* * *
Я хочу видеть женщин,
выросших в прогулках
между одной полутемной комнатой
и другой, в одном и том же особняке
на улице со спокойной зеленью,
где несколько старомодных машин
не двигаются с места по неделям.
Я хочу обсуждать с ними
полуистлевшие журналы,
в которых обворожительные улыбки
сменяются глянцевой рекламой
Стандард-Ойл и швейцарских банков.
Их то подчеркивающие, то скрадывающие
движения платья, в зависимости
от сезона или времени дня - темно-
или светло-зеленые, фиолетовые или
лиловые, их изредка вспыхивающие
на свету драгоценности
радовали бы меня, всегда облаченного
в расшитый золотом китайский халат
или строгий костюм с запонками
в виде головы Медузы.
Случайно проскакивающие
по этой улице мотоциклисты
распугивали бы голубей,
и я смотрел бы на них с балкона
на втором этаже,
глядя, как их кожаные спины
превращаются сначала в черные точки,
а потом - в ничто.
В кармане я бы носил
маленький револьвер
с перламутровой ручкой
и иногда колол бы им орехи
для дам,
занятых своими длинными сигаретами.
Сожаленье о Бланш
Бланш, ты бледнела напрасно,
сидела на стуле напрасно,
глядела на море напрасно,
ведь море тебя не любило,
а стул был к тебе равнодушен,
а бледность была фальшивой.
И друзья к тебе подходили
со сдержанной мягкой грустью
и прощались с тобой за пальцы,
потому что им рассказали,
что небо к тебе нетерпимо
и земля тебя еле держит.
Бланш, ты сидела прямо
с косами за затылком,
уложенными так плотно,
а море чертило пеной
белые коридоры
на влажном песке и гальке.
И солнце в тебя бросало
сухие поленья света,
как на костер для ведьмы,
и ветер листал одежды,
как при обысках ищут в книгах
поддельные документы.
Бланш, ты была обманом
и теперь об этом не спорят
за красным вином студенты,
твою тень не умеют тронуть,
но в тебя полетят кинжалы,
если в город войдешь какой ты.
И теперь ты сидишь на гальке,
на стуле с высокой спинкой,
и смотришь, как ропщет море,
а друзья твои удалились
в смутном, нестройном хоре
обещаний и полунамеков.
И глаза твои без перемены
следят и следят за пространством,
как у мумии Нижнего царства
с заботливо убранным сердцем.
Поездка
Черный оппель 30-х годов
укрыл нашу сумрачную компанию,
ребят с растрепанными прическами
и девушек в черных чулках
и высоких ботинках
завоевательниц.
Мы ехали по утренним улицам
после бессонной ночи,
как какая-то ночная служба,
возвращающаяся на отдых.
Но мы потерялись. И кружили
в нашем лакированном жуке,
прильнув лицами к овальным стеклам,
как раскрашенные рыбы,
поднявшиеся из такой глубины,
где ничего не происходит,
кроме замкнутой игры теней
и пузырьков воздуха.
Мы корчили такие печальные рожи,
что нас никто не замечал.
Все строили планы на этот
начинающийся день
и глядели на небо
в ожидании солнца.
Нам ничего не оставалось,
как проскользнуть еще раз
по главной улице
и скрыться
в одном из бесчисленных переулков,
сразу утихнув
и прижавшись друг к другу.
Наш маленький автомобиль
скользил
по еще полутемной дороге.
Метаморфозы
"Вещи таковы, каковы они есть", -
написала девочка на воздушном шаре
и отпустила его ввысь. Профессор
философии купил пакетик ярко
раскрашенных индейцев. Я ехал в машине,
сжимая твою руку, водитель не оборачивался.
Национальные гвардейцы играли в прятки
за колоннами Художественного музея.
Какой-то карапуз лениво наигрывал
на гитаре. "Нас завалило постелью, -
сказала ты, - всё сон да сон".
Президент вышел на улицу в черных очках
и кожаной куртке, еле стягивающейся на его
внушительном дипломатическом животе.
Шестилетний капитан корабля
спокойно смотрел на удаляющийся берег.
"Присмотрись, это осень, шерстяное одеяло
в желтую и коричневую клетку, письма
из Цюриха, запах аптеки, карандаши, замерзшие
лебеди, засахарившиеся леденцы на дне
жестяной банки". Мы наблюдали проказы
осени, мы наблюдали, как все стремились
скорей быть в тепле. Я посмотрел в твои новые
глаза, в них было иное, ты покусывала
губы. Жаль, что ты - женщина, ведь женщины -
просто сны. Об этом не спеша разговаривали младенцы
за рулями "линкольнов" в тот час, когда
на перекрестке горел синий цвет и полицейский
вспоминал полузабытую считалку.
Одному трубачу
Эрик,
ты прочитал всего Достоевского
и облил свои вещи шампунем.
Ты сыграл на трубе то,
что можно было бы представить
в виде двух противоположных зеркал,
отражающих шахматную партию,
где на доске только белые фигуры,
передвигающиеся просто так
или из любви к путешествиям.
Ты торговался с русской торговкой
ради мохнатой шапки
и шутил с Анастасией,
девушкой, чье имя было
едва ли не длинней
вашего знакомства.
Ты замирал, как задумчивый камень,
когда заканчивал свои партии
и стоял с тромпетом в руках,
склонив свою легкую голову
к какому-то послезавтрашнему вечеру.
Эрик, в твоем "Анаморфозисе"
я вижу
прекрасных белых посыльных,
гусар, что в невесомых каретах
везут рождественские подарки
через игрушечные леса
и трубят в прозрачное небо.
И что с того, что они опоздают?
Мы все равно их встретим улыбками
в одном из тех зеркальных пространств памяти,
где только будет возможно
пересечь ее бесконечные равнины.
Прощание
Они стояли вдвоем. Он напевал,
а она курила сигарету, которую
он стрельнул полчаса назад
у приятеля с повязанным на голове
синим пиратским платком. Они
стояли, обнявшись, и он шептал
слова своей песенки прямо в ее
вьющиеся волосы, а она выдыхала
дым и иногда подставляла губы
для теплых, осторожных и внимательных
поцелуев, которыми они обменивались,
потому что больше у них ничего
не было. Только эти губы, мягкие
в своем мгновенном забытьи. Назавтра
она собиралась уезжать в царство
жары и порхающих из рук в руки
переменчивых карт. Там она собиралась
провести полгода. Он тоже хотел
уехать? но не знал еще твердо,
доберется ли до своей желанной
Франции. Одно было для него очевидным,
то, что время, которое он
еще будет здесь, теплыми вечерами
ему будет так не хватать руки
в его руке, неторопливых разговоров,
меланхолично бродящей вокруг собаки
и этих губ, скользящих и втягивающих
в свое самое сладкое небытие.
Она докурила сигарету
и проводила его до угла, где
они расстались на виду у всего
квартала. Ей пришлось
в последний раз встать на цыпочки,
чтобы поцеловать его. Он улыбнулся
и помахал ей рукой, уже отстраняясь
и зная, что главное - не оборачиваться,
когда он сделает первый шаг и пойдет прочь, прочь
в этот теплый прозрачный вечер
с запахом воды от близкого канала.
Письмо
Моя маленькая Гаянэ.
Я мертв. Я пишу тебе
из пустой белой комнаты
под черепичной крышей.
Ветер сорвал с нас
картонные латы и плюмажи,
когда мы бросились в бой
с неразличимой ордой
беснующихся теней.
Мы столпились в недоумении
и умерли. Теперь мы здесь
и все пишем письма домой.
Но ни один ангел еще не подкуплен,
чтобы доставить эти письма
по адресу. Они лишь грустно
болтают крыльями и раскрывают
рты, силясь сказать что-нибудь
утешающее, но мы
не хотим слушать.
Моя маленькая Гаянэ,
мои походные сапоги
совсем прохудились и только то,
что здесь совсем нет дождей,
спасает меня от напастей
вроде болотной лихорадки.
Нам еще не запретили курить,
но сигареты кончаются, и говорят,
что скоро они станут нам совсем не нужны.
Моя малютка, один ангел с хитрыми
вечно подмигивающими глазами
согласился доставить это письмо
на землю. Я так ничего и не успел
сказать тебе, милая. Прощай.
Компания
Человек, который становится на цыпочки
и заглядывает в окно. Человек, который
должен совершить что-то невразумительное.
Мужчина в костюме с оторванной пуговицей,
женщина с потекшей тушью, ребенок, боязливый
и напуганный. Вас я призываю сегодня на
маленькую пирушку в моей комнате под музыку,
сигареты и чувство общего грустного
предназначения: стоять у окна, болтаться
с оторванной пуговицей, бояться. Чудить
мы будем весь вечер, чудить и ходить гуськом
друг за дружкой. Я поцелую женщину с потекшей
тушью, а, может быть, не я, а кто-нибудь другой.
Мы будем есть пирожные, вдохновленные нашей
глуповатой общностью, мы будем молчаливо
наблюдать приметы нашей общей напасти.
Мы, не нашедшие места в этом мире,
соберемся в моей комнате на один вечер,
чтобы позже разойтись в ночь, как заговорщики.
Я буду вспоминать вас всех. А вы,
вспомните ли меня, долговязого юношу
двадцати двух лет, устающего от всего,
кроме книжек и бесцельных прогулок
в одиночестве. А может, заглянете
еще на один вечер? Я принесу патефон,
и каждый сможет покрутить его ручку
несколько раз, сколько захочет.
Резкость
Нам надо держаться, сказать что-нибудь,
подарить цветы. Огромные надувные коты
зависли над городом и водят
безмолвными мордами. Проезжающий трамвай
наполнен сыплющимися из всех щелей
песком. Я люблю твои деньги за то,
что они исчезают. Так ты сказала и вдруг
потерялась в толпе. Надо прищурить
глаза от снега, что бьется в лицо.
Его несет ветер, старый прохожий.
Я развеселился и выпил. Но бренди
щекочет ножиками тепла. Большие
красочные плакаты призывают к затяжным
поцелуям. Нам надо держаться, не
поддаваться на политику, секс, изобретения,
игру в трик-трак. Я поведу тебя через
эти перевернутые столы, и мы прибудем
туда, где все собрались потихоньку.
Слепящее солнце из всех карманов
и мы покупаем шедевр - забывчивость
восьмидесятилетнего сторожа. Он - безмятежен.
Я прошу тебя не пускаться вплавь
из-за тоненькой непогоды. И вот ты
чувствуешь, и вот ты зовешь. Но некоторые
сумасшедши и шепелявят, как яблоневые коты.
Преисполнимся - это так чарующе. Шаг, еще шаг,
я целую тебя сквозь лицо. Падать - как лето,
легко. Ласково и безоговорочно, ноль.
И потом поднимись, протяни это
электричество, зажгись, путешествуй.
Нам надо стоять, нам надо подарить цветы.
Эти старушки продадут нам осень.
Возьми и неси кому-нибудь в сером.
Плакаты оборваны, утерта кровь на песок.
"Я люблю тебя сквозь черное", - так речь
веселит анаконду. Кто-то прячет и чувствует,
это неисполнимо, как резкость.
* * *
Высокие лбы прекрасных детей. Лето
в разгаре, на пляжах есть женщины.
Она полюбила свою собаку, за это
с ней приключилось. Гласные, согласные,
снисходит небо. У нее в руке был
поводок. Все прекрасные дети с
уложенными волосами. У ее друга
была жизнь. На пляже она появлялась
в голубом купальнике, словно резвящийся
ребенок, но внимательно наблюдавший
за ним. Перед тем он послал письмо
в журнал грустной музыки. Он никак не
мог перевести одно слово. Теперь она
глядела на него все ближе. Он мог
представить ее в своей комнате. Это
как удушение, ты чувствуешь: приближается.
Она, и ее медленные шаги. Она, и ее руки.
Он всегда любил смотреть замедленные
фильмы. У каждой руки свой маленький путь.
Прекрасные высоколобые дети
не знали ее собаки и сторонились.
Желание и его удовлетворение, переговоры
по телефону. Он умел иронически улыбаться.
Теперь разучился. Фальшивая скрипка и
полумесяц. Каждый ее шаг. Свист, которым
вызывали змею. Гигантский удав или
маленький браслет. Лето было в разгаре,
прекрасные высоколобые дети резвились среди
женщин. Внезапный ветер поднимал песок.
Он видел его у нее на подбородке. Скорее,
скорее. Его нелепый побег не начинался.
"Митин журнал", вып.51:
Следующий материал
