I.
Из полутемного будуара мы попадаем в ярко освещенную комнату, где множество народа изображает разгар веселья. Звучит громкая музыка, шуршат платья богемообразной массовки, огни отражаются в хрусталях, взятых напрокат, либо заложенных, но откупленных на время - обстановка, напоминающая финальные сцены "Дамы с камелиями" ("Травиаты" по-нашему), с поправкой на ар нуво, конечно, на карамельный, пряный воздух салона начала века. Однако - мы в Париже.
РАНЕВСКАЯ (хозяйка гостиной): Господа! Господа!
Хлопает в ладоши а la Наташа Ростова, только безрезультатно - никто не обращает внимания. Зритель начинает понимать, что роль хозяйки - фикция, что Раневской давно здесь уже ничего не принадлежит, а настроение ее можно назвать "чемоданным" - это очень легко играется, только без пережимов, без истеричности, скорее она растеряна. Раневская предпринимает героическую вторую попытку.
РАНЕВСКАЯ. Господа! (пауза, после которой она говорит несколько слов по-французски) Я хотела сказать... я хочу сказать... Я уезжаю. Я уезжаю в Россию, господа... Решила неделю назад, а сегодня утром уже окончательно. Да-да, господа, это окончательно.
Вряд ли сообщение потрясает присутствующих: гости не обращают внимание, есть вещи и поважнее. Париж настолько уж самодостаточен, что нечто, покидающее его пределы, сколь значимым бы оно ни было, автоматически, совсем как в детском сознании, перестает существовать. Однако ошибочно сказать, что слова Раневской игнорировали все присутствующие. К ней подбегает Шарлотта Ивановна, гувернантка, переполошенно, несколько преувеличенно машет руками, пытается обнять, кудахчет непонятное нам; может быть она искренно рада. Да. Внимание зрителей на некоторое время концентрируется на незначительных деталях декораций, обстановки. Когда мы вновь обращаем внимание на Раневскую, она уже беззаботно разговаривает с Шарлоттой Ивановной: такие переходы из одного состояния в другое, от важного к второстепенному совершенно в ее духе.
Когда наши глаза привыкают к полумраку будуара, контрастирующего с ярко освещенным дверным проемом, мы замечаем две вполне человеческие фигуры, сидящие в темноте. Это лакей Яша и горничная Дуняша. Яша курит дешевые сигареты, закидывая голову назад и картинно выпуская дым; Дуняша робко сидит рядом. Теперь действие будет протекать параллельно на двух сценических площадках, на двух пересекающихся плоскостях. Если массовка затихает, можно услышать разговор слуг. И наоборот: взрывы смеха, громкий говор гостей заглушает приватную беседу в будуаре.
ЯША. А ведь истинная правда - декаденты!
ДУНЯША. О ком это вы так?!
ЯША. Любовь Андреевна водится с такими тонкими, образованными людьми... у нас такая тонкая душевная организация, одно слово - декаденты...
ДУНЯША. А вы, Яша, декадент?
ЯША. Конечно-с, я и сигары дорогие любить могу, и вообще грамотен, не то, что убожество всякое. Вот в России я был... (задумался, неожиданно замолк) Декаденты! Истинно так.
РАНЕВСКАЯ. Аня, Аня, вот послушайте-ка, я поняла. Нужно ехать, я поняла, а сегодня утром встала, посмотрела вокруг... Ведь мы в Париже - чужие. (утвердительно) Мы в Париже - совершенно чужие. Да.
АНЯ. Тут сыро. Я и языка-то не знаю. Может быть правда - домой? Дома - Варя, дома - дядя, дома... (пауза) - дом. Да, мама?
РАНЕВСКАЯ. Я не знаю. Я ничего не знаю. У меня голова болит. Шарлотта! Скажи что-нибудь... Теперь мы поедем домой. Домой. Нужно домой.
ЯША. Страна необразованная, народ безнравственный, убогий, и притом такая скука. Нам туда не нужно. (многозначительно) Вот так я считаю.
Раневская заразительно смеется. Про таких, как она, Нина Михайловна Ворошнина говорит: "у нее смех близко".
РАНЕВСКАЯ (обращается к публике). А еще я бы хотела называться Фаиной (смеется). Представляете - Фаина Раневская. Хотя, нет... несколько театрально, да?!
Откликается одна Аня.
АНЯ. Скорее книжно. Я такой роман (тянет) читала - "Записки из мертвого дома Пушкина". Там была, кажется, одна Фаина, диковатая особа... Или не там... Где-то читала... В России еще... мне Петя Трофимов давал...
РАНЕВСКАЯ. Петя? Трофимов? (вспоминает) Петя?
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА. Студент. И зовут Петя Трофимов. Помню.
Раневская стоит растерянно, не зная, что делать. Ей хочется заплакать, слезы наворачиваются, но она берет себя в руки, обращаясь к массовке с речью на французском языке (говорила мне мама - "учи, Дима, язык, учи - пригодится"), смешит всех, и сама смеется удачной шутке.
ЯША. ...ну, а потом завертелось-закружилось. Роковые страсти, любовный треугольник, Любовь Андреевна женщина высокочувствительная. Да и я, чать не маленькая, понимать должна, тоже не мальчик...
ДУНЯША. Но как же можно, Яша, вы же лакей, Яша, а она такая барыня?!
ЯША. У нас у декадентов только так. Да-да. Если страсть - так всевоспламеняющая, и неважно, кто ты и что, главное, чтобы человек был хороший, утонченный, умный.
ДУНЯША. Я вот тоже про одну слышала Фрекен Жюли, как она со своим Жаном путалась.
ЯША (менторски). Во-первых, не путалась. Я сам люблю, чтобы порядок был, чтобы девушка себя в руках держала, а рамках то есть. А это, ну, неужели ты не понимаешь, дура, что страсть художественной натуры... Мы, декаденты...
РАНЕВСКАЯ (перебивает Яшу). Кто это здесь декадент? (выходит из ярко освещенного пространства в будуар) Кто здесь курит отвратительные сигары?
ЯША (застигнутый врасплох, стараясь угодить, вкрадчиво). Любовь Андреевна, может быть примете сейчас пилюли - времечко-то подошло лекарства принять.
РАНЕВСКАЯ (сквозь слезы). За что, Господи, за что?! О, мои грехи... Я... Я... (уходит за кулисы).
II.
Дуняша с Аней укладывают вещи. Яша сидит в стороне, курит. В пустых комнатах ядовитые сумерки - между собакой и волком - бесконечное, тоскливое однообразие.
АНЯ. Яша, нет чтоб помочь.
ЯША (зевая). Ага, сейчас.
ДУНЯША (искренно). Что вы, Аня, Яша такие умные... Они двадцать четыре часа в сутки думают. И как у них голова после этого не болит...
ЯША. В самом деле, ну какой прок нам тащиться домой... Зачем я не понимаю. Чего мы там не видели? Чего?
АНЯ. Варя пишет, что в этом году ожидается большой урожай вишни. (Пауза) А убирать совсем некому. А Лопахин, помнишь, я рассказывала тебе о нем (Дуняше). Ну, это жених-то Варенькин. Так он в гору пошел.
ДУНЯША. Это как же, чего?
АНЯ. Богатым человеком стал, совсем богатым. Варенька пишет, мол, весь в делах, на месте не сидит, в Харьков вот ездил - весь в разъездах. Вот мы приедем - тогда их и поженим. А то что-то Варенька про монастырскую жизнь частенько вспоминать стала, как там хорошо, как благолепно...
ЯША (подает голос). Это на нее наш сад так действует.
ДУНЯША (не понимает). Как?
ЯША (раздраженно). Благолепно!
ДУНЯША. А-а-а-а (видно, что не поняла).
Бодро входит Раневская. Аня с Дуняшей продолжают собирать вещи. Яша встрепенулся - теперь ему нужно создавать видимость работы. Он хватает канделябр, стирает с него пыль и начинает ходить с этим предметом по комнате.
РАНЕВСКАЯ. Теперь уже точно, Аня, точно. Выезжаем завтра, завтра ранним утром. Хотя зачем едем, зачем?
АНЯ. Но, мама, ведь совсем нет денег. Те, что мы за дачу выручили - уже растрачены до последнего франка, едва на дорогу хватило.
РАНЕВСКАЯ. Ах, да, мои долги... деньги-деньги... Я всю жизнь только долги делать и умела... Господи, и когда все кончится? Бежать, бежать, бежать... закрыв глаза, от этого города, от этой вонючей реки, от этого человека, Боже мой, как я устала. У меня мигрень. У меня голова болит.
ЯША (с готовностью). Любовь Андреевна, пилюлю?
Раневская кивает. Садится в верхней одежде. Думает.
АНЯ. И там дом. Там дом. Дядя пишет - большой урожай намечается в этом-то году... а убирать почти никого не осталось, так и стоит сад неубранным...
ДУНЯША. О, сад, сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочитанных книг. Сад. Где орел жалуется на что-то, как усталый жаловаться ребенок.
АНЯ (удивленно). Это что?
ДУНЯША (растерянно). Это Хлебников. "Зверинец".
Яша удовлетворенно кивает - мол, точно, Хлебников.
РАНЕВСКАЯ (раздраженно). Хватит. Не нужно больше. Я устала. У меня голова болит. Яша, в самом деле, где моя пилюля?
Яша униженно, по-лакейски кидается на поиски.
РАНЕВСКАЯ (очень патетично). Зачем?! Зачем?! Здесь все мои проблемы, здесь мое горе, мое похмелье... хотя кому я здесь нужна... в самом деле - кому (пауза). Но здесь же Он! Он! Он, подлец. Нет, с Парижем покончено. Покончено, собирайтесь!
Яша находит в развалах коробочку с таблетками, приносит их Раневской. Входит беллетрист Тригорин, парижский знакомый Любови Андреевны.
РАНЕВСКАЯ. Борис Алексеевич? Вы? А мы уезжаем.
ТРИГОРИН. Я узнал только сегодня и зашел попрощаться.
РАНЕВСКАЯ. Что так?
ТРИГОРИН. Я как раз кончил новую повесть с очень простым сюжетом. Теперь у меня масса времени, а вы уезжаете. Как же так, Любовь Андреевна?
РАНЕВСКАЯ. Нам нужно в Россию. Домой. Очень. Скорее домой.
ТРИГОРИН. Но ведь Россия вас не ждет. Вы сейчас ТАМ не нужны. Зачем ВАМ это нужно? Оставайтесь в Париже. Наплюйте! Наплюйте на все и оставайтесь.
РАНЕВСКАЯ. Милый мой Борис Алексеевич! Вы замечательный человек и хороший, вероятно, я не специалист, писатель, но вы не понимаете, вы так много не понимаете...
ТРИГОРИН. Может, вы и правы. Мне всего сорок с небольшим я научился разбираться в женщинах и своем отношении к ним; вот так живешь, пишешь, и вдруг словно обвал, пожар - и все кончено, и прошлое сгорает без остатка, но снова обвал, огонь прогорает, и все оказывается призрачно-кратким и обманчивым. Так, морковным кофе, монетой, занятной штучкой, сюжетом для рассказа. Единственное, что меня спасало, что никогда меня не предаст - мое писательство, моя работа. В сущности, это единственное, что я умею делать хорошо, это единственное, что я умею. И ничего не остается другого, как писать, писать, писать; писать безостановочно, одну повесть за другой, как на перекладных...
АНЯ: Борис Алексеевич! У меня есть первое издание "Дней и ночей". Подпишите мне, пожалуйста. Только покрасивее!
ТРИГОРИН (грустно ухмыляется). "Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на земле"; так можно?
РАНЕВСКАЯ. Что вы в самом деле? Вы же видите, что мешаете нам говорить. Идите, идите все, я позову.
Все уходят. Яша делает за спиной Раневской очень недовольное лицо, Шарлотта Ивановна кривляется. Оставшись одни, Раневская и Тригорин некоторое время молчат. Беллетрист ходит по комнате, как только что до него ходил Яша. На глаза ему попадается канделябр, он берет его в руки, как если чучело чайки, и внимательно рассматривает. Раневская, которая чувствует себя крайне неловко, подобно начинающей актрисе, не знающей, куда девать чужие, ставшие от своей никчемности деревянными, руки. Потом спохватывается, встает. Тригорин продолжает рассматривать канделябр.
ТРИГОРИН (задумчиво, продолжая рассматривать). Вот канделябр. Простая вещь. Суть вещь. Как чучело чайки или столетний многоуважаемый шкаф. Любовь закончилась, люди уедут, а вещи останутся. Оставили-забыли. Так, пустяк, мелочь.
Достает записную книжку, начинает записывать сюжет очередного произведения; делает это сосредоточенно, точно он один в комнате. Раневская выдерживает паузу.
ТРИГОРИН (закончив писать). Может что-нибудь и получится.
РАНЕВСКАЯ (точно очнувшись). Но ты говорил, что давно ничего не пишешь, а так...
ТРИГОРИН. Действительно, я потому и уехал из России, чтобы ничего не писать. Эта бессмысленная гонка... А тут я вроде как имею моральное право не писать, вроде как путешествую, наблюдаю чужие нравы, чужой колорит, собираю впечатления, а это иное совсем занятие, подготовительный период писательства... тоже нужно, но можно не писать - наблюдать... А на самом-то деле... нет, это все пустое. Не так хотел. Послушайте, Любовь Андреевна!
РАНЕВСКАЯ. Что бы вы ни говорили, что бы вы мне сейчас ни сказали, мне нужно уехать в Россию; вы вернулись к ТОЙ женщине, у меня нет денег, Париж совершенно чужой мне город. Я не была дома уже пять лет, вот и Аня с Шарлоттой Ивановной за мной приехали. Конечно, она актриса, конечно, она талантлива, но мне надоели ваши вечные мечтания - то какая-то Нина, то Аркадина, вы... вы...
ТРИГОРИН. У меня нет своей воли... У меня никогда не было своей воли. Вялый, рыхлый, больной - неужели это может нравиться женщинам?
РАНЕВСКАЯ. Как вы серо живете, как много говорите лишнего.
ТРИГОРИН. И все же...
РАНЕВСКАЯ. Нет, нет, все равно я уеду, уеду. Хотя я все равно живу только здесь, здесь моя жизнь, всю мою жизнь, вы... вы... вы погубите меня, мне нельзя здесь оставаться.
ТРИГОРИН. Россия сейчас переживает ужаснейший период - все рушится, все распадается, вы ничего не узнаете, вашего прошлого нет, его больше не существует, оно погибло, оно разрушено, растаскано, нет прошлой России, пришли новые люди, дельцы и воротилы, поймите, вы не найдете своей России, вы будете чувствовать себя лишней!
РАНЕВСКАЯ. Более лишней, чем здесь, я себя чувствовать уже не смогу.
ТРИГОРИН. Это только кажется. Здесь есть по меньшей мере мнимое благополучие и относительный покой. Поймите, я оставил Россию, потому что перестал ее узнавать, потому что больше уже не мог там находиться, это ужасно, но это правда.
РАНЕВСКАЯ. Первыми бегут писатели...
ТРИГОРИН (не заметив реплики). И потом, я не знаю. Это все не окончательно. Аркадина слишком властная женщина, она слишком увлечена своим искусством... Она может быть предана только своему искусству...
РАНЕВСКАЯ. Вот-вот - бери больше, кидай дальше. Тоже мне специалист по России. "Как нам обустроить Россию. Посильные соображения". (Достает длинную сигару, закуривает.)
ТРИГОРИН (после некоторой паузы). Да, я написал эту брошюру и не отрекусь от нее, это мои взгляды, я их выстрадал, пережил. И не нужно язвить, если некоторая часть нашей либерально настроенной критики приняла ее неправильно, они прочитали не так, поняли совершенно по-другому, это все совершенно иное, я объясню...
РАНЕВСКАЯ (перебивает). Мне без разницы. Как ты не можешь понять, что твое писательство мне совершенно не интересно. Оставь эффектные фразы для провинциальных дурочек.
ТРИГОРИН. Люба... Люба... Зачем ты так... Ну, зачем?!
РАНЕВСКАЯ. Зачем? Все! Пожалуйста уходите. Не мучьте меня, уходите. Неужели вы не видите, что мне мучительно больно.
ТРИГОРИН. Вы уезжаете, уезжаете. Может быть, мы увидимся? Позвольте мне проводить вас завтра, я знаю, что мы еще увидимся, мы должны снова увидеть друг друга...
РАНЕВСКАЯ. Не нужно этого, не нужно. Пожалуйста, все. Идите.
ТРИГОРИН. Еще одну минуту... Вы так прекрасны...
Он пытается прижаться к Раневской. Она сначала сопротивляется, отпихивает модного беллетриста, но после позволяет ему сжать себя в объятьях.
ТРИГОРИН. Дорогая моя...
Продолжительный поцелуй. Раневская отпихивает Тригорина.
РАНЕВСКАЯ. Идите, мучитель.
Тригорин молча и почему-то на цыпочках выходит. Громко хлопает входная дверь, как знак, что домашним можно вернуться.
РАНЕВСКАЯ (оптимистически, точно возродившись). Ну, что там у вас? Все? Как, уже ли все готово? (игриво) Ужели все? (вторым планом должно чувствоваться отчаянье - все зависит от мастерства актрисы)
АНЯ (с юношеским пафосом): Не нужно расстраиваться, мама, ведь уже совсем скоро мы будем дома, мы уедем из этого города навстречу новой жизни. Навстречу новой, иной, светлой жизни! Ты только подумай: дома - новая жизнь! Мы увидим всех наших - дядю, Варю, соседей, наш сад. Я так давно не гуляла по его светлым аллеям. Вот и Варенька пишет, что соскучилась, что нужно скорее там быть...
ДУНЯША. Правда ведь: в гостях хорошо, а дома - лучше.
АНЯ. Истинно говорит, Дуняша-то, истинное!
ЯША. Зато во Франции шампанское настоящее...
III.
Поскольку человеку нашего времени сложно представить парижский вокзал начала века, допустим некоторую степень условности - пусть нам помогут импрессионисты (совершенно замечательно передающие чеховский настрой Сислей или, например, Писарро). Ну, еще, конечно, капелька воображения и некоторый опыт зрителя красивых костюмированных фильмов на исторические темы, да. Раневская, в энергичном темпе, а la Анна Каренина, идет по перрону. Паровозные гудки, струи горячего пара, колоритные носильщики, ренуаровские женщины и дети, серенькое небо клочьями, там хорошо, где нас нет. За Раневской поспевает Аня с картонкой для шляпы; дальше - Яша с чемоданами и Шарлотта Ивановна, которая поотстала из-за своего милого песика, обнюхивающего все подряд. Багаж должен быть минимальным - денег-то давно нет. Кажется, они опаздывают. Аня запыхалась, Яша, ярый противник возвращения на родину, в принципе не может быть доволен поездкой; только Шарлотта Ивановна, замыкающая процессию, и Любовь Андреевна, что впереди, с флагом и на белом коне, выглядят нейтрально. Зеленые вагоны, форменные фуражки, урны в стиле ар нуво, кожаные чемоданы, но люблю мою бедную землю, потому что иной не видал...
Возле одного из вагонов тусуется Тригорин. Он видит Раневскую и устремляется к ней. Постепенно подходят и остальные.
АНЯ (Шарлотте Ивановне, на ходу). ...Варенька нас с тобой послала совершенно опрометчиво... Помнишь, как мы приехали...
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА (делает вид, будто разговаривает сама с собой, бубнит под нос). Симада Масахико. Ясасии Саеку-но тамэ-но киюкеку. Бомэй рекося ва сакабицубуяку. Муюокуоку-но тамэ-но онгаку.
АНЯ (не замечая самоуглубленности Шарлотты Ивановны). ...было холодно, совершенно не знала, в какую сторону ехать, куда ехать, как проехать... где что... нас никто не встречает. Думаешь, она не знала? Знала! Знала!
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА. Супика, сэн-но камэн, Фукутакэ-бунко.
АНЯ (окончательно выбившись из сил). Поехала бы она без меня? (спрашивает у себя - участие в разговоре второго человека оказывается совершенно необязательным - Ане нужно излить досаду, но вряд ли ей хочется, чтобы это слышал кто-то лишний. Неприсутствие в разговоре Шарлотты Ивановны принципиально. Поэтому все ее реплики здесь - на японском языке).
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА (задумчиво). Арумадзиро-о.
АНЯ (замедляя темп движения и параллельно этому переставая говорить): Париж... Мы приехали - холодно, снег, ужас... Мама живет высоко, под самой крышей, какие-то французы, накурено... накурено... пыльно... неуютно... холодно... Скорее бы домой, к Варе, к дяде, в тишину и покой, скорее в Россию, да?
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА (утвердительно). Аригато-то (смотрит на Аню).
ТРИГОРИН (раскрывает объятья). Любовь Андреевна!.. Аня... О, Шарлотта Ивановна...
РАНЕВСКАЯ. Ну, зачем вы пришли?! Зачем, скверный вы человек. Теперь у меня будет болеть голова, опять нервы, слезы, я опять буду переживать. Зачем вы пришли?!
ТРИГОРИН. Но я не мог без прощанья. Нет, я не мог просто так. Мне хотелось еще раз повидаться с вами.
РАНЕВСКАЯ. Теперь у меня точно будет болеть голова.
ЯША. Любовь Андреевна, (он только что подошел и реагирует на последнюю фразу, говорит с ней ласково, как с ребенком) головка заболит - а мы пилюлю примем, и все пройдет.
РАНЕВСКАЯ (раздраженно). Что вы все постоянно кормите меня какими-то пилюлями, сколько можно! (Без перехода). Во сне опять видела покойницу-маму. Будто идет она, одетая во все белое, по нашему большому саду, и говорит мне тихонечко: "Ничего, Любушка, все скоро кончится, и вы опять вернетесь в Париж, и заживете долго и счастливо..."
АНЯ (про себя). Что ж ты нас пугаешь, мама...
ЯША (в сторону). В Париж - всегда пожалуйста... Тут шампанское хорошее... настоящее...
РАНЕВСКАЯ (вспоминает сон, говорит очень медленно). Да, идет... между вишневых деревьев, покойница... тихо так, тихо: "Ничего, Любушка..."
АНЯ. Не к добру это.
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА (стараясь отвлечь Раневскую). Фокус-покус, футы-нуты...
ТРИГОРИН. Это же сюжет для рассказа. (Пауза) Возвращайтесь-ка, Любовь Андреевна, в Париж поскорее. В России делать сейчас совершенно нечего...
РАНЕВСКАЯ (тихо). Я не знаю. Я слабая женщина. Не мне решать - обстоятельства решают... А я вот маму сегодня во сне...
ТРИГОРИН. Это уже не Россия. Нашей России больше нет... Былая Русь. Как это выговорить? А уже выговаривается...
ЯША (в сторону). Интересно, есть ли там мои любимые сорта сигарет и шампанское... Эх, да...
РАНЕВСКАЯ. Там - друзья, здесь - враги, все постыло... Там, наконец, мой дом. Родственники, там - все...
ТРИГОРИН. Это там все постыло, все пусто там! Распад атома, сейчас приходит распад атома! Как не понять!
РАНЕВСКАЯ. Вы писатель, вы знаете, вам виднее.
ТРИГОРИН. Если я писатель, я должен рассуждать о народе, об его страданиях, о его будущем, говорить о науке побеждать, о правах человека... И я говорю вам о вашем праве остаться.
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА (кривляется). Фокус-покус.
АНЯ. Варя пишет - урожай намечается... А убирать - некому.
ЯША. А еще в поезде трястись сколько времени... Мне участь быть...
РАНЕВСКАЯ. Мне действительно не хочется ехать, но я еду. Мы в самом деле едем (пауза). Все наши пьесы - о расстоянии.
ТРИГОРИН. Зачем вы уезжаете в Россию?! Разве не прав был этот бес Гоголь?!
НЕЗНАКОМЕЦ В ПЕНСНЕ, только что подошедший к прощающимся: - Россия? Знакомый мне голос говорит о России. Ну, конечно, тот голос. Тригорин? Вы, Борис Алексеевич?
ТРИГОРИН. Антон Павлович?! Вы? Здесь? Не может быть! Какая радостная встреча! Любовь Андреевна, познакомьтесь - Антон Павлович Чехов, наш замечательный писатель и мой большой друг... Нет, я не еду, это Любовь Андреевна едут.
РАНЕВСКАЯ. Мне очень приятно. Правда.
Тригорин по очереди представляет всю компанию. Выясняется, что Чехов и Раневская едут некоторое время вместе. Чехов едет из Ниццы, где работал над какой-то новой пьесой.
ТРИГОРИН. И что за новая пьеса, Антон Павлович? Мы так внимательно следим за вашим творчеством. Есть все основания.
ЧЕХОВ. Новая пьеса для Художественного Театра. Предположительно комедия. Я еще не решил. Очень трудно продвигаться - пишу по четыре строчки в день. (Обращается к Тригорину, как к коллеге) Каждый пишет так, как он хочет и как он может.
ТРИГОРИН (повторяет). Каждый пишет так, как он хочет и как он может.
АНЯ (напевает) Каждый пишет - как он дышит...
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА. Что это за песня?
АНЯ (скромно). Так. Окуджава.
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА. А мне больше по душе Высоцкий.
АНЯ (закругляя разговор). На вкус и цвет товарищей нет.
В это время Тригорин увлечен разговором с Чеховым. Раневской приходится слушать, хотя вряд ли ей интересно.
ТРИГОРИН (улыбаясь Чехову). А вообще-то я бы бросил все это писательство, весь этот джаз, как говорится, нашел бы себе тихий уголок, занялся бы охотой или вот рыбалка тоже ведь не плохо...
ЧЕХОВ. Жить в обществе и быть свободным от общества - нельзя!
Его перебивает гудок, возвещающий об отправлении. Все начинают торопливо заходить в вагон. Тригорин подсаживает Раневскую.
ТРИГОРИН. Так и не попрощались как следует. Но ничего - я вам завидую - у вас такой интересный собеседник будет. Время пролетит незаметно.
РАНЕВСКАЯ. Спасибо, но... вы ничего не хотите мне больше сказать?!
ТРИГОРИН. Дай Бог час добрый!
РАНЕВСКАЯ. И все?!
ТРИГОРИН. Возвращайтесь. Скорее возвращайтесь.
РАНЕВСКАЯ. И все?
ТРИГОРИН. Я вам напишу.
РАНЕВСКАЯ. Прощайте.
Поезд трогается. Тригорин кричит: "Я напишу-у-у". И машет рукой - может быть, Раневской, а может быть, и Чехову.
IV.
Купе первого класса. Чехов со свитой; Раневская. Сидят, что-то пьют.
ЧЕХОВ. А еще, дорогая Любовь Андреевна, я обдумываю новую пьесу. Но вам действительно интересно?
РАНЕВСКАЯ. Что ж, интересно.
ЧЕХОВ (размышляет). Дом старый, барский: когда-то в нем жили очень богато, и это должно чувствоваться в обстановке. Помещица... Трубецкая, например... (разводит руками) Это ли главное действующее лицо?.. Еще недостаточно продумал, и это мешает, но к Пасхе... к Пасхе, я думаю, это лицо будет уже ясно, и я буду свободен от затруднений. Но название я уже придумал, с него собственно и пошло. "Вишневый сад". А?!
СВИТА. Ах, Антон Павлович, разве ЭТО может не нравиться?!
ЧЕХОВ. Нет, я Любовь Андреевну спрашиваю.
РАНЕВСКАЯ (очнувшись). Да. Да-да. Разве это может не нравиться. Нравится, конечно. Вы не Тригорин. А что там будет дальше? Помещица...
ЧЕХОВ. Приезжает помещица... Одета не роскошно, но с большим вкусом (видно, что на ходу сочиняет). Умна, очень добра (улыбается Раневской), рассеяна; ко всем ласкается, всегда улыбка на лице... Все кружит вокруг продажи родового поместья, большого дома... большого сада...
РАНЕВСКАЯ. У нас большой вишневый сад... Его в "Энциклопедическом словаре" упоминают, этот сад... Если есть во всей губернии что-нибудь интересное, даже замечательное, я так думаю, это только наш вишневый сад, он ведь вся моя жизнь, и моя, и всего нашего рода...
ЧЕХОВ. Верно, верно... вся Россия - цветущий сад, верно? Сад... продают? Продали? Я еще не знаю, но... Это будет пьеса о расставании... О расставании с амбициями, с садом, с прошлым, с иллюзиями, с любимыми...
СВИТА (гудит). С любимыми не расставайтесь (несколько раз).
РАНЕВСКАЯ. Возможно, вы и правы... Все вы...
ЧЕХОВ (увлеченно). С привычными ценностями...
КТО-ТО ИЗ СВИТЫ. Но время не властно над истинными ценностями...
ЧЕХОВ (спорит). Боюсь, что здесь не время. Нет, совсем не время виновато...
РАНЕВСКАЯ. Возможно, вы и правы... По-своему правы...
ЧЕХОВ (восхищенно). Давно я не встречал такой рассудительной и душевной женщины, как вы, Любовь Андреевна, такой умной, но немного рассеянной, хотя бесконечно доброй...
Раневская улыбается в ответ.
ЧЕХОВ. Идем дальше... Там должна быть фигура... Его отец был крепостным у Трубецкого, а сам он купец, но порядочный человек (во всех смыслах), держаться он будет благопристойно, интеллигентно, не мелко, без фокусов... и вот что мне показалось, что эта роль центральная в пьесе... Держится свободно, барином... говорит прислуге "ты", а она ему "вы"... Если этот будет бледен или исполнен бледным актером, то пропадут и роль, и пьеса...
СВИТА. Гениально... Просто потрясающе... Н-да, гениально!
ЧЕХОВ. Я не знаю, почему я так подробно вам это рассказываю. В самом деле. Пьеса только намечается, она только чуть-чуть забрезжила в мозгу, как самый ранний рассвет, и я сам еще не знаю и не понимаю какая она, что это выйдет, и меняется она каждый день... Но сегодня вдруг что-то очень важное прояснилось, показалось - ощущение знания...
СВИТА. Вы такой творческий, такой светский...
РАНЕВСКАЯ. Мне тоже это показалось очень близким... И не знаю, но послушайте, ведь правда - вся Россия - это наш Вишневый сад, и любовь - это тоже ведь вишневый сад, ее тоже можно продать, ее тоже можно лишиться, как самого главного в жизни - своего дома.
ЧЕХОВ. В ваших словах столько замечательной правды, что я просто преклоняюсь перед вашим умом...
РАНЕВСКАЯ (придумывает). Вот что, Антон Павлович! Если вам это не трудно, если это не идет в разрез с вашими планами, вы дайте героине мою фамилию, а? Пусть и она будет Раневской, как память о нашей встрече...
ЧЕХОВ. Я подумаю... Нужно подумать... Может быть, будет по-вашему... Я потом... решу...
СВИТА. Вот и славно, трам-пам-пам...
Дальше разговор принимает несколько другой оборот. Это можно сравнить с развитием сюжета после уже трех-четырех рюмок водки: близость ощущений Раневской и Чехова сделала их разговор до предела раскованным, почти родственным. Теперь Чехов, под общий хохот, рассказывает про свой поход к гейше.
ЧЕХОВ. Когда употребляешь японку (из любопытства), то начинаешь понимать Скальковского (кивок в сторону свиты), который, говорят, снялся на карточке с какой-то японской блядью. Комната у японки чистенькая, азиатско-сентиментальная, уставленная мелкими вещичками, ни тазов, ни каучуков, ни генеральских портретов. Постель широкая, с одной небольшой подушкой. На подушку ложитесь вы, а японка, чтобы не испортить себе прическу, кладет себе под голову деревянную подставку, вот такую (показывает). Затылок ложится на вогнутую часть. Стыдливость японка понимает по-своему. Огня она не тушит и на вопрос, как по-японски то-то или это, она отвечает прямо и при этом, плохо понимая русский язык, указывает пальцами или берет даже в руки, и при этом не ломается и не жеманится, как русские (Раневская слушает с интересом, подсмеиваясь вместе со всеми в некоторых местах; свита в полном восторге). И все время смеется и сыплется звуком "тц". В деле выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете ее, а участвуете в верховой езде высшей школы. Кончая, японка тащит из рукава зубами листок хлопчатой бумаги, ловит вас за "мальчика" (помните Марью Крестовскую (говорит он кому-то из свиты)) и неожиданно для вас проводит обтирание, причем бумага щекочет живот. И все кокетливо, смеясь, напевая, с "тц"...
Поезд очень долго ехал, а разговор очень долго шел. Шел с переменным успехом, и участием свиты, то затухая, то разгораясь опять, сокращая расстояния между точками А. и Б., а также между людьми, но... вот уже пошли знакомые места, и Раневская засобиралась (Чехову ехать дальше). Когда она уже выходила, их глаза встретились.
РАНЕВСКАЯ. Прощайте, Антон Павлович!
ЧЕХОВ. Как не хочется умирать. (Пауза) Давно я не пил шампанского...
Раневскую встречали Фирс, Гаев, Варя, Симеонов-Пищик... Раневскую встречали, а поезд... поезд пошел дальше.
Осень 1991 г.
"Митин журнал", вып.55:
Следующий материал
|
