Митин журнал. Вып. 52 (лето 1995). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.195-198.

Поскольку вопрос об "эгоизме" есть в своем существе вопрос об Ego, то есть о Другом; поскольку, далее, вопрос о "самопожертвовании" открывает вопрос о трансгрессии, преступающей границы Egо и Id, идентичности и самоидентичности, в том числе и национальной, - постольку мне будет совсем не просто трансгрессировать себя таким образом, чтобы никого не разочаровать в его ожидании. Учитывая, что силки, которые расставляет тема, ее западня открывает во мне самом, как в "русском", так и в "литераторе", некое подобие второго фронта. Спрашивают о "русской ментальности"... Положа руку на сердце, я не знаю, что это такое. Принадлежу ли в таком случае я сам к чему-либо подобному? Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что, да, принадлежу - русскому языку. Но в русском языке, как, впрочем, и в любом другом, идет непрерывная война, война языков: за господство, за чистый престиж. И, стало быть, за право диктовать другим свою волю. Эта битва конфессий разыгрывается не только в теле обыденной речи или на полях изданий, но и в теле буквальном, физическом теле нации. Да, можно идентифицировать себя с нацией, с почвой, с гербом, любым другим фетишем или тотемом; можно и с ними заключать символический пакт - исторических примеров и следствий из таковых в преизбытке. (В 1936 году французский психоаналитик Жак Лакан, после выступления в Мариенбаде с первой версией "Стадии зеркала", в которой обосновывается фундаментальная потребность (ребенка) в идентфикации с Другим как потребность в целом, нерасчлененном, "тотальном" теле, отправляется в Берлин, на олимпийские игры. Какого "другого", чье отражение увидел он в чаше стадиона, в ревущей массе, приветствующей фюрера?) Любая война, таким образом, ведется за полное имя, за имение, полное имение полного имени. За Id. Во имя имени и с помощью имени. С божьей помощью и его же именем - за божье имя. "Территориальная целостность": вот как звучит на языке нашей современности, современности демократий, это имя. С "территориальной целостностью" идентифицирует себя институт государства; что касается России, без таковой становится невозможным ее "воз-рождение" (такова официальная версия, опирающаяся на "верность традиции"): то есть такое "рождение", которое возвещено возвратной частицей "воз" и ею же обращено вспять, к истокам, к "славному прошлому". Традиция должна быть непрерывной. Семьдесят коммунистических лет были злонамеренным разрывом в преемственности. Воз-рождение означает еще и вот что: однажды (в данном случае это "однажды" есть ставшее бывшим покорение Кавказа, Кавказская война, которую вела царская Россия, Россия в лице "царя-батюшки"), однажды Россия уже родилась, сбылась как имя - в ее целостности, в ее границах, в ее самодержавии, само-у-держании имени. Сегодняшнее новое, повторное покорение Чечни есть, следовательно, "провиденциальный акт", восстанавливающий "священный порядок": империю, а значит - и "изначальное" имя во всей его целостности. Точнее, намеревается таковым стать. Необходимость повторения здесь означает - пространство власти есть пространство доминирующей риторики - своего рода перформатив, но такой, который незамедлительно продлевает себя в обещание. Это повторение напоминает то, что Мирча Элиаде в другой связи называет "сотворением мира". В работе "Священное и мирское" читаем: Идет ли речь о возделывании целинных земель или о завоевании и занятии территорий, населенных "иными" человеческими существами, ритуал овладения в любом случае должен повторять космогонию. С точки зрения древних обществ, все, что не является "нашим миром", еще не "мир". "Своей" территории становятся лишь после их "сотворения" заново, то есть освящения. Это религиозное поведение по отношению к неизведанным землям распространилось и на Запад и просуществовало вплоть до начала современной истории. Испанские и португальские "конкистадоры" захватывали во имя Иисуса Христа открытые и покоренные ими земли." [курсив мой. - А.С.]. Было бы захватывающей интригой сравнить три войны, ведущиеся сейчас в мире; за недостатком времени, я укажу лишь на очевидное противостояние иудео-христианского и мусульманского мира. Индустриального, светского общества и "традиционного". Россия оказывается в своем политическом стремлении "войти" в Европу, стать ее полноправным членом, где-то на пол-пути, между этих двух "парадигм": ее традиционный (религиозный) уклад разрушен вместе и заодно с индустриальной мощью. Те, кто думают, бессознательно исходя из презумции Запада как свободы и демократии, иначе говоря, истины, будто знают что такое "демокаратия на самом деле", кто считает, что России остается лишь слепо перенять европейскую (капиталистическою) модель, сами остаются слепы к тому событию, которое, возможно, берет свой исток и разбег даже не в России, а совсем в другом месте; как, конечно же, ошибаются и другие, продолжающие твердить о каком-то брезжущем "особом" предназначении этой страны. 19 октября 1836 года, то есть меньше чем за месяц до катастрофы, Пушкин пишет письмо, ответ Петру Чаадаеву на его критику исторической "несостоятельности" России. Это письмо играет роль "завещания" поэта и в то же время - это своего рода вызов (если не на дуэль, то куда?). В нем находит себе место весь клубок, весь узел политических противоречий эпохи - не только пушкинской, не только пост-пушкинской и т.д., но и нынешней. Между прочим, оно пишется в самый разгар Кавказской компании. Как в зеркале (именно так), в нем находила свое отражение так называемая "русская интеллигенция" - с ее разделением на радикалов и консерваторов, правых и левых. Это письмо читает в фильме Андрея Тарковского "Зеркало" мальчик - тот самый, что в начале фильма в отцовской квартире включает телевизор, по которому показывают гипнотический сеанс: другой мальчик, заика, повторяет за женщиной-врачом как мантру "Я могу говорить" (я свободен). Однако, Тарковский купирует (цензурирует) некоторые "неловкие" места, касающиеся "отсталости" русского духовенства и "нечистоты" источника, Византии, откуда была почерпнута православная доктрина. Купирует Тарковский и еще кое-что. За неимением времени, я не могу целиком процитировать это письмо и показать те лакуны, те двусмысленности, которые делают возможным читать этот политический документ как "справа налево", так и "слева направо". Но трудно не удержаться и не привести вот эту кульминационную коду (помня слова Мандельштама, что Пушкин умер полной смертью, что хоронили его тайно, и что Федра-Россиия... фрагмент Мандельштама обрывается на этих словах, под стать мысли Чаадаева о бескрайней и тоскливой русской равнине, мысли, которая служит страшным грунтом "Философическим Письмам"): А Екатерина Вторая, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человека с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал. <...> Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. И "Философическое Письмо" Чаадаева, вскоре официально властями объявленного сумасшедшим, и ответ Пушкина, предупреждавшего об "опасности" подобных религиозных воззрений, убитого на дуэли (двойное преступление), были в оригинале написаны по-французски, этом другом языке русской элиты. "Митин журнал", вып.52:                       Следующий материал