WINDFUTTERN
I
Это так: одиноко. Молчит телефон.
Вот и славно - отсутствие учит.
Щелкнет птички февральской пистон,
как гаданье на случай.
Сквозь стекло померещится луг заливной.
Жизне-символов лепет.
Механических ангелов строй
зренье цветом залепит.
Слишком ластилось слово к предмету. Теперь
немота отчуждения. Скоро
ты услышишь лишь ветер потерь,
и привычное вспыхнет как порох.
II
Белые зрачки Иерусалима.
Ящерицы зноя пробегут.
Все сгорит, что было непалимо:
письма, дерево и память. Рут
сказала: "Я пойду с тобою,
где умрешь - там я умру.
Я сама себя оставлю за стеною
брошенного дома поутру".
Морок отречения и жажды.
Тверди раскаленный зев.
Так и я очнусь однажды
под чужим наречьем нараспев.
III
Молчанье дерева поет:
"Лес занялся огнем".
Я с ним запеть не мог от слез
неречием своим.
Я, как портняжка братьев Гримм,
к его стволу прирос
(а чтобы ветер не унес -
утюг держал в руке).
"Казалось, память тяжелей
литого чугуна.
Но память - слепок, мерка, вещь,
а ты уже не тот.
Огонь и ветер взял сполна,
что было всех милей.
Песок и пепел дал взамен".
Так дерево поет.
* * *
Не для меня эти холмы раскроют объятья.
Охра выжженной зелени прячет в тени минареты.
Ночью они вырастают сквозь рупор и тянут проклятья
против неверных, но исчезают, конечно, до света.
Пустошь. Пыльный край мира. Идей вавилоны -
здесь, в Иудее, - даже в костюмах из черного твида.
Но для таких, для бастардов, мир смутен, напрасны поклоны,
и раздвоился лирический голос Давидов.
Город, чьи вести в безветрии сгущены,
на вертелах всех наречий тебя провернет и оставит.
Веки домов и прохожих плотно опущены:
то, что подвижно, прозрачно - здесь уподобится лаве.
Жажду усилит сухой известняк, брошенный морем.
Город - белильня. Прачка, поди ж ты, и нас застирает.
Но мы успели, оставили знаки о рае -
паром на свитках случайного, в разговоре.
* * *
Здесь, где мы оказались, знакомые звуки бесправны.
Надрываются зазывалы, подростки галдят у сельпо,
но нет привычного гомона, сора: "Марь Иванна,
есть разливное?" - и ответа, летящего не a propos.
Гортань востока слово мешает с халвой.
Нёбо втягивает "к" и "х", как летняя пыль иголки.
Но на слух мне близок сегодня только
голубь, что давится немотой.
В поисках отражения телефонную кнопку "ноль-ноль"
нажимаешь и, пока различаешь лишь шум приглушенной картечи,
вдруг нащупаешь в мясе разорванной речи:
"Аз, Люди, Мыслете, Слово, Глаголь, Глаголь".
НА ЧУЖОЙ МОТИВ
На краю мира, вдыхая пыль,
вглядываясь в холмы, что как бабочка махаона
желто-коричневыми пятнами раскинули крыль
я здесь торопливей, чем круче вираж наклона.
Наша скупая беседа - кустарник на этой сухой земле -
все же пытается уцепиться,
быть столь же странной как глаз на крыле
бабочки для устрашения птицы.
Звуки закидываем, думаем заморочить даль,
но лишь пелену пустоты колеблем.
В ней слишком четко видится то, после чего едва ль
чем-нибудь будем, кроме как: глиной, песком, стеблем.
* * *
Кто лежал со мной в гробу фанерном,
знает, как земля вязка.
В этом доме этажи безмерны
и чернее впалого виска.
На одной из лестничных площадок
мы смотрели действо позднего Арто:
с мокрых городских лещадок
вниз катился в скорлупе никто.
Если я за край земли увез все тени,
тех которые, которых я, -
станет ли светлей им с теми
вместо или просто без меня?
Был всегда со мной сурок: тот сумрак
дня, хребет гремящего моста,
улиц подпаленный сурик
на дыханьи водного холста.
Нет теперь того, что я. Обличье стерто.
Но пока светлеют памяти лучи
в междумирьи подмастерьем корта
буду подбирать мячи.
* * *
1
теперь так тесно в комнате джованни
но вышиваешь сон,
как на руках алкоголички-няни
ты был взращен.
и в летний сад тебя гулять водили,
на лебедя смотреть.
и шили платье воробьи из пыли
для мраморных, что не надеть.
а под деревьями, где прислонялась няня,
ты желуди искал,
пока задумчивость не нарушали сани,
финифтяный зимы накал.
2
невы державное теченье,
а также детское печенье
"мария" тоже он любил.
поедем в сиверскую, няня!
и выйдем красными из бани
без сил.
* * *
Нет, даже в зайчике и в ливне,
и в угасаньи дня
ты, фокусник, хоть не ленивый,
не выловишь меня.
Нет имени улыбке, жесту,
домашнему вину,
что у заборчика с невестой
тянул.
Закату, что сквозь щели ставень
блестел.
Вот и слова хрустящий пламень
пожрет, как груды тел.
Толкаешь день, как жук навозный,
перед собой,
чтоб дни, сбиваясь в клети звездной,
вновь стали твердью голубой.
"Митин журнал", вып.51:
Следующий материал
| 