Митин журнал. Вып. 50 (лето 1993). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.206-212.

Через шесть лет после конца вьетнамской войны Фрэнсис Форд Коппола снимал на Филиппинах свой знаменитый фильм, получивший впоследствии Золотую Пальмовую Ветвь Каннского фестиваля, "Апокалипсис сегодня". В процессе съемок произошел достаточно символический эпизод. Все боевые вертолеты, которые использовал Коппола для съемок вертолетной атаки (весьма характерный для вьетнамской войны тактический прием), были предоставлены ему филиппинским правительством. Собственно говоря, ему были переданы все вертолеты филиппинской армии. Узнав об этом, коммунистические партизаны, которые действуют там уже много десятилетий, перешли в наступление на столицу Манилу, и Копполе пришлось срочно отдавать все вертолеты, чтобы спасти столицу. И еще через шесть лет эта вертолетная атака была повторена - уже как симуляция симуляции - в самих Соединенных Штатах. В 1985 году Мадонна праздновала свою свадьбу с киноактером Шоном Пенном. Поскольку точное время и место свадьбы были строго засекречены, журналисты приложили все усилия, чтобы найти тот самый особняк, окруженный парком, где все и происходило. Проникнуть в парк не удалось, и журналисты на вертолетах кружили в воздухе, пытаясь сфотографировать церемонию, а Шон Пенн, включив на полную громкость Вагнера, бегал по парку и стрелял в воздух из пистолета. Таким образом замкнулся круг симуляций. Но все это - лишь эпиграф к моему выступлению, посвященному тому образу войны, который складывается у современного человека благодаря электронным средствам массовой информации, - на примере репрезентации телевидением войны, революций и восстаний, происходивших за последние четыре года: Персидский залив, экспедиция в Сомали, отчасти балканская война, переворот в Румынии, студенческие выступления в Китае и августовский путч в СССР. Я не буду говорить о политике, хотя в каждом конкретном случае у меня есть, разумеется, собственные симпатии. Не буду я говорить и о пропаганде, поскольку пропаганды в геббельсовской традиции более не существует. Почему умерла пропаганда? Очевидно, она умерла в связи с появлением непрерывного, круглосуточного репортажа типа CNN. Классический текст об использовании изображения в целях пропаганды принадлежит Андре Базену. Текст посвящен фильму Фрэнка Капра "Почему мы сражаемся", вернее, целой серии американских пропагандистских фильмов, снятых во время войны по заказу Верховного командования. Нисколько не сомневаясь в честности человеческой, гражданской позиции Капра, тем не менее Базен считал его антифашистские фильмы синонимом самого отвратительного, что было для него в кинематографе - откровенной манипуляции зрительским сознанием, когда последовательности изображения придается структура ораторской речи, когда благодаря умелому монтажу, авторскому комментарию и музыкальному сопровождению зритель видит не то, что происходит на самом деле, а выслушивает некую пропагандистскую речь (и грех Капра тем более велик, что для Базена любое кино-изображение имманентно было воплощением чистой правды жизни). А поскольку в немедленных телерепортажах монтаж, продуманный комментарий и музыкальное сопровождение невозможны, то пропаганда в классическом смысле умерла. И речь пойдет не о ней, а о неких имманентных свойствах современных СМИ. Дело в том, что достижения в области свободы информации парадоксальным образом оборачиваются своей противоположностью, когда речь заходит о репрезентации войны конца второго тысячелетия нашей эры. На эту тему уже много написано, и я буду ссылаться на работы некоторых французских авторов, прежде всего, на книгу Поля Вирилио, культуролога и киноведа, "Экран пустыни", вышедшую в 1991, и две книги Бодрийара: "Войны в Персидском заливе не было" и "Иллюзия конца", а также на серию статей в "Кайе дю синема" и "Либерасьон", подписанных недавно погибшим от СПИДа Сержем Дане. Итак, парадокс первый. В нем звучат отголоски знаменитого афоризма Маршалла Мак-Люэна "Средство есть сообщение", имеющего в виду, что изменения средств распространения информации совпадают и даже детерминируют переломные моменты человеческой истории. Существуют три эпохи в истории войн. Первая эпоха - тактическая, основное средство ведения войны - осада, а господствующая технология - защитная: крепостные стены, подъемные мосты, рвы. Прерогатива ведения войны принадлежит гражданам-солдатам. Город-полис представляет собой крепость, но внутри него есть еще одна крепость - гетто, в которое заперты внутренние враги. Вторая эпоха - эпоха стратегическая. Эпоха наступления, танков, самолетов, военных флотов. На вопрос "Где линия фронта?" Гудериан отвечал: "Там, где мои танки". В политическом смысле ответственность за ведение войны находится в руках не граждан, а генерального штаба, а с появлением ядерного оружия выделяется человек, единолично несущий ответственность, в руках у которого пресловутая красная кнопка. Апофеоз наступательной войны - разрушение городов, сердце тактической войны: Хиросима. И наконец, третья эпоха - постмодернистская, компьютерная, тотальная. Конец XX века. Фронт ныне находится не там, где стены города, не там, где танки Гудериана, а там, где летают спутники. Космическая орбита становится линией фронта. Фронт - там, где средства коммуникации. Воюет не гражданин, не генштаб, а, если немного утрировать, воюет автоответчик. Классический пример такой войны - война в Персидском заливе, когда спутники считывали с земли передвижения противника, передавали эту информацию в Пентагон, там эта информация обрабатывалась, передавалась через спутник на театр военных действий, где закладывалась в компьютер, отдающий приказ об ударе. Если раньше война была продолжением политики другими средствами, то теперь она - продолжение коммуникации другими средствами. И вот парадокс в том, что с приходом тотальной электронной войны возрождаются самые древние, тактические способы ее ведения: осада. Только теперь осаде подвергается не город, а целая страна, и называется она теперь "эмбарго" или "блокада". Есть и еще одно сходство. Я говорил о том, что в средние века внутри городов существовали гетто. Так и теперь внутри американских, европейских, российских городов складываются новые гетто, населенные выходцами из колоний, где начинается латентная городская партизанская война: чернокожих в США, арабов в Париже, индусов в Лондоне и так далее. Кроме того, военные лидеры конца XX века все чаще отождествляют себя с военно-политическими лидерами средневековья и древнего мира. Известно, что Саддам Хусейн считает себя воплощением Навуходоносора. Можно видеть в Багдаде огромные пропагандистские панно, на которых эти два лидера соседствуют. В Ливане генералы отождествляют себя с феодальными сеньорами, контролирующими свой регион. Нет ли в этом признаков того поворота времени вспять, о котором писал в книге "Транспаранс зла" Бодрийар? Дело в том, что когда-то он написал текст, где предлагал вообще отменить оставшиеся до конца века двадцать лет и сразу объявить XXI век, поскольку все, что должно было свершиться в XX-м, уже совершено. Через несколько лет он изменил свою точку зрения на время. Возможно, время - это такая кривая, которая вечно стремится к некой точке и никак не может ее достигнуть, уходит назад: воскресают старые религии, старые границы, старые политические тенденции, партии и - старые методы ведения войны. Второй парадокс. Он связан с тем, что благодаря СМИ происходит исчезновение дистанции между самим событием и его репрезентацией на экране. Событие доходит до зрителя в тот момент, когда происходит. В 1980 году была создана основанная на этом принципе телекомпания CNN, которая вещает теперь на 91 страну. Именно она начала передавать информацию с театра военных действий в Заливе, когда они еще не начались, когда только стали прибывать войска союзников. На вопрос, кто выиграл войну, можно безусловно ответить, что ее выиграл Тим Тернер с CNN. Хроника войны заменила на экране мыльные оперы и разворачивалась именно по их принципу. Вирилио называет эту незамедлительность передачи информации наступлением тирании реального времени. И тут происходят оговорки прямо по Фрейду. "Либерасьон" публикует фотографию с подписью "Вы видите конвой беженцев, который через десять минут будет уничтожен авиацией". То есть журналисты даже опережают время. Другой пример. Перед высадкой американского десанта в Сомали в декабре 1992 года на тот же самый пляж высадились журналисты, несмотря на все опасности, поджидавшие их в стране, охваченной гражданской войной. И только когда была установлена аппаратура и определены точки съемки, началась настоящая высадка. Так же круглосуточно освещались и события в Румынии в 1989 году с той минуты, когда демонстранты захватили телестанцию. И во время нашего путча все, кто сидел дома или на баррикадах, несмотря на отсутствие местной информации, слушали радиостанции, также уничтожавшие дистанцию между событиями в Москве и их репрезентацией. Люди узнавали о событиях немедленно. С наступлением третьей эпохи войн, наступила, по Вирилио, и третья эпоха телевещания. Если сначала была эпоха "телеслушания" (французы слушали из Лондона выступления генерала де Голля или информацию о ходе войны) а затем наступила эпоха "телевидения" (ежевечерние репортажи о ходе вьетнамской войны), то теперь - эпоха "телеакции", "теледействия". Зритель оказывается как бы участником событий. На демонстрациях в Китае их участники несли плакаты на английском языке, хотя обращались к китайскому правительству. Но в большей степени - к телезрителям CNN. Зритель становится и заложником телевидения, поскольку бессильно наблюдает за событиями трагическими, за сценами смерти и ничего не может поделать. Но и болельщиком. И вот второй парадокс современных СМИ заключается в том, что в тот момент, когда журналист получает возможность вести прямой репортаж с места события, зритель вроде бы должен получать наиболее объективную, достоверную информацию. Но все происходит ровно наоборот. Позиция журналиста, говорящего о том, что он видит собственными глазами в гуще событий, не дает ему возможности отстраниться. Человек, захваченный потоком событий, не в состоянии рассказать, что же происходит. Я имею в виду события путча, когда несколько журналистов, находившихся в разных точках, рассказывали об одном и том же виденном ими столкновении, принимая его за разные, и никто не мог сказать, что произошло, и сколько человек погибло: трое, пятеро, десятеро... Более того: возникают новые возможности для фальсификации, более изощренной, чем фальсификация монтажная. Здесь я имею в виду, прежде всего, операцию, организованную новым румынским правительством, пришедшим к власти в результате революции. Во французской культурологии уже появился такой образ "мертвецы Тимешоары" как синоним фальсификации. Революция началась с подавления демонстрации в Тимешоаре, и лозунг "Отомстим за Тимешоару" был очень популярен, журналистов возили из города в город и показывали им новые и новые братские могилы жертв репрессий. Журналисты насчитали десятки тысяч погибших. И когда Чаушеску судили, ему инкриминировали 60 000 убитых. Но что оказалось? С журналистами сыграли ту же шутку, что и с Андре Жидом в 1936 году, когда он ездил по СССР. Он был приятно удивлен, что во всех, даже самых маленьких городах, его поезд встречают с аккуратно написанными на французском языке транспарантами. Только потом он понял, что транспаранты возили в том же самом поезде и просто раздавали демонстрантам. В Румынии произошло что-то подобное, только более кощунственное, поскольку с места на место возили трупы, стараясь преувеличить масштабы трагедии. Так же, используя особенности прямого репортажа, новые румынские руководители инсценировали перестрелки в Бухаресте специально для журналистов. Та же история с расстрелом четы Чаушеску, которых сначала убили, а потом для телевидения стреляли уже по мертвым телам. И если Базен писал по поводу документального фильма, который он видел в Париже, и где чанкайшисты расстреливали китайских коммунистов: "Несчастные мертвецы! Мертвецы без погребения, обреченные на киноэкране умирать вновь и вновь", - и призывал к колоссальному целомудрию в репрезентации смерти, то теперь это умирание повторяется снова и снова. В связи с событиями в Китае возникла еще одна проблема. Поскольку репортажи шли в эфир немедленно, у журналистов не было времени подождать развития событий. А демонстранты, которые давали интервью, тоже находились в состоянии эйфории и не знали, что произойдет. И китайская госбезопасность внимательно отсматривала эти репортажи, записывала их на видеокассеты, и когда выступление было подавлено, благодаря этим репортажам были найдены и арестованы все, кто свободно говорил перед телекамерами. И произошло это именно потому, что исчезла дистанция между событием и его репрезентацией. Исчезновение дистанции дает возможность причине и следствию меняться местами. Тут возникает третий парадокс. Если в прежние эпохи войн насилие притягивало кинокамеру - я напомню о великом фотографе Роберте Капе, который в Испании сделал уникальный снимок солдата-республиканца, в которого попала пуля, и который, мертвый, еще продолжает бежать вперед, и Капу спросили, как это ему удалось, и он ответил, что просто подошел на шаг ближе, а через 15 лет он подошел слишком близко и подорвался на мине в Корее - то теперь сами СМИ притягивают насилие. Террористам удобнее взрывать бомбу в определенное время, чтобы сообщение о взрыве попало в восьмичасовой выпуск новостей. Бодрийар писал, что чем больше камер установлено в общественном месте, чем больше интерес СМИ к событию, тем больше шансов, что там произойдет насильственный акт. И последний парадокс, о котором я хотел сказать. Казалось бы, появление атомного оружия должно ускорить ведение войны. Один американский генерал удивлялся: зачем мы девять лет бомбили Вьетнам, если было достаточно семи секунд? Казалось бы, электронная война должна стать молниеносной. Происходит же прямо обратное. Раньше о войнах объявляли с первым выстрелом. Теперь о них объявляют задолго. О начале войны в Заливе знали за полгода, в Сомали журналисты ждали объявленного десанта. Момент начала войны растянут, она начинается бесконечно и так же бесконечно заканчивается. Война в Заливе прошла, но не закончилась, продолжается. Если раньше война шла на взаимное уничтожение, то теперь на взаимное сохранение. Противники нуждаются друг в друге: запад в Хусейне - как в воплощении абсолютного зла, а Хусейн в Западе - точно так же, чтобы внушать ненависть своему народу. Так же были растянуты и события путча... То есть в постмодернистскую эпоху теряется ощущение начала и конца события. И эта невнятность дала Бодрийару основание писать, что войны в Заливе не было вообще. Война перешла в область виртуальной реальности. Впрочем, появились в США и виртуальные самолеты, которые не оставляют следов на экранах радаров. "Митин журнал", вып.50:                       Следующий материал