Притаившись у края окна, Томас взглянул в щелку между стеной и шторой на подъехавший к дому автомобиль. Его мать и маленькая шлюшка вылезали из машины. Сначала мать - медленно, вяло, неуклюже, затем показались длинные, чуть согнутые ноги шлюшки, платье задралось выше колен. С визгливым смехом шлюшка кинулась навстречу псу, и тот запрыгал, переполненный радостью, приветствуя ее. Ярость с безмолвной зловещей силой наполнила каждую клеточку грузного тела Томаса, точно внутри у него собиралась разгневанная толпа.
Самое время паковать чемоданы, переезжать в гостиницу и ждать, пока эта дрянь не исчезнет из дома.
Но он не знал, где лежит чемодан, терпеть не мог упаковывать вещи, ему нужны были книги, у него не было портативной пишущей машинки, он привык к электрическому одеялу, не мог питаться в ресторанах. Его мать со своей чертовой благотворительностью задумала разрушить домашний мир.
Задняя дверь хлопнула, смех девчонки выстрелил из кухни, пронесся по прихожей, вверх по лестнице в его комнату и ударил Томаса словно электрический разряд. Он отскочил от окна и стал свирепо оглядываться по сторонам. Утром он заявил без обиняков: "Если ты снова приведешь девчонку в дом - я уеду. Выбирай - она или я".
Мать сделала свой выбор. Его горло пронзила резкая боль. В первый раз за тридцать пять лет его жизни... Он почувствовал, что на глаза набегает жгучая влага, но ярость возобладала, и он взял себя в руки. Да нет же: никакого выбора она не сделала. Она просто играет на его привязанности к электрическому одеялу. Что ж - следует ее проучить.
Смех девчонки снова взлетел на второй этаж, и Томас вздрогнул. Он вспомнил, как она смотрела на него прошлой ночью. Она вторглась в его комнату. Проснувшись, он увидел, что дверь открыта, а девчонка стоит в проеме. В свете из холла девчонку было хорошо видно, и Томас смотрел, как она его разглядывает. Лицо у нее было, точно у комедиантки из мюзикла - острый подбородок, пухлые наливные щечки, пустые кошачьи глаза. Он спрыгнул с постели, схватил стул и, держа его перед собой, стал выпихивать ее, словно укротитель опасного зверя. Он молча вытолкал ее в холл, чуть помедлив, чтобы постучать в дверь материнской спальни. Девчонка, вздохнув, повернулась и скрылась в комнате для гостей.
Тут же в дверях появилась встревоженная мать. Ее лицо, жирное от какого-то средства, которым она мазалась на ночь, обрамляли рыжие кудряшки. Она посмотрела в холл, туда, где только что исчезла девчонка. Томас стоял перед ней со стулом в руках, точно собирался укротить еще одного зверя.
- Она хотела забраться ко мне в спальню, - прошипел он, оттесняя мать в комнату. - Я проснулся, когда она пыталась войти. - Захлопнув за собой дверь, он выкрикнул в ярости: - Я этого не потерплю. Больше я этого не потерплю.
Мать, пятясь под его напором, приземлилась на край постели. Ее грузное тело венчала несообразно маленькая костлявая голова.
- Последний раз тебе говорю, - продолжил Томас. - Больше я этого не потерплю.
Ему была хорошо знакома эта ее манера: руководствуясь самыми лучшими на свете намерениями, спародировать добродетель, да еще с такой безмозглой страстностью, что потом все вокруг выглядели дураками, и сама добродетель - идиотизмом. - Больше не потерплю, - повторил он.
Мать выразительно кивнула, не спуская глаз с двери.
Томас поставил перед ней стул, уселся и склонился так, словно хотел объяснить что-то слабоумному ребенку.
- Это у нее тоже вроде болезни, - сообщила мать. - Такой кошмар, такой кошмар. Она сказала мне, как это называется, но я забыла - в общем, она не может с этим справиться. Что-то врожденное. Томас, - сказала она, прижав руку к щеке, - представь, что ты был бы на ее месте?
Он чуть не задохнулся от раздражения.
- Когда же ты поймешь, - каркнул он, - что если она сама не может себе помочь, ты тем более не сможешь?
Глаза матери, знакомые, но далекие, синели, точно небеса в час заката.
- Нимперманка, - пробормотала она.
- Нимфоманка, - гневно поправил ее Томас. - Ей нечего дурить тебе голову разными мудреными словами. Она - моральный урод. Вот что ты должна, наконец, понять. Родилась без стыда и совести - как другие появляются на свет без почки или ноги. Ясно тебе?
- Я все думаю, а вдруг на ее месте был бы ты, - произнесла она, не отрывая руки от подбородка. - Если б это был ты, представь, что бы я чувствовала, если б никто не пустил тебя в дом? Если бы ты был нимперманьяком, а не таким умницей, и делал бы все не по своей воле...
Томас внезапно почувствовал невыносимое отвращение к самому себе, точно он в самом деле медленно превращался в девчонку.
- В чем она была? - неожиданно спросила мать, и глаза ее сузились.
- Голая! - взревел он. - Надеюсь, теперь ты ее вышвырнешь отсюда?!
- Ну как же я могу ее выгнать на такой холод? Сегодня утром она опять говорила, что покончит с собой.
- Отправь ее обратно в тюрьму.
- Тебя бы я в тюрьму не отправила, Томас.
Он встал, схватил стул и вышел из комнаты, опасаясь, что еще чуть-чуть, и он не сможет с собой совладать.
Томас любил мать. Любил, потому что это было естественно, но порой не мог вынести ее любовь. Иногда это все превращалось в идиотскую загадку, и он чувствовал, как вокруг собираются тайные силы, такие невидимые потоки, которые он не в состоянии контролировать. Мать всегда начинала с банальнейшего соображения: "Вот это полезное и доброе дело" и тут же неосознанно заключала сделку с дьяволом, которого, конечно же, не могла распознать.
"Дьявол" для Томаса был всего лишь оборотом речи, но именно этот образ лучше всего подходил для историй, в которые попадала его мать. Будь в ней хоть капелька интеллекта, он мог бы доказать ей, ссылаясь на времена раннего христианства, что излишества добродетели не вознаграждаются, сдерживать благие намерения - все равно, что сдерживать дурные, и что если бы Антоний Египетский сидел дома с сестрой, бесы не досаждали бы ему.
Томас не был циником и не отрицал добродетель - напротив, он считал, что она лежит в основе порядка и делает жизнь сносной. Его собственная жизнь казалась сносной только благодаря плодам материнских добродетелей, но вменяемого толка: благодаря ее умению безупречно вести хозяйство и превосходно готовить. Когда же ее стремление творить добро выходило за пределы домашних хлопот, вот как сейчас, ощущение, что тут замешаны бесы, одолевало Томаса, и речь не шла о каких-то его или материнских причудах - нет, именно о невидимых существах, которые в любой момент могли взвизгнуть или звякнуть крышкой кастрюли.
Девчонка месяц назад попала в окружную тюрьму за подделку чека, и мать увидела ее фотографию в газете. За завтраком она долго разглядывала снимок, а потом протянула газету Томасу поверх кофейника.
- Представляешь, - заметила она, - всего девятнадцать лет, и сидит в этой ужасной тюрьме. А с виду неплохая девочка.
Томас взглянул на лицо шустрого оборвыша, запечатленное на снимке, и констатировал, что средний возраст преступников неуклонно снижается.
- На вид здравомыслящая девочка, - сказала мать.
- Здравомыслящие люди не подделывают чеки, - заметил Томас.
- Ты не знаешь, что будешь делать в крайней нужде.
- Подделывать чеки не буду, - отрезал Томас.
- Думаю, - сказала мать, - надо отнести ей коробочку конфет.
Если бы в тот момент он настоял на своем, все было бы в порядке. Отец, будь он жив, сразу положил бы конец этой истории. Дарить конфеты было ее любимым занятием. Стоило кому-то из людей ее круга переехать в их город, она звонила и приходила с коробкой конфет, когда в семьях ее друзей рождались внуки или кто-то получал стипендию, она звонила и приносила коробку конфет; с коробкой конфет она дежурила у постели старика, сломавшего бедро. Томаса поразила ее идея заявиться с конфетами в тюрьму.
Теперь, когда он стоял в комнате, и смех девчонки клокотал у него в голове, Томас проклинал свою беспечность.
Вернувшись из тюрьмы, мать без стука ворвалась в его комнату и рухнула на диван, взгромоздив маленькие отекшие ноги на спинку. Вскоре она нашла в себе силы приподняться и подложить под ноги газету.
- Мы и не ведаем, как живет другая половина человечества, - изрекла она.
Томас понимал, что, хотя вся ее речь состоит из одних штампов, за ними скрываются подлинные переживания. Оттого его больше удручало не то, что девочка сидит в тюрьме, а то, что мать ее видела. Он стремился оберегать ее от всего неприятного.
- Ладно, - он отложил свой дневник, - лучше забыть об этом. У этой девчонки есть все основания сидеть в тюрьме.
- Ты даже не можешь себе представить, что выпало на ее долю, - сказала мать. - Послушай.
Бедняжка, ее звали Стар, выросла у мачехи, у которой было трое собственных детей, и один из них, уже довольно взрослый, так измывался над ней, что она вынуждена была бежать на поиски своей настоящей матери. Она нашла ее, но мать стала посылать ее во всякие интернаты, чтобы только отделаться. Из этих заведений ей вновь приходилось бежать от чудовищных садистов и извращенцев: то, что те вытворяли, не поддавалось описанию. Томас не сомневался, что мать посвятили во все детали, от которых она сейчас оберегала его. Она изъяснялась намеками, но голос ее дрожал, и Томасу было ясно, что она вспоминает ужасы, которые ей подробнейшим образом описали. Он надеялся, что за несколько дней воспоминания обо всем выветрятся из ее головы, но этого не случилось. На следующее утро она отправилась в тюрьму с гигиеническими салфетками и кольдкремом, а пару дней спустя объявила, что советовалась с адвокатом.
В те дни Томас испытывал искреннюю скорбь по отцу, хотя терпеть не мог старика, пока тот был жив. Отец не позволил бы ей всех этих глупостей. Лишенный фальшивой сентиментальности, он бы (за ее спиной, конечно) обратился к своему приятелю-шерифу, и девчонку переправили бы досиживать срок в тюрьму штата. Отец всегда поступал жестко, но вот в один прекрасный день за завтраком свалился замертво на стол, успев в последний раз гневно взглянуть на жену, точно она одна была во всем виновата. Томас унаследовал здравый смысл отца без его грубости и материнскую тягу к добру без навязчивой тяги осуществлять его. Во всех бытовых ситуациях он предпочитал не действовать, а ждать, что все решится само собой.
Адвокат выяснил, что история о нескончаемых мытарствах, выпавших на долю Стар, была, по большей части, враньем, и объяснил матери, что девочка - психопатка, - не настолько невменяемая, чтобы ее заключили в психушку, не слишком преступная для тюрьмы, но и не вполне нормальная для возвращения в общество. Это еще больше впечатлило мать. Девчонка мгновенно созналась, что все придумала, но потому лишь, что не могла не лгать; она лгала, по ее словам, оттого, что всегда чувствовала угрожающую ей опасность. Она прошла через руки нескольких психиатров, довершивших ее образование. Теперь она знала, что для нее нет ни малейшей надежды. Очутившись лицом к лицу с подобной драмой, мать Томаса, казалось, согнулась под бременем непосильной загадки и уверилась, что необходимы все новые попытки вернуть девочку на путь истинный. К досаде Томаса, она и на него стала смотреть с жалостью, словно тоже нуждался в подобной сомнительной благотворительности.
Несколько дней спустя она снова ворвалась в его комнату и объявила, что девочку передают ей на поруки.
Уронив журнал, Томас поднялся со стула. Гримаса боли исказила его безвольное лицо.
- Ты же не приведешь эту девчонку сюда!
- Нет, нет, - сказала она, - успокойся, Томас.
С трудом она нашла девочке работу в зоомагазине и жилье у знакомой, довольно брюзгливой старушки. Люди злы. Они не хотят войти в положение таких, как Стар, против которой ополчились все на свете.
Томас снова сел и вернулся к своему журналу. Он почувствовал, что избежал серьезной опасности, но какой именно, вряд ли смог бы сформулировать.
- Ты увидишь, - сказал он матери, - через несколько дней эта девчонка сама сбежит из города, как только убедится, что выжала из тебя все, что можно. И ты о ней никогда больше не услышишь.
Несколько дней спустя он вернулся домой, и уже у порога его пронзил душераздирающий бездонный хохот. Мать с девчонкой сидели у камина, где горели газовые рожки. Девчонка производила впечатление помешанной. Она была подстрижена как собака или эльф и одета по последней моде. Испытав на Томасе долгий фамильярно-вызывающий взгляд, она ухмыльнулась ему заговорщицки.
- Томас! - сказала мать твердо, но так чтобы не напугать его. - Это Стар, о которой ты так много слышал. Стар поужинает с нами.
Девчонка называла себя Стар Дрэйк. Адвокат выяснил, что ее настоящее имя - Сара Хэм.
Смущенный донельзя, Томас застыл в дверях.
- Как поживаете, Сара, - выдавил он наконец. В голосе его невольно прозвучало такое омерзение, что он сам был слегка шокирован и покраснел, решив, что ниже его достоинства демонстрировать столь страстное презрение к такому жалкому существу. Решив вести себя по возможности вежливо, он вошел в комнату и грузно опустился на стул.
- Томас пишет про историю, - сказала мать, бросив на него угрожающий взгляд. - В этом году он был избран председателем местного исторического общества.
Девчонка наклонилась и посмотрела на Томаса с подчеркнутым вниманием.
- Обалдеть! - произнесла она хрипло.
- Сейчас Томас пишет о первопоселенцах в нашем графстве, - сообщила мать.
- Обалдеть! - повторила девчонка.
Томасу понадобилось недюжинное усилие, чтобы выглядеть так, точно кроме него в комнате никого нет.
- Знаете, на кого он похож? - спросила Стар. Она склонила голову, искоса глядя на Томаса.
- О, наверное, на кого-нибудь очень примечательного, - откликнулась мать лукаво.
- На легавого, которого я вчера видела в кино, - сказала Стар.
- Стар, - сказала мать, - тебе следует осмотрительней выбирать фильмы. Думаю, нужно ходить только на лучшие. Детективы вряд ли пойдут тебе на пользу.
- О, это было преступление без наказания, - отклинулась Стар, - и я готова поклясться: легавый был точь-в-точь как он. На этого парня чего-то там хотели навесить, а он выглядел так, будто вот-вот взорвется. Очень свирепый. И довольно симпатичный, - добавила она, одобрительно ухмыльнувшись Томасу.
- Стар, - сказала мать, - я думаю, было бы великолепно, если бы ты развила свой музыкальный слух.
Томас вздохнул. Мать продолжала болтать, а девчонка, не обращая на нее внимания, принялась строить ему глазки. Сила ее взгляда была такова, что Томасу казалось, будто это ее руки елозят то по его коленям, то по шее. Ее глаза насмешливо блестели, и Томас не сомневался: она прекрасно понимает, что он ее не выносит. Он отдавал себе отчет и в том, что она его соблазняет, но делает это как-то неосознанно, так что даже трудно было ее в этом обвинить. При всей развращенности, девчонка казалась невинной. Невольно он спрашивал себя, как к этому относится Бог, и можно ли такое отношение признать.
Поведение его матери за столом было настолько идиотским, что ему трудно было на нее смотреть, а поскольку на Сару Хэм смотреть было еще противнее, он с осуждением и отвращением впился взглядом в буфет. На каждое замечание девчонки мать реагировала так, будто оно заслуживало серьезнейшего внимания. Она дала Стар несколько советов, как с пользой проводить свободное время. На эти рекомендации Сара Хэм не обратила ни малейшего внимания, словно они исходили от попугая. Раз, когда Томас невольно взглянул в ее сторону, она ему подмигнула. Проглотив последнюю ложку десерта, он встал из-за стола:
- Мне пора, у меня встреча.
- Томас, - остановила его мать. - Я хочу, чтобы ты подбросил Стар домой. Ей не следует одной добираться ночью на такси.
Томас застыл в яростном молчании, затем повернулся и вышел переодеться. Когда он с выражением мрачной решимости на лице вернулся, девчонка была уже готова и смиренно дожидалась его у двери. Она наградила его взглядом, полным восхищения и доверия. Хотя Томас и не предлагал ей, она схватила его под руку, и они спустились к машине вдвоем - девчонка, вцепившаяся в то, что вполне могло оказаться волшебной движущейся статуей.
- Будь умницей, - напутствовала ее мать вдогонку.
Сара Хэм заржала и пихнула Томаса локтем.
Надевая пальто, он подумал: хороший шанс сказать девчонке, что он лично позаботится о том, чтобы ее упекли в тюрьму, если она будет и дальше нагло использовать его мать. Он собирался сообщить ей, что прекрасно знает, чего она добивается, что он не дурачок и никогда с этим не примирится. За столом, с пером в руке, Томас мог блестяще сформулировать что угодно, но теперь, запертый с Сарой Хэм в машине, почувствовал, что страх сковал ему язык.
Высоко закинув ногу на ногу, она хихикнула:
- Наконец-то мы вдвоем.
Томас быстро вырулил к воротам, а по шоссе помчал с такой скоростью, словно за ним гнались.
- Господи! - Сара Хэм выпрямила ноги. - Где пожар?
Томас не отвечал. Через пару секунд он почувствовал, что она подбирается ближе. Она долго ерзала и, наконец, мягко положила ему руку на плечо.
- Томси меня не любит, - сообщила она, - но мне кажется, он обалденно милый.
Три с половиной мили до города Томас одолел за четыре минуты, один раз ему пришлось проскочить на красный. Старушка, у которой остановилась девчонка, жила отсюда в трех кварталах. С визгом затормозив, Томас вскочил, обежал машину и распахнул дверь перед девчонкой. Она не двигалась с места, и Томасу пришлось ждать. Наконец появилась нога, затем дурацкое белое личико. Это было словно лицо слепого, но слепого, не подозревающего о существовании зрения. Томас смотрел на нее и с отвращением, и с любопытством. Пустые глаза прошлись по нему.
- Никто меня не любит, - заявила она сердито. - Представить, если бы ты был мной, а мне было бы неприятно провезти тебя жалких три мили.
- Моя мать тебя любит, - буркнул он.
- Да ну! - хмыкнула девчонка. - Она на семьдесят пять лет отстала от жизни!
У Томаса перехватило дыхание.
- Если я узнаю, что ты ее донимаешь, я отправлю тебя обратно в тюрьму. - В его голосе звучал тупой напор, хотя говорил он почти шепотом.
- Ты и кто еще? - поинтересовалась она и снова залезла в машину с явным намерением не вылезать оттуда вовсе. Томас наклонился, слепо вцепился в край пальто, дернул и вытащил девчонку наружу. Затем прыгнул в машину и нажал на газ. Дверца с ее стороны машины так и оставалась раскрытой, и смех девчонки, бестелесный, но реальный, казалось, готов был влететь в автомобиль и поехать с ним. Он протянул руку, захлопнул дверцу и погнал домой. Он был так зол, что не смог пойти на назначенную встречу. Он был намерен все выложить матери, чтобы у нее не осталось ни малейших сомнений. Голос отца скрежетал у него в голове.
Болван! говорил старик. Добейся своего. Покажи ей, кто в доме хозяин, иначе она сама тебе покажет.
Но, вернувшись домой, Томас обнаружил, что мать уже благоразумно легла спать.
Утром он спустился к завтраку с таким хмурым видом, что не было сомнений: настроение у него самое дурное. Когда он на что-то решался, Томас вел себя точно бык, который, прежде чем ринуться в бой, отступает назад и топчет землю.
- А теперь послушай, - начал он, выхватывая стул и садясь. - Я хочу тебе кое-что сказать насчет этой девки, и дважды повторять не буду. - Он перевел дух. - Она всего лишь маленькая шлюшка. Она смеется над тобой за твоей спиной. Она хочет вытянуть из тебя все, что можно, и ты для нее - пустое место.
Мать выглядела так, словно тоже провела бессонную ночь. Она вышла к завтраку в халате, на голове у нее был серый тюрбан, придававший ее лицу необычно мудрое выражение. Казалось, Томас завтракает с сивиллой.
- Сегодня тебе придется есть консервированные сливки, - сообщила она, наливая ему кофе. - Я забыла купить.
- Ладно, ты слышала, что я сказал? - рявкнул Томас.
- Я не глухая, - ответила мать и вернула кастрюлю на подставку. - И знаю, что для нее я всего лишь старая пустомеля.
- Тогда почему же ты упорствуешь в этой безрассудной...
- Томас, - перебила она его, прижав руку к щеке, - ведь на ее месте мог бы быть...
- Это не я, - оборвал ее Томас, надавив коленом на ножку стола.
Продолжая прижимать руку к щеке, она неодобрительно покачала головой.
- Подумай о том, что у тебя есть, - начала она, - о домашнем уюте. И морали, Томас. У тебя нет дурных наклонностей, нет врожденных пороков.
Томас задышал, словно астматик, застигнутый приступом.
- В твоих рассуждениях нет никакой логики, - произнес он безвольно. - Он бы быстро положил этому конец.
Старая дама окаменела.
Ты, - отрезала она, - не такой, как он.
Томас открыл рот, но не издал ни звука.
- В любом случае, - заметила мать с легким протестом, словно отвечала на комплимент, - я больше не приглашу ее сюда, раз ты так против нее настроен.
- Я настроен не против нее, - парировал Томас, - я настроен против тебя, когда ты ведешь себя по-дурацки.
Стоило ему закрыть за собой дверь кабинета, как перед его мысленным взором вновь предстал отец, присевший на корточки. У отца была деревенская привычка разговаривать, сидя на корточках, хотя он родился и вырос в большом городе, и лишь затем переехал в их городок. У него был талант убеждать местных жителей, что он такой же, как все. В разгаре разговора он вдруг садился на корточки во дворе, и двое-трое его приятелей следовали его примеру, не прерывая беседы. Этой манерой он обманывал всех, никогда не решался сказать правду.
Ладно, пусть она делает по-своему, говорил отец. Ты не такой, как я. Не настоящий мужик.
Томас решительно углубился в чтение, и на время видение померкло. Но мысли о девчонке застряли в его сознании так глубоко, что их невозможно было побороть силой анализа. Ему казалось, будто смерч проносится в сотне ярдов, вот-вот свернет и ринется на него. Он не мог сосредоточиться на работе до следующего утра.
Прошло два дня. Они с матерью сидели в кабинете после ужина и каждый читал свою страницу вечерней газеты, как вдруг истошно, словно сигнал пожарной тревоги, зазвонил телефон. Томас бросился к нему. Стоило ему поднять трубку, как женский визг наполнил комнату: "Приезжайте за девчонкой! Забирайте ее! Пьяная! Пьяная в моем доме. С меня хватит. Потеряла работу и заявилась сюда пьяная. С меня хватит!"
Мать подскочила и выхватила трубку.
Призрак отца вырос перед Томасом. Позвони шерифу, подсказал старик.
- Позвони шерифу, - повторил Томас громко. - Скажи шерифу, чтобы он поехал туда и забрал ее.
- Мы сейчас приедем, - говорила, тем временем, мать. - Приедем и заберем ее. Скажите ей, чтобы собирала вещи.
- Она не в состоянии ничего собрать, - неистовствовал голос. - Как вы только могли подсунуть ее мне! У меня порядочный дом!
- Скажи ей, чтоб вызвала шерифа, - заорал Томас.
Но мать уже повесила трубку и посмотрела на него:
- Этому человеку я бы и собаку не доверила, - заявила она.
Томас опустошенно рухнул в кресло и уставился на стену.
- Подумай же об этой бедной девочке, - сказала мать. - У нее нет ничего. Ничего. А у нас есть все.
Они обнаружили Сару Хэм на крыльце пансиона - широко расставив ноги, она развалилась на ступеньках. Берет, нахлобученный ей на голову старухой, сполз на лоб, а вещи, побросанные кое-как, торчали из чемодана. Вдрызг пьяная, Сара бормотала что-то себе под нос. Мазок губной помады перечеркнул ее щеку. Она позволила матери поднять себя и усадить в машину - непонятно было, понимает ли она, кто ее спаситель.
- Целый день не с кем поговорить, кроме стаи чертовых попугаев, - яростно прошептала она.
Томас вообще не вышел из машины и бросил на девчонку лишь один беглый взгляд:
- В который раз говорю тебе, ей место в тюрьме.
Мать сидела на заднем сидении, держа девчонку за руку и не отвечала.
- Хорошо, отвези ее в гостиницу, - сказал он.
- Я не могу отвезти пьяную девочку в гостиницу, Томас, - сказала она. - И ты сам это знаешь.
- Тогда в больницу.
- Ей не нужна тюрьма, гостиница или больница. Ей нужен дом.
- Но не мой, - отрезал Томас.
- Только на эту ночь, - вздохнула старая дама. - На одну ночь.
Минуло восемь дней. Маленькая шлюшка обосновалась в комнате для гостей. Каждый день мать ходила искать ей работу и жилье, но безуспешно - хозяйка пансиона уже успела распустить слухи. Томас окопался в своей спальне и кабинете. Его дом был для него и жилищем, и рабочим местом, и храмом - таким же интимным и необходимым, как панцирь для черепахи. Он и поверить не мог, что все обернется таким кошмаром. На его лице утвердилось оскорбленное выражение.
По утрам, встав с постели, девчонка принималась петь блюзы, трепетные волны ее голоса расходились по всему дому, то взмывая, то падая, словно имитируя жаждущую удовлетворения страсть, и Томас вскакивал из-за стола и затыкал уши ватой. Но спастись от девчонки было невозможно. Она появлялась всякий раз на его пути, когда он выходил из комнаты и спускался на другой этаж. Стоило ему выйти на лестницу, как тут же появлялась она и проходила мимо, жеманно ежась, или же шла за ним, трагически вздыхая и распространяя запах мяты. Казалось, ее только подстегивает ненависть Томаса, и ей нравилось подогревать это чувство, словно оно добавляло сияния ее мученическому ореолу.
Отец - маленький, похожий на осу в своей пожелтевшей панаме, полосатом полотняном костюме, розовой рубашке, которую он упорно не позволял стирать, и узком галстучке - появлялся, стоило только Томасу сделать перерыв в работе - и, присев на корточки, начинал дребезжащим голосом поучать его. Положи этому конец. Сходи к шерифу.
Шериф был точной копией отца, разве что носил клетчатую рубашку, техасскую шляпу и был лет на десять моложе. Такой же пройдоха, он искренне обожал старика. Томас и его мать сторонились шерифа, опасаясь стеклянного выражения его бледно-голубых глаз. Томас продолжал надеяться, что все каким-то чудом решится само собой.
Пока в доме находилась Сара Хэм, даже еда казалась ему отвратной.
- Томси меня не любит, - сказала она на третий или четвертый вечер за ужином и недовольным взглядом окинула плотную фигуру Томаса, на лице которого застыло такое выражение, словно он страдал от нестерпимой вони. - Он не хочет, чтобы я тут жила. Никому я не нужна.
- Томаса зовут Томас, - поправила ее мать. - А не Томси.
- Это я придумала "Томси", - сказала она, - по-моему классное имя. Он ненавидит меня.
- С чего ты взяла, что Томас тебя ненавидит? - спросила мать. - Мы не из тех людей, которые кого-то ненавидят, - добавила она, будто речь шла о недостатке, искорененном несколько столетий назад.
- Мне ли не знать, когда я не нужна, - продолжала Сара Хэм. - Они даже в тюрьме меня видеть не хотели. Интересно, если я покончу с собой, понадоблюсь ли я Господу?
- А ты попробуй, и посмотрим, - буркнул Томас.
Девчонка издала нечто среднее между смешком и стоном. Внезапно ее лицо скривилось, и всю ее затрясло.
- Лучший выход, - выговорила она, клацая зубами, - покончить с собой. Тогда я никому не буду помехой. Я попаду в ад и не буду мешать Богу. Но даже дьяволу я не нужна. Он выгонит меня из ада... Нет, даже в аду... - она заревела.
Томас встал, взял тарелку, нож и вилку и отправился доедать ужин в кабинет. Больше он ни разу не ел в столовой, и мать накрывала ему на столе в кабинете. Пока он ел, отец незримо присутствовал рядом. Он появлялся, качался на стуле, оттягивал на груди подтяжки и гнул свое: Меня бы она никогда не выгнала из-за стола.
Как-то вечером Сара Хэм полоснула кухонным ножом по запястью и закатила истерику. Томас, сидевший после ужина в кабинете, слышал визг, крики, потом торопливые шаги матери. Он не шелохнулся. Первый всплеск надежды - он решил, что девчонка перерезала себе горло - миновал, когда он осознал, что в таком случае она не смогла бы так вопить. Он вернулся к своему дневнику, а крики тем временем утихли. Вскоре появилась мать, в руках она держала пальто и шляпу.
- Нам надо отвезти ее в больницу. Она пыталась покончить с собой. Я сделала перевязку. Боже мой, - воскликнула она, - представь только, каким несчастным надо быть, чтобы решиться на такое.
Томас мрачно поднялся, надел пальто и шляпу.
- Мы отвезем ее в больницу и оставим там.
- И вновь доведем ее до отчаяния, - вскричала старая дама. - Томас!
Он стоял посреди комнаты, прекрасно понимая, что наступил момент, когда нужно действовать: паковать вещи, уезжать из этого дома, - но так ни на что и не решился.
Большую всего он ненавидел даже не шлюшку, а мать. Хотя врач обнаружил, что порез пустяковый, смеялся над перевязкой и лишь смазал царапину йодом, все это происшествие сильно повлияло на мать. Казалось, новое скорбное бремя навалилось на нее, и это бесило не только Томаса, но и девчонку, потому что мать горевала как-то абстрактно: переживания Сары Хэм подвигли ее на скорбь по всему человечеству.
На следующее утро после неудавшегося самоубийства девочонки мать прошлась по дому, собрала все ножи и ножницы и заперла их в ящике. Она вылила склянку с крысиной отравой в унитаз и собрала с кухонного пола таблетки от тараканов. Затем она зашла в кабинет Томаса и спросила шепотом:
- Где отцовский пистолет? Я хочу, чтобы ты его спрятал.
- Пистолет у меня в ящике, - взревел Томас, - и я не буду его прятать. Если она застрелится, тем лучше!
- Томас! - воскликнула мать. - Она же тебя услышит!
- Пусть слушает, - завизжал Томас, - неужели ты не понимаешь, что она не собирается себя убивать? Неужели ты не знаешь, что такие люди не кончают с собой? Неужели ты...
Мать выскользнула за дверь и плотно прикрыла ее, чтобы заставить его замолчать, и дребезжащий смех Сары Хэм проник в комнату из прихожей:
- Томси еще увидит. Я убью себя, и он будет жалеть, что так ко мне относился. Я возьму его пистолетик, его револьвер с перламутровой рукояточк-о-о-ой, - ее крик перешел в истошный мученический хохот - она явно подражала монстру из какого-то фильма.
Томас стиснул зубы. Он выдвинул ящик и нащупал пистолет. Это было наследство старика, считавшего, что в каждом доме должно быть оружие. Однажды ночью отец выпустил две пули в какого-то бродягу. Томас никогда ни в кого не стрелял. Меньше всего он опасался, что девчонка покончит с собой. Он задвинул ящик. Люди ее типа цепко держатся за жизнь, готовые извлечь выгоду из любой ситуации.
Порой у него возникали идеи, как можно было бы отделаться от девчонки, но их моральная сомнительность свидетельствовала, что исходят они от отцовского духа. Томас отвергал их. Он не мог отправить девчонку в тюрьму, пока она не совершила ничего противозаконного. Отец без всяких колебаний напоил бы ее, посадил за руль, а потом бы предупредил дорожную полицию, но Томас считал невозможным опуститься до такого. Но и отделаться от подобных, да и более неприглядных соблазнов, не мог.
Томас не питал даже слабой надежды на то, что девчонка застрелится, но днем, заглянув в ящик, обнаружил, что пистолет исчез. Кабинет запирался только изнутри. Ему было наплевать на пистолет, но его взбесила мысль о том, что Сара Хэм рылась в бумагах. Теперь и его кабинет был осквернен. Нетронутой оставалась только спальня.
Однако ночью она появилась и там.
Выйдя утром к завтраку, он даже не стал садиться. Стоя он выпалил свой ультиматум матери, глотавшей кофе со страдальческим видом.
- Я терпел это достаточно долго, - говорил он. - Теперь я ясно вижу, что тебе наплевать на меня, мой покой, комфорт, условия для работы. Мне остается только одно. Я даю тебе последний день. Если сегодня ты приведешь девчонку обратно, я уеду. Выбирай - она или я. - Он собирался еще что-то сказать, но тут его голос сорвался, и он ушел.
В десять мать и Сара Хэм уехали из дома.
В четыре часа он услышал шум колес по гравию и кинулся к окну. Машина остановилась у крыльца, пес вскочил, приветствуя ее.
Казалось невероятным сделать этот первый шаг к шкафу в прихожей, где должен быть чемодан. Томас был похож на человека, которому протянули нож и сказали: ты умрешь, если сам себе не сделаешь операцию. Его руки повисли безвольно, в бледно-голубых глазах застыла мука. Он закрыл глаза на секунду, и тут же отец в ярости уставился на него. Идиот! - шипел старик. Идиот! Воровка стащила твой пистолет! сходи к шерифу! Сходи к шерифу!
Чуть помедлив, Томас открыл глаза. Его словно озарило. Он минуты три не двигался с места, затем медленно, точно большой корабль, повернулся к двери. Помедлив еще секунду, вышел. На его лице была написана готовность к суровым испытаниям.
Где найти шерифа, он не знал. Шериф жил по своим правилам и собственному расписанию. Поначалу Томас зашел в его контору в здании тюрьмы, но там шерифа не оказалось. Клерк в городском суде сказал ему, что шериф - через улицу, в парикмахерской.
- Вон там его помощник, - клерк показал в окно на великана в клетчатой рубашке, который, прислонившись к патрульной машине, пялился в пространство.
- Мне сам шериф нужен, - поблагодарил его Томас и пошел в парикмахерскую. Хотя шериф ему не особенно нравился, в любом случае было ясно, что это мужик с мозгами, а не просто гора потного мяса.
Парикмахер сказал ему, что шериф только что вышел. Томас снова направился к суду, но, ступив на тротуар, сразу же увидел тощую, слегка сутулую фигуру шерифа, яростно распекавшего своего помощника.
Томас двинулся к нему с агрессивностью, вызванной слишком долгим ожиданием встречи. Резко остановившись в трех футах от него, Томас излишне громко спросил: "Можно с вами поговорить?". При этом он не назвал шерифа по имени (а звали того Фэйрбразер).
Фэйрбразер повернул острое морщинистое личико, бросил беглый взгляд, его помощник тоже обернулся. Шериф выплюнул окурок, и тот упал ему на ботинок.
- Ну, я объяснил тебе, что делать, - сказал он помощнику и двинулся прочь, слегка кивнув Томасу - дескать, можешь идти за мной, если хочешь. Помощник медленно обошел автомобиль и забрался внутрь.
Фэйрбразер привел Томаса во двор суда и остановился под тенистым деревом. Слегка наклонившись вперед, он закурил новую сигарету.
Томас принялся излагать свое дело. Поскольку у него не было времени подготовиться, речь его была довольно бессвязна. Повторяя одно и то же по несколько раз, он с трудом изложил все, что хотел. Когда он закончил, шериф по-прежнему стоял, склонив голову, с отсутствующим видом. Стоял и молчал.
Томас начал снова, медленней и все так же неубедительно, и Фэйрбразер наконец нарушил молчание.
- Да, мы ее уже раз сцапали, - на его морщинистом лице появилось полуулыбка - кривая и всезнающая.
- Я тут ни при чем, - сказал Томас. - Это все моя мать.
Фэйрбразер присел на корточки.
- Она пыталась помочь девчонке, - сказал Томас. - Она не понимает, что ей невозможно помочь.
- Откусила больше, чем смогла прожевать, вот как, - донесся задумчивый голос снизу.
- Мать к этому не имеет отношения, - сказал Томас. - Она не знает, что я здесь. Девчонка опасна с этим пистолетом.
- Твой отец, - сказал шериф, - никогда не допускал такого. Не давал бабам воли.
- Она может кого-нибудь убить из этого пистолета, - сказал Томас слабо, глядя сверху вниз на вершину круглой техасской шляпы.
Воцарилось долгое молчание.
- Куда она его дела? - поинтересовался Фэйрбразер.
- Понятия не имею. Она живет в комнате для гостей. Наверное, спрятала у себя чемодане, - сказал Томас.
Фэйрбразер вновь погрузился в молчание.
- Вы можете обыскать комнату, - сказал Томас напряженным голосом. - Я бы оставил входную дверь открытой, а вы бы незаметно вошли, поднялись по лестнице и обыскали комнату.
Фэйрбразер повернул голову и грозно уставился на колени Томаса.
- Вижу, ты все знаешь, как надо делать, - сказал он. - Хочешь на мое место?
Томас не нашелся с ответом, поэтому промолчал и лишь ждал терпеливо. Фэйрбразер извлек изо рта окурок и швырнул на траву. Группа зевак, торчавшая на левой стороне крыльца, переместилась вправо, где было больше солнца. Из окна верхнего этажа вылетела скомканная бумажка.
- Загляну часиков в шесть, - сказал Фэйрбразер. - Дверь не запирай. И не мешайтесь у меня под ногами - ты и две эти бабы.
Томас издал невнятный звук, означавший "спасибо", и кинулся прочь, словно его отпустили на свободу. Фраза "две эти бабы" занозой застряла в его памяти - попытка оскорбить мать ранила его больше, чем все намеки Фэйрбразера на его собственную некомпетентность. Лишь когда он сел в машину, его лицо прояснилось. Ну разве он выставил свою мать на посмешище? Разве предал ее ради того, чтобы избавиться от маленькой шлюшки? Нет, ничего подобного. Он все сделал ради ее собственного блага, чтобы освободить ее от паразитки, намеревавшейся лишить их покоя. Томас завел машину и быстро поехал, но возле дома решил, что лучше будет запарковаться на расстоянии и незаметно войти в заднюю дверь. Он оставил машину на лужайке и по траве окружным путем прошел к дому. На небе были полосы горчичного цвета. Пес, спавший на коврике у задней двери, услышав шаги хозяина, приоткрыл желтый глаз, запечатлел Томаса и вновь уснул.
Томас прокрался на кухню. Она была пуста, лишь пугающе громко тикали часы. Без четверти шесть. На цыпочках он быстро прошел к парадной двери, снял щеколду. Затем застыл, прислушиваясь. Из гостиной раздавался сладкий храп - должно быть, мать уснула за чтением. В прихожей, недалеко от двери в его кабинет, на стуле валялись черное пальто и красная сумочка маленькой шлюшки. Сверху доносился шум воды: Сара Хэм принимала ванну.
Томас вошел в кабинет, сел за стол и стал ждать, не в силах совладать с дрожью. Затем схватил ручку и принялся чертить квадраты на лежавшем перед ним конверте. Он взглянул на часы. Без одиннадцати шесть. Секунду спустя машинально выдвинул средний ящик стола. Мгновение смотрел на пистолет, не узнавая. Затем вскрикнул, вскочил. Она положила его назад.
Идиот! шипел отец. Идиот! Иди засунь его в сумочку. Не стой здесь! Спрячь его в сумочку!
Томас стоял, уставившись на открытый ящик.
Болван! кипел старик. Скорее! Спрячь его в сумочку!
Томас не шевелился.
Кретин! кричал отец.
Томас взял пистолет.
Торопись! приказал старик.
Томас пошел с пистолетом в вытянутой руке. Открыл дверь и посмотрел на стул. Черное пальто и красная сумочка лежали на прежнем месте.
Торопись же, дурень, сказал отец.
Из гостиной по-прежнему доносился размеренный храп матери. Эти звуки, казалось, отмечали ход времени, не имеющего ничего общего с мгновениями, остававшимися Томасу. Больше не было ни звука.
Скорей, кретин, пока она не проснулась, подгонял старик.
Храп прекратился, и Томас услышал, как застонали пружины кровати. Он схватил красную сумочку. Ему казалось, что он прикасается к голому телу, а открыв ее, он безошибочно узнал запах девчонки. Дрожа, запихнул пистолет и положил сумочку на место. Лицо его побагровело.
- Что это Томси кладет мне в сумочку? - ее довольный смех раздался с лестницы. Томас в ужасе обернулся.
Она спускалась, словно манекенщица, одна босая нога, затем другая выскальзывали из-под кимоно в четком ритме.
- Томси - гадкий, - произнесла она хрипло. Спустившись, она обволокла Томаса страстным взглядом. Его лицо, скорее, было уже не красным, а серым. Она взяла сумочку, кокетливо распахнула ее и уставилась на пистолет.
Мать выглянула из дверей гостиной.
- Томси засунул пистолет в мою сумочку! - взвизгнула девчонка.
- Ерунда, - зевнула мать. - Зачем это ему засовывать пистолет в твою сумку?
Томас сгорбился, его руки безвольно повисли, словно он только что вытащил их из лужи крови.
- Понятия не имею, зачем, - сказала девчонка. - Но точно знаю, что это он. - Изогнувшись кренделем, она прошлась вокруг Томаса, ухмыляясь и неистово пожирая его глазами. Внезапно она показалась ему абсолютно ясной и открытой - так распахнулась сумочка, стоило до нее дотронуться. Она стояла, склонив голову набок, и смотрела на него недоверчиво. - Ну и ну, - произнесла она медленно. - Ну и дела.
В этот момент Томас проклял не только девчонку, но и весь мировой порядок, позволивший ей существовать на свете.
- Томас не мог положить пистолет в твою сумочку, - сказала мать. - Томас - джентльмен.
Девчонка торжествующе фыркнула.
- Да вот же он, - она ткнула в открытую сумочку.
Ты нашел его в сумочке, ты, недоумок, - зашипел старик.
- Я нашел его в сумочке, - закричал Томас, - грязная шлюха украла мой пистолет.
Мать с изумлением услышала в его голосе знакомые интонации. Лицо старой дамы побледнело.
- Черта с два ты его нашел, - взвизгнула Сара Хэм и потянулась за сумочкой, но Томас, повинуясь приказам отца, схватил сумочку и выдернул пистолет. Обезумев, девчонка нацелилась Томасу в горло и вцепилась бы, если бы на защиту не бросилась мать.
Стреляй! взревел старик.
Томас выстрелил. Казалось, он стреляет прямо в средоточие мирового зла, и этот выстрел покончит со смехом всех шлюшек на свете до последнего мелкого визга, и наступят наконец тишина, покой и идеальный порядок.
Эхо замирало волнами. Но прежде, чем угасла последняя волна, открылась дверь, и в прихожую заглянул Фэйрбразер. Его нос сморщился: шериф был огорошен сюрпризом. Но мгновенно его глаза остекленели и отразили всю сцену: старая дама лежала на полу между девчонкой и Томасом.
Мозг шерифа работал как счетная машина. Он без труда разгадал весь замысел: парень задумал пристрелить мамашу и свалить преступление на девчонку, но Фэйрбразер опередил его. Они еще не заметили его головы в дверях. Он пригляделся: и тут его еще раз осенило: прямо над трупом убийца и шлюха готовы были броситься друг другу в объятья. Да, он раскусил их с первого взгляда. Всякое он повидал на своем веку, но эта сцена превзошла все его ожидания.
"Митин журнал", вып.50:
Следующий материал
|
