* * *

Красный мост. Солнце
опрокидывается в Китай.
На челе скалы - экзема душных цветов.
Для других это будет почему-то Шотландия
(у каждого путешественника своя
мифология смерти).

В бетонированном туннеле детские голоса.

Японец снимает японку видеокамерой; она
несколько смущена, ровно настолько, насколько знает -
                                          другой вторгается в интимную
сцену. Другой? Другое.

Тени в заброшенном бункере
                                                    присели на корточки;
сигареты, стволы в потолок. Трассы
орудийных платформ.

Помедли у этой пинии; вот рука, вот
безымянное пение чуждых пальцев.
Мотоциклист (шлем, черная куртка - колючая
музыкальная рыба), спешившись, звенит колокольцами.

Отслоившись от темноты,
прокаженный,
он движется со смотровой площадки
вниз, к тихоокеанской воде.

Ты там уже был. Что ты видел,
глотая ртом пустоту? Golden Gate Bridge
красного цвета, город,
раскрытой раковиной белеющий в темноте.
Холмы. Жемчужную нитку
автомобильных огней; зеркальный шар солнца -
кровь

отверзающий океанос.

ЧЕРНЫЕ САДЫ

Руки́ гипсовый слепок тенью
фетиша промелькнет в повторном
чтении; еще одна ночь, какая по счету?
Как долго длилось повествование
с тайной целью отсрочить смерть?

Как можно вожделеть к метонимии
самого себя?

Детский и безрассудный опыт
любовников, поверяющих темноте
пыль имен. Безымянный лепет;
всесожжение, сон. Дароносица,
чей рот полураскрыт,
подобно ртутной
тяжести, прольется сухим
прикосновением - в самое себя.

Вот когда
произносят: псюхе,
скиталица нежная... Но ты уже спишь...
Телу гостья и спутница, ты уходишь
в края блеклые; там ряды
кресел над пропастью и огромный
экран рядом с известной тебе скалой.
Во сне никогда не бывает солнца.

Изо рта, уже нисколько не женского,
вместе с хрипом, напоминающим
агонию мумии, повисает
стекловидная нить слюны. На устах моих

она будет сладка как мед, но во чреве
горька - как мужское семя.

Черные сады Гесперид.

* * *

Распада меланхолический страж,
в руинах парка
он размыкал колени безумию: слюною склеить
шквал веретена, вереска пугливое стойло.

Пыль междометия. Воды вежды. Пить.
Искус - желать. Жжения в венах,запястьях
перебродивших вина, запрокинутых.

Механический менуэт, сомнамбулическая пантомима
с разрушенным предметом в руках.

Мнимая тень

стрижа,
дхармы беспроволочный телеграф, ключей связка,
                                                                                    климат, черное
успение солнца.

Принцепс из гамлетовой табакерки, в висок, в пах.
(Мгновение, в коем сущность ночи
близится, как иная ночь,

здесь сокровенное, только миг, свет отсиявший.)

* * *

Зимы копыто, ты, и коптское письмо,
вся в скорлупе птицеголовой
рука, что под стеклом разбужена
водить и выводить экзему мельхиора
с ковша - нет, не Медведицы - сиделки
в осоке охристой с бинтами воскресенья.

Он с греческого переправил ил
в низовья Нила. Буквицы и птицы.
И поднялись как ивиковый клин,
и вспенили страницу словаря
несуществующего. И восстал из мертвых
не оперившийся еще Гермес.

В коленах рода нет ему склоненья;
он третий лишний взгляд не отведет
от дельты той, где сигмы локтевой сустав,
пронзен тупой, как наконечник, болью,
где коченеет тень равновеликой,
                                            отброшенной
от псалмопевца с цитрой,
с повязкой траурной в раздвоенную ночь.

Он отпустил колки и наколол
ее ложесна, что зернились вчуже,
в расселину сетчатки. Петь так петь в снегу.
И он ослеп.
Бог пятками сверкал.
Исполненный очей все тот же кочет:
китайский - лунный - високосный - мозг.

Гермафродита заячья губа
не дура, "Бавель", шепчет, "Бавель".
Смешалось все; у голоса плюсна проклюнулась,
и в междуречье щиколоток
теснимая толпой менад впадает речь -
в столпотворении теснимых знаков

на верстаке верстальщика: он правит,
как костоправ, свою судьбу.
                                                Въезжают
всадники на глинобитный двор,
шукают первенца, семью берут за жабры,
и жгут костры, и вот уже в воде
танцорами привстали в море Мертвом на стременах.

Не что-то, а ничто, морской прибой
нас гложет как толченое стекло,
что теплится Невы, как на рассвете,
когда картонки собирает бомж в обмотках легких,
с харкотиной, расцветшею в петлице дикой.
Набравшему воды в тимпаны рта

ни зеркальце тогда не подноси,
ни спичку, милая.