АВИТАЛ РОНЕЛЛ

Гарри Вулф для журнала МОНДО 2000

НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ ПРИСТРАСТИЯ

- Как вы понимаете компьютерную или электронную культуру либо культуру киберпанков?

- Во-первых, я менее всего заинтересована в инструментальности или же в орудийности медиа-инкурсий, чем в отношениях с галлюциногенным внеположением, отражающим их. Под этим я подразумеваю - место, где различие между внутренним и внешним радикально приостановлено, задержано и где эта фантазматическая оппозиция остается открытой. Вот почему наблюдать машину как объект мне нравится меньше, чем наблюдать метафизические разрывы, которые она открывает. Под электронной культурой, как мне кажется, мы подразумеваем определенное соскальзывание в сторону метафизики. В значительной мере кибернетика была замещена более изощренной дисциплиной искусственного интеллекта. Однако по-прежнему остается сущностное различие между человеческим и машиной. Задолго до возникновения человеко-машинного гибрида, технология человеческого уже обладала своим местом. Следующим фокусом моего внимания в новой книге, посвященной Бытию-в-Наркотике, является проблема "химического протезирования". Если расположить словесность электронной культуры в пространстве письма Филиппа К. Дикора либо Вильяма Гибсона - в образности проекций киберпанков или же в консервах Виртуальной реальности - можно сказать, что электронная культура решительно разделяет свой проект с культурой наркотиков.

Я говорю откровенно - меня интересует звенья между электронной и наркотической культурами, отчасти потому, как наркотики конституируют локус незнания. Как таковое оно всегда служило поводом для грубейших вторжений. И подобно тому как ранее я рассматривала вопрос технологического пристрастия сквозь призму телефона, в настоящий момент я поднимаю вопрос о структуре пристрастности, как таковой.

- Вы опубликовали книгу о наркотиках и одновременно вы ведете семинар, посвященный этой же проблеме. Обвиняли ли вас когда-нибудь в распространении или пропаганде наркотиков среди ваших студентов?

- Ну... да, потому что, если ты начинаешь думать о чем-то, что было ограждено как неприкасаемое, о том, что окружено массивом дискурсивного молчания, тебе неизбежно навязывают наиболее негативные черты, присущие этому предмету. Постыдная история, в которой мы обретаемся успешно продолжается: как будто нам известно, чем являлись наркотики. Необходимо тщательное исследование риторики наркотиков. Я должна сказать, что я ни за, и ни против наркотиков, однако я думаю, что концептуальные исследования в этой области поражают неуклюжестью и глупостью. Хайдеггеру принадлежат несколько очень любопытных замечаний касательно пристрастия. Он говорит, что проблема наркотического пристрастия заключается в том, что оно ограничивает тебя в том, в чем оно наиболее доступно, ты не можешь думать ни о чем, кроме того, что уже готово к употреблению. Мне кажется, что мы, должно быть, нуждаемся в сверх-наркотиках, сверх-галлюциножанрах. Мой вопрос заключался в следующем - общество, которое обрушилось на все эти галлюциножанры... не намеревается ли это общество выказать свою агрессивную враждебность и в отношении всех творений литературы и галлюцинаций? После того, как я окончательно решилась сесть за рукопись, я стала понимать по возвращению из Парижа, что здесь действительно идет другая война - против искусства. Наркотик есть часть всей нашей Пуританской истории войн против искусственного. Все это крайне сложно и требует осмысления. поскольку в то же время мы пристрастны к нефти, являющейся иным видом субстанции, связанной с оборудованием для езды (drive).

- Что такое галлюциножанр?

- Это изобрела я. Эти жанры, связанные с анти-миметичными условиями или же фантазиями, совершенно нереферентны. Что означает различие между сочинением, не производящим никаких ценностей (value) и смертоносным симулякром, связанным с нашей настоящей машиной войны. Мы бесспорно одержимы технологией, однако исключенное и неисследованное поле наркотиков остаются тайной. Нет такой войны, которая не была бы войной против наркотика. Хотелось бы знать, какой вид наркотика употребляют в армии.

- Многие "технофилы" также симпатизируют тому, что принято называть "культурой наркотиков". Есть ли связь между технологической одержимостью и наркотиками?

- Существует множество связей между наркотиками и технологией. Бодлер говорил, что алкоголь является способом создания ваших фантазмов, управляющим их появлением и исчезновением. Спросите самого себя, кого вы топите в алкоголе, кого вы х(о)роните в нем? Таким образом, для Бодлера опьянение представлялось тяжкой работой, связанной с мнемоническим аппаратом, а кроме того оно должно было возрождать память. В какой-то мере опьянение должно как-то оперировать с мышлением в модусе банков памяти. Однако и технология и наркотики предлагают очередной тур побега, выход в атопию.

НАКОПЛЕНИЕ И СОХРАНЕНИЕ

- В "Телефонной книге" вы описываете, как технология защищает и сохраняет наши фантазиям, устанавливая связь с мертвыми. Хотелось бы узнать подробней об этом в свете сегодняшних грез о компьютерах. В размышлениях, посвященных технологии, Вильям Гибсон, например, в своем романе Нейромансеро рассматривает компьютеры, как инструменты буквально накапливающие и сохраняющие личность умерших.

- В настоящее время я работаю вместе с своим коллегой над статьей о кибернетической корпоративности и компьютерном прототипе. Вопрос о том, как взять жизнь в скобки существенно осложнен перспективой существования компьютерного вируса. Что же касается "сохранения идентичности личности" очевидно то, что невзирая на активные поиски идентичности, таковой изначальной не существует. Степень, в которой мы заимствуем черты или свойства этих машин более впечатляющи и интересны для меня, чем обратная сторона этого вопроса, которой посвящается множество размышлений - могут ли машины имитировать нас? Само понятие срыва, я имею в виду нервного срыва, заимствовано из ранней технологии - машина пошедшая вразнос. Меня же волнует наша бесконечная способность брать различные структуры взаймы, напрокат, в аренду. Я замечаю как мои студенты "click in", или же - "delete". Они в совершенстве повторяют механизмы, с которыми у них сложились интимные отношения.

- Что вы думаете о криогенной биологии или же других движениях сохранения и накопления?

- Меня это совершенно не удивляет. Борьба с конечностью является абсолютной войной. Она никогда не будет завершена. С другой стороны культуру отрицания, в которой мы обретаемся, я нахожу опасной. Это желание - иллюзия отчаяния. Я убеждена, что местом, где технология достигнет чего-либо существенного, будет медицина. Например, гинекология до сих пор примитивна и груба. Этому нет никакого оправдания. Я убеждена, что медицина, включая все виды фармакологии - должна и будет улучшаться, чтобы служить не столько моральным, сколько насущным нуждам. Всегда хочется пережить свой тупик - сохранить другого, избегая страдания. Заслуга научной фантастики в том, что она старается изобрести будущее, артикулированное в несколько иного рода модусах его возможной артикуляции. И даже, если научная фантастика не в состоянии создать условия для определенных моделей будущего, она драматизирует возможности отрыва от унизительных отношений с прошлым. Есть несколько вещей, с которыми мы боремся. Мы, вероятно, последнее поколение, которое состарится. Некоторые травмы должны быть изжиты, и технологически их возможно устранить. Лично я всецело за это. Травм действительно слишком много.

- Телефонный звонок у вас ассоциируется с приговором, со смертным приговором, но также и с помилованием.

- Страх тревоги, беспокойства, сопутствующий каждому телефонному звонку (call) также является возвращением к сознанию нашей конечности. Звонок телефона подобен удару смертного колокола. Однако телефон принимает участие и в определенной диалектике, которая у Лакана ассоциируется с любовью. Вы ожидаете любви, но, когда она приходит - она всегда неожиданность. Внезапная, ошеломляющая, она казалось бы должна была быть всегда с вами, однако она - случай. К тому же я заметила, что телефон "ре-Эдипизировал" нас. Мы постоянно звоним домой, мы прикованы к этой пуповине. Контакт с другим может быть нарушен, но разрыв никогда не будет идеально чист.

- Что явилось предпосылками вашей заинтересованности в телефоне, в его логике соединения и рассоединения, и так далее?

- Это могло возникнуть из опыта моей скитальческой жизни. Меня никогда не покидала ощущение собственной циркуляции через совершенно различные точки. К примеру, я приехала в США из Израиля, из страны вне исторического места, что естественно повлияло на мое ощущение технологии... В итоге работа предложила некую стабильность. Однако она стала для меня сильнейшим наркотиком, моей виртуальной реальностью. После приезда в эту страну мне довелось жить в неблагополучных районах, и телефон был единственной возможностью избежать улицы и ее диалекта.

- А почему вы жили в таких районах?

- А почему нет? Надо думать, мы были просто бедными эмигрантами. Мы приехали через Израиль, мои родители были немецкими евреями. Они, к тому же, были исполнены разочарования в различных этнических/национальных мифах. Моя мать была секретарем Бен Гуриона и с самого начала была про-арабски настроена.

- А школа?

- Я ходила в общую публичную школу в Нью Йорке, затем мы переехали в Нью Джерси. В Нью Йорке я ходила в "специальный класс", то есть, в класс для развитых детей. В Нью Джерси я также была определена в специальный класс, но в последнем случае он означал противоположное, а именно, класс для умственно отсталых. Тому, кто пересек эту границу, возврата нет. Но на удивление я очень быстро освоилась в Нью Джерси и в этом специальном классе. Свою докторскую степень я получила тоже в Джерси, но в другом месте - в Принстоне.

- Вы были послушной, или же мятежной ученицей?

- Когда я жила в Бруклине, я была членом "небольшой лиги" банд. Меня звали boss girl. Мы били окна, а осколками "писали" членов других банд. Это было ужасно. Меня едва не зарезали. Мне было одиннадцать. Из-за всей этой путаницы со специальным классом в Нью Джерси родители отдали меня в частную школу. А там учитель английской литературы гнал меня из класса вон за мой выговор, который был хуже, чем у портового докера. Это все было чрезвычайно больно. Вокруг были богатые дети, и они смотрели на меня как на полную идиотку. Ну... потом как-то был экзамен, и учитель должен был объявить автора лучшего сочинения. И вот, после сочинения на тему Шекспировского Макбета, он сказал, что намерен прочесть лучшее эссе вслух, но прежде он хотел бы, чтобы мы догадались, кто автор. Потом он прочел мою работу. С того мгновения Шекспир стал моим добрым гением. Я поняла, что у письма нет акцента, Бруклинского акцента. Шизо-пейзаж Нью Джерси померк, и литература открыла новое пространство, где, впрочем, также необходимо было рисковать. От письма осколками стекла я перешла к другому письму.

ТЕХНО-МИСТИФИКАЦИИ

- У вас в книге есть глава, названная "Против апартеида". Может ли быть связана проблема технологии с проблемой справедливости?

- Безусловно, в том смысле, что справедливость всегда является обещанием, связанным с будущим, требующим нескончаемого труда и способности вообразить подлинную мутацию настоящего.

- Каким образом?

- Деррида, Делез и другие сделали многое в этом направлении. Существование схвачено технологией. И имею в виду - в сильном, активном смысле. Нельзя сказать, что мол "они там создают технологию, а мы здесь - нет". Не существует зон безопасности, равно как невозможно переключиться - вовне. Вот поэтому мне показалось, что необходимо написать книгу об истории изобретения телефона. Но должна сказать, что само употребление понятия "изобретение" проблематично. Это почти всегда предполагает некий метафизический мужской субъект, который что-то создал, и его (белое) имя навеки связывается с изобретением. Однако мужчины, которые числятся в изобретателях, часто переживали глубокое чувство трагической несправедливости. Они как бы всегда желали восстановить справедливость по отношению к недостаточности ситуации предпосылок. В случае Александра Белла - его мать была глуха, его жена была глуха, он потерял брата и очень хотел воссоединиться с ним. А теперь выясняется, что он был еще анти-расистом. Для него дать голос другому означало почти то же, что заявить о том, что каждая человеческая личность имеет право на голос. Он буквально был увлечен тем, чтобы дать сказать Другому, или же коллективным сказанием. Вот еще почему я захотела расследовать что означает говорить, что означает обретение голоса или права голоса. Технология пыталась многое сделать и концептуально, и исторически для освобождения. Многое выглядит глупо, многое кажется утопичным, тем не менее мы вовлечены ею в глобальную консолидацию. По сути, политика теперь вторична по отношению к технологии. Меня интересует эпоха электричества, которая как бы повторяет траекторию, вычерченную в моей книге, от телефона до электрического стула. У казни на электрическом стуле очень сложная, запутанная и почти не документированная история. То, каким образом мы решаем, согласно нашим либеральным понятиям, что именно создает, конституирует пытку или же приемлемый способ казни, является чрезвычайно провоцирующим предметом исследования. Это невероятно, но мы продолжаем казнить людей.

- Каким образом проявляется отличия электрической эпохи?

- Конечно, я должна была бы сразу сказать, что мы переживаем конец вообще всякой эпохальности. Мне не кажется, что существуют артикулированные или абсолютные разрывы между мгновениями. Но очевидно одно, открытие электричества сделало очевидным смещение от чего-то естественного в сторону иного движения языка и восприятия. Истоки электричества лежат в чем-то божественном, в некоем иератическом контексте, как нечто похищенное у богов. В молнии есть какой-то привкус романтического вызова природы, силы, которая становится демонической и разрушительной, - вспышка временения, лишенная истории. В документах и литературе, посвященной электричеству, самое маниакальное внимание уделяется его возможности воскрешать мертвых, включать что-то такое, что тронуто тлением и разложением. Именно эта возможность включения, возможность "перезвонить" и есть то, что на самом деле интимно интересует электричество. Существуют целиком заимствованные системы возможной реанимации. В том смысле, в каком это относится к Франкенштейну. Андрю Кросс был электриком и человеком, включившим Мэри Шелли, то есть давшей ей высказаться.

- В вашей "Телефонной книге" вы рассуждаете об отношениях Хайдеггера с нацистами. Вы проанализировали интервью, в котором Хайдеггер утверждает, что ничего не было, кроме ответа на телефонный звонок из штаба СС.

- Мне хотелось просто прочесть странную исповедь Хайдеггера газетам. В чем-то агрессивный журналист спрашивает: "Ладно, какое же было ваше отношение к политике во время третьего рейха? Что это было? Что?!". И Хайдеггер отрицает все, какие-либо отношения. Журналист говорит:"Ладно, все равно у вас были какие-то с ними отношения". И Хайдеггер говорит: "Ладно, когда я был ректором Фрейбургского университета, позвонил телефон. Я поднял трубку, это был штурмгруппенфюрер СС, - я ответил на звонок." В этот же миг я затормозила историю. И я повторила вопрос. Что значило для Хайдеггера, писавшего о "зове" столь настойчиво и неустанно, для Хайдеггера, задававшегося с такой же страстью вопросом о технологии, сказать, что не было никакого отношения, что он просто ответил на звонок? Ответить на звонок/зов (call), как таковой, в сущности есть почти трансцендентное осложнение. Предстоя перед фактом того, что телефон существует повсюду и каждый, собственно, находится в ситуации приятия зова/звонка - к чему же мы призываемся? Что происходит с нами, когда мы отвечаем автоматически? Вы не знаете, кто звонит. Вы не знаете, что повлечет за собой этот звонок/зов, однако вы одновременно с ним произносите "да". Фрейд отмечал, что по телефону невозможно сказать "нет". Синтаксис, навязываемый телефоном требует, чтобы вы подняли трубку в момент звонка/зова, что означает - "да". Невозможно одновременно принять зов и от него же отречься. Я рассматриваю телефон как вид высказывания, которое требует нашего ответствования. Их много, технологических высказываний-требований, на которые мы вынуждены отвечать. Когда свистит закипевший чайник, вы естественно отвечаете на это.

- Перед тем, как закончить <с этим>, хотелось бы узнать побольше о помехах.

- Вы имеете в виду концептуальность власти?

- Да, помехи в вашей книге - эти разрывы, резкие переходы, трудный язык, - постоянно вплетаются в чтение. Ваша книга подобна хип-хопу, который набит совершенно посторонними вещами.

- Возможность глубокого и полного чтения без каких-либо травм немыслима! Помехи существуют всегда, однако есть также определенные способы их тематизации. В терминах истории науки помехи являются местом, вокруг которого организовались все наиболее великие открытия двадцатого века. Помеха является другой стороной организованного звука - нечто, что предстоит означиванию и что обладает совершенно иной временной структурой. У помех совершенно изумительный семантический ряд значений. Они внедряются в основной дискурс, они сминают коды. Этот вид паразитического шума или случайных искажений всегда являлся существенной частью языка, однако той частью которую всегда необходимо было устранить. Все это означает метафизику собственного, чистого... и собственность/присвоение сходятся здесь в этой точке. Я помню это в детстве - "не шуми", что означало веди себя прилично. А эти неблагополучные районы, они всегда связаны с шумом. Как называется этот новый фильм Спайка Ли, я видела его во Франции...

- "Делай то, что надо"?

- Именно, в нем тематизируется плавающий, случайный шум или паразитический грохот, блуждающий и вдобавок портативный. Меня также интересует история шумовых мутаций, прослушивание бессмысленных сигналов, что по сути очень близко к тому, что Фрейд открыл в бессознательном - нечто вроде значения вне всякий интенции, несозданное.

- Вы преподнесли нам достаточно помех в своей книге. Впрочем, книга стала своего рода сенсацией. Если какие-либо намеки на то, что люди сегодня открыты "помехам"?

- Вероятно, это вам легче мне объяснить, поскольку я, как вы знаете, веду очень тихую жизнь... Я читала статьи, обзоры, посвященные моей книге, но, к удивлению, никто мне лично ничего так и не сказал. Все ушло в молчание. Как будто отрезало. Но с другой стороны, конечно, переживая дисконтинуальность, расслоение "Значения", люди стали более открыты помехам - они и есть свидетельство их помех.

РАЗРУШИТЕЛЬНОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ

- Прежде всего я имею в виду, что Ваша книга лишает всякой ориентации. Чтение ее причиняет боль. И однако очевидно некое наслаждение, сопряженное с этим. Людям это нравится.

- Надо сказать, что когда вы соединяете боль и удовольствие, вы, несомненно указываете на особые узы соития - наше желание наслаждения, которое одновременно ужасает. Ницше понял это давно, в этом нет ничего нового. Дезинтегрированная личность в фрагментации, в балансировании над бездной может ощутить предел удовольствия. Да, это прозрение Ницше, однако в наши дни модальности нашего удовольствия часто соотносятся с наиболее разрушительными видами означающих. "Заторчать", "это убило меня", возьмите другие наши идиомы. Вид такого разрушительного удовольствия, как мне кажется, заслуживает особого изучения.

- Что возвращает нас к вопросу исторической специфики такого рода удовольствия. Не кажется ли вам, что эра постмодерна действительно существует, и только в ней возможно письмо такого рода, как ваше?

- Я не являюсь последователем исторической школы будь то, скажем, хронологической, или линеарной. А в случае с телефоном, это вообще все остается неясным. Что он такое? Объект? Произведение искусства? Является ли он репликантом, или же еще каким-либо проявлением небесной чудовищности, имеющей отношение к отсутствующему голосу, к развоплощенному голосу, к божественному вторжению? Пример с телефоном имеет свои основания, потому как он является частью технологической воли-к-власти, однако еще и потому, что он не позволяет разворачиваться истории о самом себе. Он сопротивляется любой попытке плоского интерпретирования, прерывая тебя, взывая к немедленному ответу. Он прорывается сквозь любую надежду исторической когерентности или континуальности как объект, поскольку, как мне кажется, у него нет истории.

- Почему же у него нет истории? Разве технология привела историю к некоему концу? Думаете ли вы, как например думает Тимоти Лири, что благодаря технологии мы можем создать мир, где наслаждение не будет иметь границ?

- Мне трудно ответить, поскольку я не просто экстатически открыта возможностям новых технологических или кибернетических горизонтов. Прежде всего мне хочется понять, в археологическом смысле, демонов технологии. Мне кажется, оптимизм Лири есть не что иное, как реакция на идиотическое, но вездесущее желание репрессировать технологию, - как будто это возможно вообще. Подлинный вопрос касается технологии и удовольствия. Если технологии и предназначено укрепить удовольствие, мы тем не менее даже приблизительно не представляем, что конституирует само удовольствие. Со времен "По ту сторону принципа наслаждения", где мы узнаем, что тяга к смерти является суверенным агентом, - где существует такая вещь, как разрушающее удовольствие, желание быть уничтоженным, разрушенным, - очевидно, что удовольствие более не может быть просто удовольствием... Я в самом деле полагаю, что нужно затратить достаточно интеллектуальных усилий, чтобы ввести удовольствие во время добра.

СОСК'И И НЕ-ПОНИМАНИЕ

- У "Телефонной Книги" довольно необычайный дизайн. Нет ни одной страницы, похожей на другую. Подобно палимпсесту, текст вписан поверх другого, постоянно встречаются странные графические решения, пустые страницы. Как возникло такое решение книги?

- Если вы действительно думаете, что мы сейчас живем - а мы действительно живем - в эру павших метафизических богов, и если вы на самом деле продолжаете верить в абсолютную привилегию книги, боюсь, вы попали в затруднительное положение. Вы знаете, что Книга - объект наиболее глубоко внедренный в западную культуру. Я надеялась исполнить содержание того, о чем я говорю. Иными словами, мне хотелось расколоть господство Книги. К счастью, в издательстве университета в Небраске работает замечательный художник, Ричард Екерсли. Я думаю, Ричард создал и впрямь вызывающую работу - каждая страница совсем другая. Оказалось, что не взирая на традицию, требующую от авторов покорности своему стилю, существует издательство, которое, напротив, прочитало мою рукопись и издало книгу. Не было ни единого момента, когда бы кто-нибудь из них сказал мне "это не имеет смысла". Если книге не хватало здравого смысла, они создавали его графически. В книге есть часть, которая называется "Сосок Белла", и они нашли ей графическое соответствие в образе телефона, который полностью иллюстрирует фантазм соска, о котором я говорила. Вероятно, благодаря всему этому отношения между издателем и автором трансформировались, но главным образом это произошло потому, что меня читали. Впервые я почувствовала, что чтение и письмо является симультанным и вдохновляющим переживанием.

- Не кажется ли вам, что ваш стиль делает вас труднодоступной?

- Знаете, в книге о наркотиках я пишу, что понимание как таковое - имея в виду мышление - является бедой. Оно сокращает пространство проблемы. Возможно потому так важно для меня высказывание Ницше: "Был ли я понят?". Важно оставлять его открытым, не закрывать книгу, не отшвыривать книгу другому, просто оставлять открытой не-пониманию, которое всегда книга предлагает. В настоящий момент я, надо сказать, вовсе не на стороне понимания в смысле "о да, это понятно." Создавать совершенные в чистоте вещи не что иное как оглуплять человека. Реальное не может быть совершенно чистым.

Перевод Аркадия Драгомощенко




Примечания

Дэвид Леви-Строс - американский писатель; издатель и редактор журнала Acts.

Mondo 2000 - один из новых популярных, "глянцевых" журналов, посвященный проблемам кибер-пространства и виртуальной реальности и всей субкультуре, которая образовывается вокруг, издается в Сан Франциско.

"Телефонная книга" - первая книга А.Ронелл, главы из которой в переводе А.Секацкого будут "Митин Журнал" предложит своим читателям в начале будущего года.

Английское слово drive означает также и "напор", "течение", касаясь целого ряда значений из области интоксикации.

Value - в контексте Авитал Ронелл value следует понимать как и "стоимость", то есть как "прибавочную стоимость", производимую искусством.

Английское Call одновременно означает и звонок и зов, эти значения сводят перспективу Авитал Ронелл в точку Хайдеггеровской интерпретации "зова".




"Митин журнал", вып.50:                      
Следующий материал