Два тезиса
1. Охранная озабоченность опасна - она навязывает экологии чрезмерный культуроцентризм. Технологически и информационно ориентированная цивилизация хотела бы видеть перед собой устойчиво функционирующую природную машину и аналогичное, без сбоев, обращение текстов в семиосфере, в многообразно-языковой реальности.
Однако выделение объекта как охраняемого или спасаемого есть по отношению к живому явлению акт двусмысленный. Охранение и охранка - не только этимологически сближены. Повесить табличку, поместить в футляр - во всем этом ощущается смысловой оттенок умерщвления, присущий музеефицированию1.
Зачастую это приобретает характер модального надрыва и истерики, ибо удержанию и консервации требуют подвергнуть не какую-либо регулируемую форму с ее чертами общего или особенного - а нечто уникально-единичное, существо, текст, артефакт. Но это значило бы изъять охраняемое из его собственного временного (и временного) плана существования.
Да и понимание природного или культурного феномена как ресурса - это (даже при отталкивании от грубого утилитаризма) весьма ограничивающее отношение к "объекту". Априорно принимая подобные посылки, нельзя продумать экологическую проблему сколько-нибудь глубоко.
2. Не является ли наше внимание к окружающему, не говоря уже о фактографическом усилии, болезненно-фиксирующим и вообще излишне цепким? Надо ли приручать явления, сажать на цепь? Крайнюю степень этой установки обнаруживаем в семиотическом тоталитаризме, вписывающем даже самые спонтанные, стихийные моменты в некоторые культурные контексты. В экспансии знакового и коммуникативного, помечающей любую мелочь как часть обстановки (этого вещного дискурса), привязывающей ее к той или иной языковой игре.
Но в своей непосредственности реальность предстает сознанию как естественная среда, при-родная в том числе и в смысле нашего присутствия при рождении новых субстанций и существ речи и явно не сводимая к механически-размеренному функционированию. Безотчетное движение воздуха и звук человеческого дыхания ненавязчиво и интимно присутствует по соседству, как почти одушевленный фон восприятия.
Ощущение приблизившейся стихии подтверждается спонтанным появлением оговорок и ослышек, опечаток, слов-гибридов, зауми - неопознанных малюток языка, языковых пришельцев, фантомов. Крученых, зоркий "разузнавач" словесной фактуры, не случайно ссылается на Фрейда. Впрочем, Фрейд в своем внимании к слову как раз не хочет признать мелочь как таковую - напротив! - ее психоаналитик намерен подхватить, запротоколировать, истолковать как улику, докопаться до мотива2.
И Книгу Природы, и скрижали языка мы воспринимаем в их эмпирическом окружении. Брызги падают на печатные строки, песок наносится между страницами. Тени, отсветы феноменального мира; различные мелочи. Это существа по сути своей ускользающие, их нельзя разглядывать в упор, устраивать перепись - они могут уцелеть лишь в переживании и в памяти. Для этих частиц действует свой принцип неопределенности3.
Как нам отнестись к вольному полю на границе дискурса? Обрести ненавязывающий взгляд, вслушаться, оставаясь сбоку - поскольку нам достался дар периферийного внимания и зрения. Отвлекаться, отвлекаться.
Выясняется, что экология в поле надежды (а не страха) есть доверие к тому, что стихия сама обустроится в присущих ей пространствах (мы не знаем, какое поле образуют мелочи, в каких измерениях они вольготно располагаются; их свойство - уклончивость, его и надо принять как некую ценность; не стоит выслеживать мелочь). Неантикварное отношение к живому означает, что мы перестаем формировать окружающую его среду как витрину или макет. Отказываемся исчислять подробности - оставляем их в ранге мелочей, в естественной и вольной рассредоточенности. Ведь мелочам, брызгам, пустякам, - "всякой всячине" - присуще ослабление признака единичное/множественое - наряду с расплывчатостью (ср. образ фонетического пятна в "сдвигологии" А.Крученых - корреспондирующий с примерами спонтанных речевых сбоев, фоносемантических вывихов на границе слов и т.п.)4. Тут проявляется та вероятностная стихия языка, с которой В.В.Налимов связывает и интуитивный образ нечеткого множества (идею расплывчатости).
Странная штука: нам приходится заботиться о существенном, но подлинная экология состоит в том, чтобы предоставить несущественное самому себе.
"Небо и земля не обладают человеколюбием и предоставляют всем существам возможность жить своей собственной жизнью. Совершенномудрый не обладает человеколюбием и предоставляет народу возможность жить собственной жизнью"5.
Прибавление I
1. В этих заметках мы настаиваем на не-объектных аспектах экологии как проблемы сознания, проблемы "человеческих качеств" (А.Печчеи); однако вполне допускаем и представление о тексте как объкте, но объекте эстетическом, во всей полноте непреднамеренного (как это понимает Ян Мукаржовский). Воспринимающий сохраняет всю свободу выбора масштабов и уровней оподробнивания - "рождение" мелочей есть проявление переключений сознания (с одной языковой игры на другую) - зачастую драматическое. В частности, опечатка и вообще шрифтовое напряжение могут напомнить о принципиальной несопряженности визуально-жестовых (остенсивных) и вербально-речевых способов дескрипции мира. В.Кандинский в эссе "О точке" явственно демонстрирует огромные ресурсы художественного воздействия такого сбоя или, точнее - дейктического пробоя - точка, усиливающаяся в своей отдельности, выпирающая с листа бумаги - раскачивающая маятник сознания. В этом смысловом поле опечатки самого текста статьи Кандинского (возможно, вызванные полиграфической реальностью 1919 года) разрушают внешнюю дистанцию и приближаются к читателю с мучительной реальностью. Подобное же буквальное внедрение спонтанных неровностей шрифта в потрясенное сознание описывает О.Форш - для тех, кто читал на фонарных столбах сообщение о крондштатском метеже эти типографские вывихи были моментом катастрофы, потери чувства здешности, слишком приблизившимся вопросом о самоидентификации.
Экология несущественностей текста (как объекта) в крайней форме означала бы вопрос о переиздании текстов с сохранением не только опечаток, но и таких "материальных" моментов, как цвет и фактура бумаги и шрифта и пр. Если этот вопрос выходит за рамки практической текстологии (а это по-видимому, так) то имеется ли научная программа, в пределах которой эти проблемы оказались бы осмысленными?
2. Экологический подход находится в весьма неоднозначных отношениях с процедурами инвентаризации (описи, переписи), которые имеют свой собственный пафос, традицию и инерцию. Эта неоднозначность требует изучения. В частности, выделение ряда построек в качестве охраняемых памятников (привилегированный список) реально означает поражение в правах для прочего "второстепенного фонда" (характерно это собирательно-обезличивающее слово). Тут мы имеем речевой акт "объявления лишним", который может оказаться более чем перформативным: отбирающим бытие. В этом плане идеологическая литературная критика оказывается действием с предсказуемо-катастрофическими последствиями. Стиль объявления лишним опасен именно апелляцией к рационально-эстетическим критериям (экономия!) - это именно стиль, и поэтому он способен заражать эпоху. За ликвидацией ятей, фит и ижиц последовало изъятие из страны тысяч гуманитариев, а затем ряд изъятий, невообразимых по своим масштабам.
Мелочь и описка, порождая фантомы и гомункулусы, может в недрах бюрократически-механической жизни инициировать некое демиургическое действо. Происходит страшноватый акт механического творения, пытающийся совладать с органическим материалом. Нам нет нужды озираться в поисках уродцев и мутантов. Ближайший пример - аббривиатуры "соцяза" (или вспомним о "Дьяволиаде" Булгакова, где стихия бюрократических сбоев играет роль доминирующего начала). Близкую по звучанию тему находим в тыняновском "Подпоручике Киже" (где повествуется и о несчастном Синюхаеве, который, выпав из списка - будучи объвлен несуществующим - тем самым делается таковым).
Приходится отметить, что словарь и энциклопедия могут, функционируя как инвентарная опись или устав, включаться в системы бюрократически-механического устроения, репрессивные по отношению к стихийным проявлениям жизни; воинская муштра может пониматься именно как ряд лексико-грамматических принуждений. В смягченной форме таковы школьные наставления по литературе.
3. Пребывание мелочей вблизи границ порядка и хаоса заставляет нас подойти к ним с темпоральной точки зрения - ибо ход времени связан с возрастанием энтропии. Рассмотрев текст в этом ракурсе, мы приходим к трудному вопросу о феномене Черновика. Как вещь, оставляемая за спиной надвигающихся событий, черновик имеет обычную судьбу - разрушение, превращение в рухлядь. Но стоит отнестись к черновику как к тексту, как к объекту эстетическому - и направление времени меняется (мысль о том, что в культуре время движется в сторону уменьшения энтропии, разработана Вадимом Рудневым6). В таком двойном освещении черновик (с его патиной времени) оказывается не только местом повышенной концентрации мелочей, но и местом, где мелочи переживаются особенно остро и потому и являются иначе и иными. В каких-то точках выходят на поверхность давние слои языка и культуры, забытые влияния соседей, топонимические осколки и т.д. Но эти же элементы вдруг вступают в игру в палимпсесте культуры, их вдруг осознают, как бы невзначай замечают - "а так как мне бумаги не хватило, я на твоем пишу черновике". Не касаясь личных аспектов этой темы (сопровождающей нас и за письменным столом, и в библиотеке, и в пространствах Петербурга, где под ногой иногда угадаешь канал, засыпанный или так и не вырытый) - добавим, что черновик понят новой литературой как особый поэтический жанр; экологический мотив входит в ядро поэтики этого жанра.
4. Экологическая ниша мелочей не только не сводится к месту и среде обитания и даже к характеру функционирования - но и вообще не может быть понята вне специфической трансценденции, ибо положения и роли в физическом и текстуальном пространстве мелочь оставляет сбоку от себя. Вопрос о том, какое место подобает несущественному, остается.
Прибавление II
"В этом доме с ... по ... жил Гнедич". Пафос мемориальной доски (этого загадочного жанра) - пафос привязки. Дом не просто некая обитель, он, по какой-то причуде, нуждается в культурной привязке, специфицирующей его как место биографической значимости. Или это Гнедич никак не обойдется без топографически-исторической подсказки, лишь с ней обретая бытийственную осязательность? Или это нам, временным поселенцам, требуется хоть какой-то знак укореннености, опора в изменчивом потоке?
Чтобы дверь могла раскачиваться, петли должны быть закреплены, говорит Витгенштейн. Но Гнедичу разве недостаточно его гекзаметров, незабвенный выводок греческих кораблей не несет ли и его имя? К этому еще и статьи в биографических словарях. Да и мы ведь как-то обходимся штемпелем о прописке в паспорте. И дому разве мало собственного инвентарного номера, строки в городской описи? Странная вещь эта мемориальная табличка! Все тут подстроено так, что событие непременно предстает точкой пересечения линий, лежащих в неизбывно-разноприродных пространствах... в сущности, точка схода тут мнимая.
Но это лишь одно из наших недоумений. Вот другое: вопрос о привязке того, что было привязано к городу иначе, чем "принято". Снег с мостовых в очередной раз сваливают в Неву. Вместе с ним исчезают следы птиц, маленьких животных и дневных и ночных прохожих. Реально-вибрирующая жизнь оказывается чем-то виртуальным, а город снова и снова подчеркивает свой статус оседлого места. Я не найду на стене таблички: " рассказывают, что в этот дом однажды забежал Чаадаев". Дрожащая явь человеческого кочевья, войска, проходящие мимо, случайные прохожие, пришельцы, проходимцы, бомжи, гастролеры... Это тоже черновик городского бытия, но особого рода. Представьте себе эти листки как место случайного пребывания записей, цифр, букв; с одной страницы они переправляются на следующую, оставляя впопыхах скарб, что-то забывая по дороге.
Мы не знаем, что делать со всем этим. Мы выставляем дагерротипы: предметы, дамы, воспитаницы пансиона, пожарные в касках напряжены, фотографически замерли; петербургский дворник с накладной бородой нас весьма впечатляет. Но что там, за его монументальной фигурой?
Примечания
1 Ряд крайностей экологического подхода отмечает В.Л.Каганский; в частности, см.: В.Каганский, Г.Лютикова. Биология - жизнь - культура // Знание - Сила. 1992. # 12.
2 О языковых фантомах в связи с поэтической (фоносемантической) практикой см.: Шифрин Б.Ф. Пришельцы из возможных миров языка // Лабиринт-Эксцентр. 1991. #1. Тема "Крученых - Фрейд" затронута Геннадием Айги в его предисловии к книге: А.Крученых. Кукиш прошлякам. Москва-Таллинн, 1992.
3 О спонтанных моментах стиля и о семиотической экспансии см.: Барзах А.Е. Обратный перевод (несколько соображений о прозе Набокова). СПб, 1995. С. 10-12. В предлагаемых заметках мы следуем мотивам статьи: Шифрин Б.Ф. Книга природы в эмпирическом окружении. Разные мелочи. Насекомые // Парадигмы философствования. Вторые международные философско-культурологические чтения / ред. Л.Морева, И.Евлампиев. СПб. 1995. С. 60-67.
4 см.: Сдвигология русского стиха // Алексей Крученых. Кукиш прошлякам. Москва - Таллинн. 1992.
5 Изречение из трактата "Дао Дэ Цзин". См.: Древнекитайская философия. Собр. текстов в двух томах. М., 1972. Т.1. С. 116.
6 См.: Руднев В.П. Морфология реальности. М., 1996.
"Митин журнал", вып.54:
Следующий материал
|
