Митин журнал. Вып. 54 (зима 1997 г.). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.248-252.

Спрашивающий. Вначале я попробую задать Вам вопрос о Ваших последних впечатлениях; например, о Хельсинском фестивале электронного искусства... Алла. А я, кстати, собираюсь устроить семинар по новым версиям боди-арта. Традиционный боди-арт - это погружение естественного тела в природную среду и одновременная апелляция к социальному телу или ритуальному телу... С. (мечтательно). ...архаическому... А. А тут вообще другие прививки, я не совсем понимаю в чем они. Это возбуждает: вот, например, акция австралийского художника Стеларка. Мышцы и мозг соединяются через электроды, и сигнал пропускается через компьютер, минуя нервные волокна. Скажем, я представляю, как моя рука двигается, этот образ расшифровывает компьютер и передает команду мышцам руки. Одну ногу Стеларк оставлял для балансировки, а все остальное тело управлялось машиной. Так же, через машину, он управлял телом добровольца, очень красивой девушки. Самый главный, самый интересный вопрос - для чего это нужно? С. По-моему, сама новизна такого гибрида... А. Просто принципиально новые возможности. Еще непонятно зачем, но уже хочется. Современные проекты только так и делаются. Подобный проект разыгрывает собственные означающие на социальных пустырях и, таким образом, травмирует общественные ожидания. Впрочем, это тоже запрограммировано: существуют культурные фонды, которые покупают исключительно безумные творческие проекты. Денег, естественно, мало, и все экспериментаторы бедны. С. Что представляет собой фигура куратора? А. Куратор - это тот, кто аранжирует искусство, и особенно современное искусство, в товарные и галерейные формы, кто воспроизводит иерархию и структуру. С. И Секацкий это делает? А. Секацкий не имеет отношения к искусству, он играет с самим собой, он интерпретирует свою сенсорику, он иллюстрирует свои идеи художественными проектами. Мне это нравится больше, чем технология музеефикации. С. Тогда мне неясно, каким образом Вы оказываетесь втянутой в тот или иной проект? А. Куратор делает другое. В коллективных проектах для меня значимо то, что вовлеченные в проект участники разными средствами движутся в одном потоке. Для меня кураторская работа - это не презентация, не вписывание в какое-то "окно" ожидания, не предпродажная подготовка, а попытка уловить тот же самый творческий поток, усилие и задачу, когда цель неясна, и ее для самой себя, вербально или ситуационно, разыграть. В принципе, то же самое искусство, но его другая сторона. Поэтому мне интересно работать с художниками на первой стадии творчества, когда они конденсируют идеи, и у меня появляются идеи, и мы друг друга каким-то образом продвигаем, разворачивая общий проект. Я предпочитаю работать с теми художниками, которые заводят мою рефлексию, которые способны удерживать меня в возбуждении, которые помогают моделировать опыт. В общем-то, я сама могу моделировать опыт, но мне интересно делать это в потоке коммуникации. С. Каким образом в Ваши интересы вписывается поездка (инспекция) по суфийским деревням? А. Меня интересуют нетрадиционные, экзотические психические практики. Необходимо вмешательство новых желаний, новых энергий, для того, чтобы включаться в игру с непонятным. С. Когда два человека встречаются в коммуникативном поле, когда они коммуницируют перед лицом друг друга, не вступает ли в силу диагноз о шизофрении? А. Ну, коммуникация, которая не является простым обменом информации, неизбежно шизофренична. Это происходит в том случае, когда скрещиваются жизненные процессы, когда желания цепляются друг за друга, когда ломаются предписанные процедуры поведения. С. В каком-то высшем, холодном смысле арт-тусовка это политические псилоцибины, поскольку она консервирует социальные иллюзии, поскольку вынашивает в себе эмбрионы новых политических галлюцинаций... Не так ли? А. Не знаю. Но сама для себя, сами участники тусовок продуцируют творческий наркотик, помогая друг другу избежать прозрачных, общих мест, ускользнуть из цепи последовательных смыслов, избежать вовлеченности в непрерывном воспроизводстве ценностей (value), - для того, чтобы оставаться открытым к творчеству, чтобы open свой mind. С. Но однажды эти творческие наркотики через внезапный шок или индустрию развлечений поражают социальное тело... А. Они становятся социально безопасными. Скажем, европейская дискотечно-молодежная традиция употребления наркотиков типа "Extazy", настолько прикладная, что никто не получает ничего непредусмотренного, кроме общественно безопасной эйфории. Все переходят в привычное состояние, которое коллективно смоделировано регулярной ситуацией. Вообще, люди редко отваживаются нарушить предписанные границы наслаждения, нормативы переживания, радости, удивления... Стена страха отделяет нас от приключений в измененной сенсорике. С. Грибы зовут, слышите? А. Хайдеггеровским зовом. Наверное, можно также говорить и о "техне", о грибах, как инструментах, о технологии вторжения в неопределенность. Новое, не-конструируемое известным, зияет лишь тому, кто пересек экзистенциальные пограничные зоны, кто рисковал, выставляя на кон саму возможность своего присутствия здесь и сейчас... С. Имеет ли смысл прерывать умолчание в масс-медиа вокруг психоделических практик, попросту говоря - вокруг грибов? А. Молчания не вижу. Есть Маккена, который уже лет тридцать советует употреблять грибов побольше. Зачем пропагандировать какой-то опыт, если каждый может найти и взять то, к чему он внутренне готов? С. Ваша неизменная направленность к радикальным разрывам, к незаполненным пустотам, к слепым пятнам - это желание взять свой драйв, это желание стереть безличные письмена со своего социального тела? А. Нет, я думаю это не более, чем жизненная тональность. Я совершенно не понимаю, зачем мне это нужно, и радости в общем-то не так много. Иначе не получается. С. Почему, то есть, по какой причине, Вы часто оказываетесь вблизи феминистских проектов? А. Так называемый интеллектуальный феминизм привязан к исследованию маргинальных практик и непрерывно удерживает свое внимание в табуированных областях. Сегодня это другая сексуальность, завтра еще что-то. В принципе, то же самое делает радикальная философия. Не философия по поводу того, как философствовал Гегель, не прояснение и не конструирование понятий, а флексия потоков реальности, испытание себя перед лицом другого и в другом, философия, которая балансирует на грани дискурсивности и экзистенциального эксперимента. С. Я встречал и узнавал Вашу подпись под статьями... А. Мне ужасно не нравится, когда что-то приходится печатать: я не могу отвечать за то, что сказано. Дискурсивно это то, но это произнесено в ситуации неопределенных одномоментных влияний. Речь может быть точна, если она академична и презентативна, но если ты не вполне понимаешь того, о чем говоришь, если твоя речь это путешествие и расследование, то ты не можешь пользоваться обкатанным дискурсом. Говорение для меня является проживанием впервые - того, что я еще не прожила. Для меня чрезвычайно важна работа в коммуникационном творческом режиме. Все самое интересное происходит в "REAL TIME" моей жизни: интенсивное проживание, обозначение и минимальная рефлексия... С. Алла, Вы обладаете опытом умирания? Например, в связи с наркотиками? А. Если рассматривать смерть как вторжение иного в нормативный поток психики, как коррозию психики, то любой из нас имеет этот опыт, если он ввязывается в эксперименты с собой, если он использует свое тело или сознание как движитель или собственность желания. Смерть всегда вблизи того, кто бросает ей вызов, она становится близостью этого вызова. Возможно, это единственное, к чему она не безразлична. Умирание это остановка, квалифицируемая в качестве отклонения от "здоровья", нормы проживания - депрессии, стрессы, или дискурсивных нормативов - шизофрения, маниакальность... А что касается наркотиков: был опыт, связанный с ЛСД. Самое страшное не в том, что путешествуешь в ужасах, а в том, что путешествуешь в непроходимости того, что невозможно фокусировать ни в чувственных образах, ни в интеллектуальных конструкциях. Восприятие оказывается как бы пустым тем, что оно есть в отсутствии, и "я" прерывается, останавливается на невозможности проводить различения... С. Давайте поговорим лучше о чем-нибудь веселеньком, пестром. Например, про бандитов. А. Иностранцы не понимают, о чем речь, когда я говорю о бандитах. У них бандиты - это какой-то небольшой слой, который задерживается где-то на уровне криминально-финансовых операций, неуправляемого насилия и психопатий. У нас же это лакуна, куда откачивается пассионарно-реактивная часть населения. Общество само огораживает для них нишу, ведь ведь бандиты, по сути, представляют собой недостающее, утерянное звено в социальном воспроизводстве ценностных регуляторов. Бандиты оказываются братьями художников в своей антропологической инаковости. С. ...!? А. Сейчас нередко возникают дружеские, товарищеские отношения между художниками, диджеями с одной стороны и бандитами с другой, поскольку они часто находятся в одном и том же чувстве жизни, то есть бандиты находят людей, которые способны декорировать и фиксировать в образах бесформенную чувственность, а художники находят в бандитах разгул своих невротических фантазий, избыточные потоки мужества, на которых можно паразитировать и произрастать, подобно грибам... К беседе подключается Андрей Хлобыстин, до того отсутствовавший. А.Х. Разделение полов это совершенно не актуально сейчас. Какого пола, например, Чикатило? Или кастрат, или имбецил? С. тянется к сигарете. "Митин журнал", вып.54:                       Следующий материал