Эдуард РОДИТИ
(1910-1992)

БЕССМЕРТНЫЕ

        Бессмертные, - благослови их Бог! - согласно средневековым теологам похожи на ангелов, они чужды греха и избавлены от подлости размножаться таким же простым, но в основе своей мерзким способом, как попросту смертные мы с вами. Не будучи мужчинами или женщинами, как Адам или Ева, бессмертные бесполы, или, точнее, они меняют свой пол постоянно и так часто, что их половые, если так можно сказать, органы не представляют для них никакой пользы, ибо они никогда не способны придти к оргазму, так сказать, живой рукой, т.е. вмиг.
        Итак, бедные бессмертные, хотя и взрослые, вынуждены вечно жить в девстве, хотя и не до смерти, как будто существуют в качестве вида, иначе оказывающегося под угрозой. Вы же согласитесь, что мир собирается со всех концов, а нам с вами, быть может, выпало больше удачи, что мы всего лишь смертные. В конце концов, двумя путями не пойдешь, и мы с вами по крайней мере наделены приятной свободой воли, так что всегда можем выбрать либо целомудрие по своей охоте, либо более вольные забавы и игры.

ЗАНЯТАЯ НОЧНАЯ ЖИЗНЬ

        Я делю свою постель со всеми и ни с кем, ни с чем и со всем. Когда я отхожу на ночь, то вижу, конечно, что я один, но в мое уединение вторгаются, как только я засыпаю. Всяческие люди, из которых мне не удастся назвать по имени или даже узнать многих, заходят тогда весьма далеко, чтобы вызвать мое желание. Даже животные, и среди них вполне неведомые виды, зачастую вступают в забавы и игры, если уместно так назвать подобный промискуитет. Предметы тоже начинают осаждать меня, и я уже подвергался содомии носиком чайника, меня рукоблудила мясорубка, я даже побывал упрямым супругом мундштука трубы.
        Среди моих ночных посетителей у меня есть и немногие любимцы, которые, увы, в основном слишком скромны, чтобы приходить почаще. Я также не знаю и никакого надежного способа вызывать их по своей воле, и поэтому остаюсь, в целом, жертвой случайных встреч, ужасающих меня больше, чем восхищают.
        Если я ночью просыпаюсь, то всегда, к своему удивлению, нахожу себя одним в постели. Все мои посетители, кажется, исчезают столь же загадочно и внезапно, как и появились, оставляя меня в недоумении, существуют ли они на самом деле. Все же, они обязаны существовать, а иначе не сам ли я сновидение, на самом деле единственное общее для них всех? Но тогда зачем им было выбирать одного меня, и не посещают ли они также и других, превращая их сон в такое же наваждение, как и мой? Разделяю ли я их, и если да, то с кем?
        До сих пор я всегда считал их своей тайной, своим стыдом, скорее, чем гордостью. Внезапно, я начал подозревать, что могу уже давно разделять эту свою тайну со многими другими, каждый из которых ошибочно верил и, вероятно, все еще верит, как верил и я сам, в то, что его одного мучают эти ночные посетители. Возможно, что какими бы многочисленными и разнообразными они не казались, они всего лишь одно создание, но такое, которое постоянно меняет свою природу и обличия, или же такое, которое принимает бесчисленные личины, чтобы скрыть от меня свою истинную суть.
        Вероятно, также, что ничто не реально, даже и я.

ПРИЗРАК ПОПО

(из книги "Услады Турции")

        Необычайная страсть ко всем причудам и модам Западного мира издавна была одной из слабостей наших аристократов, из которых немногие довольствуются традиционными обычаями и привычками нашей собственной цивилизации. Несколько десятилетий тому назад случилось так, что некий Мурад Бей, который многие годы провел дипломатом наших посольств в зарубежных столицах, на старости лет удалился на великолепную яли, или виллу у моря, на берегу Босфора, где сразу же ослепил своих наиболее интимных друзей приемами на манер, выдающий его знание жизни таких экзотических столиц, как Париж, Вена и Мюнхен. Помимо иной роскоши, он привез из Мюнхена, где провел много лет, галерею живописных полотен, имевшую много общего с той коллекцией, которую собрал один из королей Баварии, заказывая портреты красот своего двора. Однако собрание Мурад Бея, не раскрывая черты лиц европейских дам, показывало только их ягодицы. Таким образом, в его галерее красавиц можно было любоваться реалистическими портретами Попо Ла Паивы и других знаменитых куртизанок Западного мира, и Мурад Бей тем объяснял свой выбор именно этого аспекта своих любовниц для заказанных им портретов, что упомянутые дамы обязаны своими состояниями скорее тем чарам, которыми Аллах одарил их ниже пояса, нежели тем прочим, которые как менее важная надводная часть айсберга доступны публике в общем, согласно обычаю Западных земель, где даже самые добродетельные женщины выступают на улицах с открытыми лицами.
        В галерее Мурад Бея было тридцать пять таких портретов, которые он с гордостью показывал только ближайшим друзьям, но у которых также проводил и многие свободные часы, размышляя о своем славном прошлом дипломата и бонвивана в великих столицах Европы.
        Однажды, когда Мурад Бей за утренним кофе, который он привык пить в одиночестве, зашел в свою Галерею Красавиц, он вдруг к своему удивлению заметил украсившее ее стены тридцать шестое Попо, на вообще-то почетном месте на панели над камином, где всегда до сих пор находился сувенир зарубежных лет, но менее личного свойства, а именно, натюрморт голландской школы, с цветами. Это новое Попо было, больше того, весьма замечательной красоты, и в то же время не пробуждало в Мурад Бее никаких воспоминаний, кроме жгучего желания, такого, какое он уже отвык испытывать.
        Мурад Бей приблизился к загадочному портрету и стал изучать его подробнее. Он был точно того же размера, как голландские цветы, и висел, похоже, все в той же резной позолоченной старинной раме. Из осторожности, чтобы не оказаться в дураках как жертва некоего розыгрыша, Мурад Бей решил на время не спрашивать о происхождении загадочного нового Попо, но внимательно проследить за реакцией на него своих приближенных, чтобы узнать, не был ли кто-то из них сообщником этой шутки, подстроенной, как он подозревал, одним из друзей. Полчаса спустя дворецкий, обычно подававший Мурад Бею кофе, снова зашел в комнату, чтобы унести поднос с пустой чашкой; и хотя он простоял добрых пять минут прямо перед загадочным портретом, пока Мурад Бей отдавал ему различные распоряжения на день, лицо этого человека не отразило абсолютно никаких замеченных им в убранстве комнаты перемен. Он и правда стоял так, как будто перед ним были все те же голландские цветы, которые уже много лет провисели над камином. Мурад Бей был еще более озадачен, и после он провел большую часть дня в своей личной галерее, проверяя реакцию всех, кто ее проходил. За весь тот в общем-то пустой день ни один из его слуг не выдал собой того, что заметил перемену в обстановке комнаты.
        Поздним вечером того же дня Мурад Бею нанес визит один из его добрых сотрапезников, отставной дипломат, как и он сам, Решат Бей, который много лет провел вместе с ним в турецком посольстве в Мюнхене и временами даже советовал ему живописцев, которым можно было бы заказывать такие портреты, сам будучи знатоком скорее искусства, нежели тех натуральных красот, которые могут вдохновить художника. Пока они вместе пили кофе в галерее, беседуя о старых временах, Решат Бей, как всегда, осмотрел все портреты, каждый по очереди напоминавшие ему какое-нибудь приключение из их общего прошлого в Западной Европе, но никакого внимания не обратил на загадочное новое Попо и прошел мимо него, как будто всегда висевшие на этом месте голландские цветы очевидно были в своей раме. Мурад Бей был заинтригован еще больше прежнего, когда Решат Бей указал ему, что лепестки одного из тюльпанов на натюрморте могут вскоре потребовать заботы умелого реставратора. Решат Бей явно все еще видел здесь привычное произведение голландского искусства.
        На следующее утро Мурад Бей, проснувшийся несколько ранее обычного и распорядившийся, чтобы дворецкий подал его кофе в галерею, пришел в еще большее изумление, когда увидел там на этот раз, как всегда, всего лишь тридцать пять портретов и голландский натюрморт с цветами, еще вчера, казалось, отсутствовавший, хотя Решат Бей и мог рассмотреть его вполне. И снова в течение всего дня ничто в поведении слуг Мурада не выдавало, чтобы они заметили нечто необычное. Такое положение дел продолжалось несколько месяцев: иногда тридцать шестое Попо появлялось в галерее над камином, но, по всей видимости, для одного Мурад Бея, хотя иногда и он видел на этом месте всего лишь голландские цветы. Не было, казалось, и особых причин для несколько капризных свиданий тридцать шестого Попо. Оно просто появлялось и исчезало по своей собственной сладкой прихоти, его прибытия и отбытия совсем не связывались ни с какими событиями и настроениями в жизни бедного Мурад Бея. Постепенно Мурад Бей стал страдать от бессонницы. Посреди ночи он вдруг просыпался с вопросом, найдет ли сейчас в галерее тридцать шестое Попо или висящий там голландский натюрморт с цветами. Он выходил из своей комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить подозрения домашних, и шел в галерею смотреть, что он там сможет найти. У него даже развился интерес к статистике, к математике и к вычислению вероятностей, и часто он тайком бился сам с собой об заклад на то, что возможно появится, Попо или голландские цветы. Когда он по обыкновению проигрывал, то непременно, будучи человеком чести, на следующий же день выплачивал сумму проигрыша какому-нибудь религиозному учреждению, чаще всего дому для вдов солдат, погибших на Кавказе во время наших несчастливых кампаний против царя. Таким образом Мурад Бей со временем приобрел значительную репутацию как филантроп.
        И вот однажды, примерно год спустя, случилось так, что Решат Бей в одно из многочисленных посещений им старого друга и коллеги, во время которых они обсуждали прошедшее и пили вдвоем в галерее кофе, как-то вечером упомянул о некоей сплетне, только что распространившейся в столице из тех злачных кофеен на набережных Каракея и Тофане, где проводят свое время матросы и прочие простые люди. По этому слуху, в одно из кафе на Тофане приняли новую танцовщицу греческого происхождения, из Малой Азии, чье невыразимо прекрасное Попо уже вызвало любовные песни, немедленно ставшие популярными и разлетевшиеся по всему городу. Однако казус этой истории состоял в том, что эта исполнительница популярного "цветители", пришедшего из горных деревушек за Смирной, признанная теперь обладательницей самого красивого Попо во всей Оттоманской Империи, оказалась не девочкой, а мальчиком. Мурад Бей, известный в международных кругах как эксперт в области красоты женского Попо, горячо воспротивился этому мнению и отвел его как полную нелепицу, признак времен упадка и доказательство прискорбного распространения педерастии в среде трудящихся классов, вероятно вызванного массированной миграцией неженатых мужчин из деревень арабской Сирии, ищущих работы в переполненной столице. Каким бы обычным он не был в арабских странах, этот порок, по мнению Мурад Бея, был нетерпимо чужд турецкому образу жизни.
        Хотя ни за Мурад Беем, ни за Решат Беем еще не замечалось никакого интереса к Попо мальчика, дискуссия была жаркой. Мурад Бей с твердостью алмаза отрицал малейшую правду за тем слухом, который передал Решат Бей; Решат Бей, в свою очередь, спорил, что не может быть дыма без некоторого огня, и что расхожий, до такой степени распространившийся слух непременно должен основываться на некоем факте. Наконец, они порешили этим же вечером отправиться самим изучить этот вопрос. Карета и кучер Решат Бея дожидались у яли Мурад Бея, чтобы после вечернего визита отвезти его обратно в столицу, где он проживал в роскошной гарсоньерке, выходящей на Золотой Рог, на высотах Тепебахче, неподалеку от Пера Палас Отеля. Так что они поехали вместе, со всеми удобствами отобедали во всемирно знаменитом ресторане у Абдаллаха, а затем направились в нижний город к пользующимся значительно худшей славой кварталам Каракея и Тофане.
        Кафе, которое они искали, было нетрудно найти: первый же матрос, которого окликнул их кучер, смог показать им нужную дорогу. Оно оказалось весьма обширным заведением, почище и поприличнее того, которое они ожидали увидеть, и было переполнено публикой всех сортов, хотя более всего матросами и не внушающими большого доверия набережными типами. Армянин, хозяин кафе, почувствовав, что имеет дело с гостями вполне особыми, провел Мурад Бея и Решат Бея к своего рода почетному столику, стоявшему отдельно от толпы, но так, что давал им отличный вид на сцену. Ощутив себя обязанными проявить определенную широту, Мурад Бей и Решат Бей заказали шампанское, с уверенностью ожидая, что им подадут какую-нибудь омерзительную смесь, запечатанную во французской бутылке, взятой из более именитого места; спустя пару минут им к их восхищению подали превосходное Geissler Freres, необычно хорошего урожая и вполне из-подо льда.
        Мурад Бей был удовлетворен, когда смог указать, в подтверждение своей теории касательно чужеродности в Турции тех ненормальных пристрастий, которые, по утверждению Решат Бея, распространились в столице, на присутствие в толпе большого числа явных арабов, офицеров вооруженных сил Султана, которые даже посмели появиться здесь в форме. "Triste epoque", - вздохнул он на безупречном французском.
        Немного спустя, когда зал совсем переполнился, началось представление, и первым народный певец, анатолиец, сыграл на своем сазе и спел популярные баллады, которым много аплодировали. Потом на сцене появилось создание несравненной, но странной, красоты, женственнее всего, что когда-либо видели Мурад Бей или Решат Бей, и каждое его движение было то ли учтивой пародией на женское, то ли затмевающим его подражанием. Когда это создание пошло в танце, его бедра, руки и плечи задвигались с такой грацией и чувственностью, что все сидевшие в зале мужчины забылись. Офицеры-арабы рукоплескали совершенно бесстыдно, и вскоре дождь серебряных и золотых монет полился на сцену, осыпая актера, на лбу которого появился стакан с водой, в то время, как создание продолжало свой танец спиной к публике, медленно склоняясь назад до тех пор, пока голова не коснулась пола, и за это время не пролив ни капли воды. Этот редкий трюк был встречен исступленными рукоплесканиями. Во время аплодисментов создание внезапно приспустило свои шелковые турецкие шальвары, какие носят женщины, и обнаружило пару восторгающих ягодиц, трепещущих в том же ритме, что и плечи; тут же оно обнажило грудь, сорвав с нее искусственные накладки, и резко обернулось, обнаруживая перед публикой свою истинную природу, природу мальчика.
        За считанные секунды Мурад Бей успел узнать оригинал таинственного тридцать шестого Попо из своей личной портретной галереи. Он был настолько шокирован, что упал в обморок. Решат Бей, который ничего не знал об обстоятельствах этой странной сцены узнавания, столь же драматичной, как та, что из "Ифигении в Тавриде", приписал эмоцию своего друга любви с первого взгляда. Однако же он немедленно послал за врачом, который предписал ставить пиявки и несколько дней отдыха, которые Мурад Бей провел в городской гарсоньерке своего друга, чтобы быть поблизости от врачей, если вдруг снова возникнет надобность в их услугах.
        Все время этих дней своего выздоровления Мурад Бей был загадочно тих, и его друг, человек подлинного такта, осторожно избегал любых аллюзий по поводу случившегося с пациентом внезапного приступа. Все же на третий день Мурад Бей не смог больше выдерживать своего затруднения, и открыл свое сердце другу, который с трудом смог поверить своим ушам. Они вместе поехали на яли Мурад Бея на берегу Босфора. Там, в галерее, они вдвоем обследовали преступный голландский натюрморт с цветами, который висел на своем месте точно так же, как уже много лет. Решат Бей начал подозревать, что его старый друг страдает от галлюцинаций, тактично завел разговор о неких недавних и тревожащих слухах по поводу неизбежности войны, и оба сели за кофе, спинами к натюрморту, наслаждаясь открывающимся в окно галереи видом на Босфор. Вдруг Решат Бей обернулся, чтобы посмотреть, какое время показывают часы на камине. Он ахнул: цветы, пока к ним сидели спиной, действительно превратились в портрет тридцать шестого Попо, в котором Решат Бей сейчас же узнал то самое, которое они вместе видели недавним вечером в кафе на Тофане. Услышав возглас своего друга, Мурад Бей тоже обернулся, увидел тридцать шестое Попо, и снова упал в обморок.
        Через несколько дней оба друга решили вместе разобраться во всем этом загадочном деле. Прежде всего они вернулись в кафе на Тофане, чтобы расспросить мальчика-танцора. К их великому удивлению, этот мальчик. некий Спиридон Ставропуло, показался очень хорошо знакомым с принадлежащей Мурад Бею галереей портретов великих красавиц Европы. После дальнейших расспросов выяснилось, что Спиридона однажды летней ночью, когда Мурад Бей отправился из Стамбула на воды в Бурсу, привел на яли у берегов Босфора кучер Мурад Бея, албанец, который, как и многие мужчины его расы, был страстно привержен к курению гашиша и к педерастии. Там кучер позволил себе показывать мальчику некоторые из сокровищ аристократического дома, в их числе и знаменитую галерею портретов европейских красавиц. Тотчас же Спиридоном овладела чудовищная и нелепая тщета однажды увидеть свой портрет в ряду выдающегося собрания. Несколько месяцев спустя, так и не сумев повстречаться уединенному отчасти от мизантропии хозяину яли и через это добиться, чтобы его портрет заказали и прибавили к галерее, Спиридон обратился к анатолийской колдунье, которая приготовила ему приворотное зелье, которое Спиридон и попросил у кучера повесить в галерее за единственной картиной, не изображающей Попо, то есть, за голландским натюрмортом с цветами. Начиная с того дня загадочное тридцать шестое Попо и появилось, однако, заметное только ценителям именно этой части человеческой анатомии, то есть кучеру, редко бывавшему в галерее, Мурад Бею и, наконец, после поездки на Тофане, Решат Бею, который теперь стал запоздалым приверженцем культа.
        Тронутый признанием мальчика, Мурад Бей не мог не исполнить его мечту. Знаменитый парижский художник Хеннер был тотчас же выписан в Стамбул, чтобы он написал портрет мальчика в той же манере, в которой уже исполнил портреты других знаменитых красавиц. После этого галерею Мурад Бея навсегда украсили тридцать шесть портретов, а голландский натюрморт с цветами перекочевал вниз, в комнату кучера, где продолжал время от времени изображать копию шедевра Хеннера, висевшего в галерее.

О ТОМ,
КАК ДОЛЖНОСТЬ ЕВНУХА КУПАЛЬНОГО ХАЛАТА
СТАЛА НАСЛЕДСТВЕННОЙ

(из книги "Услады Турции")

        Нужно ли мне начинать эту историю с рассказа о том, кто был Ахмет Ходжа? Слава о нем, как о мудреце, так и о простаке, прошла по всем землям, населенным Правоверными, повсюду от Бухары до Феса, от Сараево до Тимбукту. Недавно я узнал о том, что и некоторые наименее невежественные из неверных уже опубликовали ученые диссертации о слившихся в нем по вдохновению свыше разуме и безумии в далеких полуночных университетах Упсалы, Чикаго и Йоханнесбурга. Поэтому пусть будет довольно и того, что я напомню вам, что Аллах, по Своей бесконечной мудрости, счел должным наделить Ахмета Ходжу физическими достоинствами таких великолепных пропорций и замечательной долговечности, что их хватило бы для утоления страсти самой необузданной из женщин. Однако эти дары, как будто бы по задней мысли накинутые для покрытия множества физических изъянов Ахмета Ходжи, были присовокуплены к такому горбатому, рано облысевшему, рябому и щербатому человеку с крючковатым носом и кривыми изуродованными ногами, который в любом другом отношении не мог вызвать ничего, кроме отвращения и жалости.
        Как бы там не было, слух о редких достоинствах этого несчастного чудища начал распространяться, как только он достиг того возраста, чтобы стать предметом обсуждения наравне с другими взрослыми мужчинами его родной деревни Бок Кей, что означает "Вонючий Лог", для девятисот девяноста девяти матерей, своячениц, свекровей, жен, дочерей и сестер этого иначе неприметного сообщества. Когда бы эти злоречивые женщины не собирались на берегу того грязного ручья, тихим и мутным водам которого Бок Кей обязан своим названием, перестирывать пестрядинные порты своих мужчин, они всегда облегчали себе труды тем, что обсуждали, как это делается во всех деревнях на свете, обнаруженные в стирке пятна, а затем также и качества и огрехи этих мужчин, которые даже отсутствуя представляли собой главный предмет их забот. И со временем произошло так, что каждая из этих девятисот девяноста девяти женщин деревни в свою очередь соблазнилась, по своей ленивой распущенности, тайком вкусить от тех запретных плодов, которыми Аллах счел необходимым одарить Ахмета Ходжу.
        Однако ни одна из этих девятисот девяноста девяти женщин деревни никогда не влюбилась в Ахмета Ходжу, и каждая из них пользовалась его услугами в порядке очереди, как будто они были своего рода общественным удобством, укромно расположенным для нужды. Даже жена Ахмета Ходжи, карга, которой, живи она в любой другой из деревень Турции, пришлось бы довольствоваться палкой от своей метлы, никогда не выказывала никакой нежности к своему спутнику. Вместо этого, хотя бы косматая телом, сопливая, плоскостопая, с дурной кожей, костлявым задом и почти без груди, она никогда не упускала случая напомнить бедному Ахмету Ходже о его собственной несчастной наружности.
        Все же, от этого странного союза родился мальчик, Аллах-ад-дин, ребенок, который, как это не примечательно, каждый день прирастал в силе и красоте, к гордости всей деревни Бок Кей. В свое время и на берегу ручья стало известно о том, что подрастающий мальчик унаследовал редкие качества своего отца, хотя и совсем не нуждается в возмещении изъянов ума или красоты. Но Ахмет Ходжа слишком хорошо знал девятьсот девяносто девять фурий своей родной деревни и был убежден в том, что его сын заслуживает лучшей доли. Поэтому он измыслил, с помощью своего друга Мурада Хакимоглу, врача и сына врача из близкого Элазига, странный план обеспечить Аллах-ад-дину большое будущее при Гареме дворца Султана в далеком Стамбуле.
        Их план был следующий. Прежде всего, врач должен был нанести на незаурядные признаки мальчика несколько вполне безвредных шрамов, которые, тем не менее, могли бы произвести такое впечатление, что сделали его пригодным для места евнуха при большом гареме. Затем врач должен был отправиться вместе с ним в Стамбул и, прежде чем представить его Главному Евнуху для поступления в Императорский гарем, снабдить его таким зельем, которое позволило бы ему пройти через все строгие государственные экзамены так, как будто шрамы, на деле безобидные, действительно сделали его подлинным евнухом.
        План сработал прекрасно, как и ожидали заговорщики, и в скором времени мальчик был принят учеником евнуха в гарем Султана. Там ему, из-за его редкой красоты и очарования, вскоре доверили присматривать за полотенцем или купальным халатом самой Султанши, всегда, когда она собственной персоной принимает свои ежедневные ванны.
        В те дни, дамы из гарема Султана были особенно ленивы и неугомонны. Многие из них были набраны среди неверных, так что их воспитание не приготовило их к жизни в почетном уединении. Государственные дела и прочие занятия все более удерживали Султана от того, чтобы уделять своим девятистам девяноста девяти женам и наложницам именно то внимание, которое только и оправдало бы в их глазах собственную строгую отгороженность от мира. Предоставленные самим себе, дамы поэтому играли в карты, совещались с подозрительными гадалками, писали стихи и даже изучали иногда теологию. Некоторые из них, особенно поэтессы, организовали общества взаимного поклонения, в которых обсуждали полную бесполезность мужчин и даже изыскивали способы обойтись без благосклонностей, как бы редки те не были, своего Господина и Повелителя. Другие регулярно переписывались с епископами, раввинами и другими высокими лицами сообществ неверных, и уже смогли убедить многих исламских обитательниц Императорского гарема отойти от Истинной Веры ради всякого рода глупых, причудливых суеверий. В Старшей Султанше, истинно великой даме, развилось пристрастие к современной французской поэзии. Она всегда была при изумрудном монокле, который специально огранил для нее француз, бывший в то время придворным ювелиром Императорского Дома Московитов, и постоянно обменивалась письмами с немочной парижской поэтессой, которая присылала ей с надписями роскошно издаваемые ей в ограниченном количестве книги собственных произведений, вместе со своими надписанными же фотографиями, на которых "Сапфо из Аржантея" представала облаченной в шлем, кирасу, лосины и шпоры офицера кавалерии, решительно во всем похожего на одного из затянутых в корсеты военных атташе неверных, присутствующего в полной форме на одном из дипломатических приемов Блистательной Порты.
        Однажды, когда эта великая, но первертированная Султанша купалась, лишенная всех своих нарядов, кроме изумрудного монокля, она вдруг разглядела сквозь чистую воду зеленого камня необычное трепетание, как будто бы плененной птички, под полотенцем, которое мальчик-евнух держал прямо перед собой раскрытым и ожидающим того мига, когда она выступит из надушенных вод, нуждающаяся в том, чтобы обернуть тканью свои изысканные блестящие формы. Княжна-черкешенка, она была дочерью египетского мамлюка, который счел ее достойной лишь величайшего из живущих правителей, что, однако, не делало ее менее желанной и в глазах обычных мужчин. Выходя из бассейна, гордая и прекрасная Султанша изобразила минутную неловкость, которая дала ее блуждающей и изумленной в поисках руке точно убедиться в очертаниях, размерах, качествах и природе той загадочной птицеподобной вещи, биение или трепет которой она успела заметить за протянутым полотенцем. Тем же вечером она вызвала юного Аллах-ад-дина в свои апартаменты, под тем предлогом, чтобы он оставался при ее опахале всю жаркую августовскую ночь. И правда, ни ветерка не долетало до Императорского гарема с берегов Босфора, а все фонтаны во мраморных двориках дворца, казалось, поникли от жары. Султанша и ее мальчик, евнух, провели таким образом всю ночь вместе, в редкостных схватках любви, после чего она уже никогда не переписывалась с парижской поэтессой, и даже отослала все надписанные ей томики стихов и фотографии в дар библиотеке близлежащего французского женского монастыря, для пользы образования дочерей богатых неверных купцов с Перы.
        Однако дамы большого гарема немногим отличаются от неугомонных сплетниц деревушки, похожей на Бок Кей, и вскоре в их среде стало известно, что Старшая Султанша совершила величайшее в своей жизни открытие, вполне достойное внимания и остальных девятисот девяноста восьми жен и наложниц Султана. Поначалу Аллах-ад-дин стал очень занят, хотя все это время мог, благодаря той необычной стойкости сил, которой одарил его Аллах, довольствовать всех вместе и порознь. Султан начал получать от своего ничего не подозревающего Главного Евнуха отчеты о весьма отрадном затишьи, наступившем в гаремных интригах, а также и о необыкновенном улучшении нравов строго уединенных дам. Они больше не обвиняли друг друга в нечистой карточной игре, не обращались за бесчисленными советами к сомнительным, но дорогостоящим ворожеям. В своих поэтических обществах взаимного поклонения, созданных на тех же правилах, что и "Дворы Любви" тех самых трубадуров, которые некогда следовали за войсками неверных крестоносцев, опустошавшими наши земли, имперские дамы больше не прерывали своих дебатов для того, чтобы драться, царапать друг другу лица и выдирать волосы, и ни одна из них больше не переписывалась по теологическим вопросам ни с каким из злокозненных ученых мужей неверных.
        Но это затишье в событиях, обыкновенных для большого гарема, едва ли, если принять во внимание самую природу женщин, могло продолжаться долго. Постепенно некоторые из дам влюбились в Аллах-ад-дина, и каждая захотела видеть его исключительно своей собственностью. Тогда Императорский гарем и превратился, короче говоря, в такой ад, что Главный Евнух был вынужден произвести дознание по поводу причин этой большой смуты, после которого он обратился с шокирующим, однако исполненным такта отчетом лично к самому Султану. Он сообщил его Повелителю Правоверных изустно и в тайном совещании, чтобы природа раскрытого им скандала не дошла до ушей какого-нибудь не вполне разборчивого придворного, который смог бы потом сообщить все это за компенсацию специальным константинопольским корреспондентам La Vie Parisienne, The Sporting Times и Wiener Journal. Среди прочих открытий, отчет Главного Евнуха содержал в себе и тревожащие статистические данные по количеству тех наследников, которых Султан, и раза не посещавший за последние пять лет свой гарем, не имел никаких причин ожидать в текущие месяцы.
        Однако Султан, суверен редкостной мудрости, занятый важными государственными делами, был слишком предан уединению тех редких часов отдыха, которые он отдавал другим усладам, чтобы навсегда оставить свой позабытый гарем клокочущим источником беспокойства и вульгарных скандалов. Он был благодарен юному евнуху за то, что тот по крайней мере разрешил, хотя бы на раннем этапе своей карьеры в Императорском гареме и в пределах, поставленных скорее неосмотрительностью упомянутых дам, чем его собственными невероятными возможностями, хотя бы некоторые проблемы этого обширного и неуправляемого курятника. Султан поэтому послал за Аллах-ад-дином. Очарованный обликом юноши и его редкой скромностью, Султан, вместо того, чтобы тотчас же послать его на кол, попросил объяснить, каким образом и зачем он был под очевидно ложным видом приставлен к своей должности при Императорском Доме.
        Аллах-ад-дин, как почти все деревенские мальчики из отдаленных селений Анатолии, был смелым, правдивым, почтительным, и остался таким перед лицом своего Повелителя. Хотя и ослепленный великолепием Императорского дивана, он не замедлил рассказать великому Султану, ясно и в скромных выражениях, о несчастьях своего отца, а также о том, почему Ахмет Ходжа решил, что его более счастливый сын заслуживает лучшей доли. Султан, восхищенный правдивостью и достоинством юноши, был тронут его рассказом о судьбе Ахмета Ходжи. Поэтому он на месте произвел Аллах-ад-дина в капитаны дворцовой стражи, а потом добавил: "Мальчик, немедленно пошли за своим отцом. Есть важные государственные дела, которые мне следует обсудить с этим Ахметом Ходжой. Почему я все эти годы был лишен службы человека столь мудрого и способного среди моих бесчисленных верноподданных? Почему кажется, что меня всегда окружают лишь честолюбивые глупцы?"
        Несколько дней спустя Ахмет Ходжа прибыл в Императорский Дворец в Стамбуле, усталый и грязный после поспешной дороги из далекой деревни Бок Кей. Как только объявили о его прибытии, он сразу же был допущен в высокое присутствие Повелителя Правоверных, распорядившегося, чтобы их оставили наедине в Багдадском Киоске, из окон которого открывается вид на Босфор, действительно напоминающий проблеск Рая. В этом изысканном уединении Султан прежде всего удостоверился в том, что страховидный старик в рваных и грязных одеждах анатолийского мужика и правда одарен Аллахом редкостными и потаенными достоинствами, как тела, так и ума. Затем Султан назначил Ахмета Ходжу Наследственным Евнухом Купального Халата, вместо Аллах-ад-дина, и с довольной усмешкой прибавил: "Ахмет Ходжа, не осталось ли у тебя отца, столь же счастливо сложенного, как ты сам, который смог бы унаследовать в третьем поколении эту великую честь, если твои способности когда-нибудь изменят тебе настолько, чтобы можно было предположить твое время уйти на отдых?"
        С того дня в Императорском гареме не было больше ни теологических тяжб, ни раздоров в поэтических обществах взаимного поклонения, ни споров по поводу нечистой игры в карты, ни другого рода беспокойств. Девятьсот девяносто девять жен и наложниц Султана по очереди составляли отраду дней и ночей Ахмета Ходжи, но никогда ни одна из них в него не влюбилась. В то время, как пламя раздора вдруг вспыхнуло, словно злые чары нависли над всей деревней, в далеком Бок Кее, девятьсот девяносто девять жен и наложниц Султана начали мирно приносить ему великое множество умных и прекрасных собой царевен и царевичей, необычайно схожих своими физическими и интеллектуальными достоинствами. Правда, один глупый Великий Визирь, бывший раб-армянин, достигший высокого положения благодаря своему дару интриги и сплетни, был посажен на кол за то, что однажды заметил русскому дипломату, в присутствии верноподданного наушника, что все эти принцессы и принцы подозрительно походят на некоего капитана дворцовой стражи. Что же касается капитана Аллах-ад-дина, то он в скором времени стал доверенным Султана, быстро постигнув науку облегчать своего Господина и Повелителя от бремени многих томительных дел государства. Говорят, что он всегда спал во всеоружии на бухарском ковре, простертом в ногах кровати Султана, и был верным спутником дней и ночей Правителя Всех Правоверных.

НАМЕКИ БЕССМЕРТИЯ

        Мне снится, что я младенец девяноста девяти лет, и все еще довольный сосунок у щедрых сосцов Природы-Матери, однако, не человеческой матери, а гигантской хмурой коровы. Мне уютно лежать на спинке, совсем нагишом, посреди обширной лужайки с сочной зеленой травой, испещренной лютиками, маргаритками, клевером, и мне стоит всего лишь время от времени приподнять голову, чтобы достать до одного из сосцов Природы-Матери и затем схватить моими жадными губами и все еще беззубыми деснами его нежный конец.
        Упоительно облегченная в болезненно давящем преизбытке своего молока, Природа-Мать мирно мычит, испуская череду звучных сельских пуков. За ними вскоре следует и богатая коровья лепешка, падающая как неиспрошенный и незаслуженный дар с Небес вблизи моей невинной головки.
        Таковы радости сельский жизни, этого утраченного Рая нашего детства, откуда мы были изгнаны. Те из нас, кто теперь живут проклятыми в Городе Ужасной Ночи, все надеются, что когда-то смогут вернуться в наше детство и жить там так счастливо, как я живу в моем сне, впредь и навеки. Только на нектаре и амбросии наших снов сможем мы выжить.