тебе в прошлом месяце.
        - Нет! Никогда! - яростно завопил Бухта. - У меня тоже есть голова, и глаза! Я помню, что было, чего не было! Ты мной не попользуешься, как старым беднягой Тахири! Я еще не такой старый! - и он принялся выкрикивать нелестные эпитеты, размахивая своим тесаком.
        Вокруг них начали собираться люди, с интересом следившие за беседой. В Мухтаре поднялась злость, и вдруг среди прочих имен, которыми его наделял Бухта, он услышал такое, которое было оскорбительным больше всех. Через прилавок он достал до накидки Бухты и, схватившись обеими руками, рванул на себя так, что показалось, что разорвет.
        - Пусти меня! - орал Бухта. Наблюдать исход схватки собралась уже толпа. - Пусти! - продолжал он вопить, пока его лицо постепенно наливалось кровью.
        Здесь все стало настолько похоже на сон, что Мухтар, хотя собственный гнев и жалкий вид Бухты доставляли ему удовольствие, внезапно очень испугался. Он отпустил одну руку и, повернувшись к столпившимся, громко сказал:
        - Этой ночью мне снилось, что я пришел сюда убить этого человека, моего друга. Я не хочу его убивать. Я не собираюсь его убивать. Смотрите внимательно, я не делаю ему больно.
        Ярость Бухты разрослась необыкновенно. Одной рукой он пытался расцепить сжимавшие его пальцы Мухтара, а другой, державшей тесак, безумно вращал в воздухе. Все это время он свирепо прыгал на месте и кричал:
        - Пусти! Отпусти!
        "В любой миг он может ударить меня тесаком", - подумал Мухтар и схватив эту руку, прижал Бухту к прилавку. С минуту они боролись и хрипели, скользя по кускам мяса, падавшим на мокрый пол. Бухта был силен, но стар. Вдруг он отпустил тесак и Мухтар почувствовал, как все его тело расслабилось. Лицо Бухты залила та же краска, что и куски мяса, развешанные вокруг. Его рот раскрылся, а голова медленно поднялась, как будто бы он рассматривал навес. Потом, будто его толкнули сзади, он упал на мраморный прилавок и замер носом в розоватой лужице. Мухтар понял, что он мертв, и с каким-то торжеством закричал всем вокруг:
        - Я уже видел это во сне! Я видел это во сне! Я говорил вам! Это я убил его? Я его трогал? Вы видели! - и столпившиеся кивали, соглашаясь с ним.
        - Приведите полицию! - кричал Мухтар. - Я хочу, чтобы каждый из вас был мне свидетелем!
        Несколько человек отошли, не желая вмешиваться. Но большинство осталось, приготовившись дать властям свое мнение о странном событии.
        В суде кади отнесся к нему без понимания. Мухтар был поражен отсутствию в нем всякой симпатии. Свидетели рассказали, как было, и все говорило о его невиновности.
        - Я слышал от свидетелей, что было на рынке, - произнес кади. - Я знаю от них, что ты злой человек. Честный человек не станет проживать злой сон. Бухта умер от твоего сна, - и заметив, что Мухтар хочет сказать, он перебил. - Я знаю, но ты дурак, Мухтар. Ты проклинаешь ветер, ночь, свое долгое одиночество. Хорошо. Тысячу дней в нашей тюрьме ты не услышишь ни ветра, ни дождя; ты не узнаешь, день или ночь, у тебя всегда будут товарищи, заключенные.
        Приговор кади потряс весь город своей небывалой жестокостью. Но Мухтар, только очутившись в тюрьме, сразу осознал всю его мудрость. Взять хотя бы то, что неплохо было среди ночи, когда снилась одинокая комната, проснуться и услышать отовсюду храп соседей. Его мыслей больше не привлекали прошлые счастливые часы жизни, потому что текущие были счастливы. И потом в первый же день тюрьмы он вдруг вспомнил, вспомнил совершенно отчетливо, что хотя ему этого и хотелось, он, в конце концов, так и не заплатил Бухте двадцать два дуро за ту голову барашка.