Митин журнал. Вып. 53 (1996 г.). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.33-38.

* * *

1

D.S.

Он говорил: "Это умопомрачение странно".
Вся комната сдвинулась, медленно закружилась.
Cabernet Sauvignon, след от стакана
в словаре, раскрытом на слове "милость".

"Милая смерть, - продолжал он, глядя
в эти глаза (но Иосиф тоже не отрывался),
- я тебя разглядел не сразу,
но теперь неразлучен, поскольку ты вся

здесь, в этом теле, под этой кожей,
в этой чеширской улыбке летящей.
И если правда ты так на него похожа, -
мне бы хотелось встречаться чаще".

2

Утро трепалось ветром, все собиралось в складки,
пересекалось тенями густо-воздушных ниш.
Разбегались влажные отпечатки
только что бывшей жизни.
Мяч. След колеса. Башмака. "Ты спишь".

Это Иосиф подумал о том, кто где-то
в темно-зашторенном свете
бледен на высветленной простыне.
И только сумрачный луч, моментально тускнея, отметит
фон и того, кто на нем, что Иосифа видит во сне.




* * *

1

Белая кровь убывает. Эритроциты сжимаются в атомы тьмы.
Амфитеатр пустеет.
Старый Дионис, на тирс опираясь, стоит у каймы
красного отблеска. Зябко. Ну что ж, и пора уже. Скоро Линеи.

2

Он не заметит автобус, открытую дверь, но, скакнув
взглядом за ним, поспешит по шнуру запаленной шутихи.
Купол темного воздуха, отскочившие блики
на дрожащих румянах жонглера, еще не сказавшего код
остановки движенья.

3

Плащ натянув, усталый, на плиты присядет.
Синим и желтым селенье мигает с горы.
Резкий борей рвет поредевшие пряди
в каплях влажных огней.
Свет пропилей
в этом извилистом вади
разве только водою под шмыгнувшим носом блеснет.

4

Эвий надменный, он встанет
и мимо рекламных щитов,
еле приметно шатаясь,
домой поплетется.

Там не проснется уже Ариадна -
не в пеплосе спит.
Камень винный скрипит на зубах.

О, Дионис, какой это страх -
не пьянеть, быть трезвее собственной тени,
когда сердце замрет и зайдется
лишь от тяжести скользких ступеней.


* * *

Ты, разбегающееся дробной тенью
альпийской сгущенной непогодой,
гудком парохода.

Мяч, затерявшийся в складках опавшей сетки.
Мяч, словленный на лету.
Мяч, выпущенный мимоходом.

Ты - трава, реестр перечислений,
лучи, направленные на я.

Я - темно и скорченно в кресле под старым пледом.
Я - больное, слушающее какие-нибудь, скажем, спиричуэлс,
затягивающие в черноту еще большего неотражения.

Я желающее сделаться ты.

Я - коридор вагона, когда, пошатнувшись,
думаешь весело: вот, началось.
Но хрящи выравниваются состава,
и опять обрушена переправа.

День сегодня был дольше и протяженней
самого себя.
Дом казенный, три возвращенья, автобус,
по дороге мерещился голос листвы, растений,
хромота бликующих совпадений.

Вот когда показалось: все, что любимо,
но разрозненно непоправимо,
все прозрачней становится, ускоряясь,
раскаленной стрелой устремляясь в завязь.


* * *

1

Хуан с Марией подошли,
и стало даже веселее.
И дали стали как дали,
подтекшие апрельским клеем.

И чело-миг уже другой,
когда по ДНК шатучей
Бог втягивает отступленье, случай,
внедряя вирус огневой.

Шаг в сторону - как шаг к барьеру,
где пуля-дура, хворь-холера
иль поцелуй сквозь ребра сквера
все фейерверком осветит.
И в этом первозданном жаре,
распавшись на Иван-да-Марью,
мир разделится в том, в чем слит.

Ты, расшатавший прутья ткани,
идя в крещендо, утром ранним,
сорвешься с взлетной полосы:
ознобом, судорогой, солью
песка, летящего по взморью,
слюдой чешуйчатой слезы.

2

Всякие цветы полей
выбегают из формата зренья,
В левантийской гавани гул кораблей
и столпотворенье.

Мы легли в четыре, встали в два,
расставляли речи.
Треугольник рук, лица овал,
соловья картечи.

Если умер ты, еще ты не живой,
то в глазах погасших
цикламен и лютик полевой
новой радужкой запляшут.

Из пустых глазниц травой проросшей погляди;
видишь: час дневной и свет высокий.
И срывают в синем корабли
удила и сроки.

3

За сфумато не видно.
Жар пустыни прилип к роговице,
раскаляя все жарче гортань.
О, закрой свои бледные речи, встань,
человица.
Ты частица того и сего,
что сегодня бездумно кружилось
в духоте. Голова не кружилась,
но готова была закружиться.

Это даже сильнее. Теплица
дня зажигала костры
от парного дыханья травы.
Эти срывы, метания; Вы
знаете, - я рискую сейчас объясниться:
скажем, стеклышко, лупу ребячью, вертит рука,
но подспудно вся ткань вовлекается в точку стяженья
огненной спицей,
и потом за дымком, за пыльцой опаленного мотылька,
за туманцем мы вспыхнем внезапно,
и все озарится.


* * *

Ты вынырнешь из сна,
ведомый голосом из тьмы - в другую,
в волокнах сумерек,
по-над природой. Где непогода, где качели
двуглавые в траве-шенгрюни
скрипят, как мобиле, с одышкой,
и ты, подушке
вверяющий по струйке слюни
и сердце, что, казалось, живо
пока для чести,
зашкаливающее пугливо
за скорость двести.