Митин журнал. Вып. 57 (1999 г.). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.180-215. "Из французской антологии"

Нет, я никак не мог понять, замечает ли что-нибудь моя жена. Иногда между нами пробегало, и я мог бы в этом поклясться, нечто вроде дрожи, которая не была только воспоминанием. Но это сразу же проходило. Может быть, мне казалось? И я приписывал ей собственную лихорадку. Она была само олицетворенное достоинство, всегда приходя одетой во все черное, потому что это наилучшим образом соответствовало ее положению. Ах, как меня бесил этот преждевременный траур! Мне хотелось одеть ее как акробатку, раздеть догола, накрасить, оставив на ней лишь черные чулки. А она читала свою молитву и изредка целовала меня в лоб. Чудовище! Но иногда, когда она приводила ко мне малышку, мне казалось, что я ловлю на ее лице что-то вроде молчаливого соучастия, и тогда я не знал, что и думать. Хотя отцовское чувство тоже иногда просыпалось во мне и я силился улыбнуться Виктории. Да нет, все это был бред: моя жена говорила таким знакомым мне холодным голосом. Она рассказывала мне новости. Привычная беспощадная жалость. Однажды в полдень она пришла ко мне, чтобы дать воды. Августовская духота наполняла комнату. Неделями не было ни малейшего сквозняка. Во дворе ощипывали цыпленка. На меня внезапно обрушился настоящий шквал. Незримый ураган между наших сблизившихся лиц. Я с болью ощутил зрелую, готовую уже пойти на убыль, красоту своей недоступной супруги. Чудесная зернистая слегка влажная кожа, пряный запах, ужасная жара. Она не дотронулась до меня, но на мгновение застыла. Правильно ли я понял? Кажется, уходя, она закрыла глаза и вся напряглась, не проронив ни слова. Мне показалось. Показалось. Она хотела это скрыть, отвернувшись от меня. Наверное, это была просто внезапная грусть, грусть моя или ее. Скорее, ее.         А тем временем Виктория подрастала. Ее глаза старались избегать моих. Украдкой она бегала за мальчиками. Сперва она от меня не пряталась. В моем присутствии она листала иллюстрированные книжки, и я видел, как добрую четверть часа она рассматривала чем-то портрет с усиками. Однажды она сидела здесь, напротив окна. Она шила, и ее отвлекло какое-то происшествие на улице. Она сидела, застыв с иголкой в руке и приоткрыв рот. Я видел ее пухлую руку. Ее грудь вздрагивала в дневном свете. Я чувствовал, как под шотландским корсажем эта едва сформировавшаяся невинная детская грудь все твердеет и твердеет. Ее шея напряглась, а губы дрожали. Потом рука снова яростно взялась за дело. Виктория даже не подняла головы, когда со двора вошел слуга с толстым наивным лицом, и, застегивая ширинку, прошел через гостиную. Когда за моей спиной хлопнула дверь кухни, глаза Виктории оторвались от шитья и медленно уставились в глубь комнаты, но по дороге наткнулись на мои. С того самого дня моя дочь меня возненавидела.         Эти плохо угасшие желания, разгоравшиеся от любого пустяка, оживляли не только Викторию и ее мать. Были еще и служанки, одно присутствие которых, подобно вспахивающему землю плугу, переворачивало во мне все. Только новенькие побаивались меня. Привыкнув, они переставали обращать на меня внимание. Когда я был помоложе, многие пугались, замечая во мне эту застывшую силу. Они старались не сталкиваться со мной взглядом. Или пугливо уходили, хихикая. Один, один раз... Только одна обратила внимание на то, что со мной происходит. Это была высокая медлительная девица с большими неторопливыми руками. Прачка. Когда в зале никого не было, она молча вставала передо мной. С мрачным видом. И стояла так довольно долго. Потом она расставляла ноги. И так она делала по два-три раза в день. Она окидывала комнату быстрым взглядом и поправляла рукой свою прическу. За те шесть месяцев, что она провела на ферме, она не коснулась даже моего рукава. Однажды утром во время жатвы, когда все были в поле, она, как обычно, зашла и встала передо мной. Но на сей раз что-то ее занимало. Она замотала головой, как бы говоря "нет" и отгоняя тайное предположение. Внезапно она задрала юбку и показала мне лобок. Красивый светло-шатеновый пухленький передок, на ней были серые хлопчатобумажные чулки на веревочках. Юбка упала, и со словами: "Мне нужно посмотреть, куда я поставила молоко", она вышла из комнаты. Через три дня она покинула ферму, ей пришло какое-то письмо.         Каждую весну я наблюдал за горячкой, которая охватывала деревенскую молодежь. Девочки и мальчики совсем меня не стеснялись. Я знал все их связи, все их измены, их пороки. Из своего угла я наблюдал, как сходятся и расходятся пары, а иногда целые трио, огромные семьи. Они не стеснялись обниматься в моем присутствии: "Старик. Он все равно ничего не расскажет, он не может ничего сказать", а находились даже такие, кому мое присутствие нравилось. Нравилось. Во всяком случае, несколько лет подряд отец Гастона, фермер, забавляясь с разными женщинами, делал это так, чтобы я мог его видеть. Он высовывался в окно, как будто бы для того, чтобы освежиться. Иногда он курил трубку, а женщина, присев на корточки, обрабатывала его, глядя на меня. Или же она не могла меня видеть. Он следил за двором и часто кричал на кого-нибудь. Женщина пугалась. А он пинал ее коленом.         Мне было приятно видеть вместе мужчин и женщин. Мне казалось, что их пример поможет мне вылечиться. Они меня ужасно возбуждали. В конце концов, случилось так, что подобные зрелища увлекали меня гораздо больше, чем я мог себе представить. Я всегда испытывал страшное смущение. Но даже это смущение начинало нравиться мне все больше. Мне все больше нравилось и то, что в первые годы моей неподвижности больше всего заставляло меня стыдиться. Я следил за мужчинами, тайно желая, чтобы им хотелось служанок или мою дочь. Я сам в мыслях раздевал их, чтобы представить себе эффект, который должны были произвести на них замеченные ненароком обнаженное плечо или грудь.         Зимой моя заживо погребенная своим трауром жена умерла. Меня подвезли к трупу. Ее губы были плотно сжаты. Она унесла свою тайну с собой. А мне хотелось поведать всем о моей, я мучительно напряг свое непослушное лицо. Люди толкали друг друга локтями. "Да, это печально, бедный старик. Она была так добра к нему." Жизнь немного упростилась. Виктория не считала себя обязанной продолжать кривляния своей матери. Она даже смеялась, когда работники подшучивали надо мной. А я думал: вместо того, чтобы заниматься мною, лучше займитесь ею, моей дочерью. В мае, а может быть, в апреле, фермер снова вернулся к своему окну, и у его ног была Виктория. Она думала, что для меня это страшный удар. И зло смеялась. А я внимательно рассматривал ее: я снова видел когда-то такие невинные глаза и маленькое тело, которое теперь развилось. Сцена повторилась несколько раз. Я был взволнован и испытывал необыкновенное удовольствие, которое Виктория принимала за ярость. Однажды она встала и прошла совсем близко от меня, продемонстрировав мне трещины на своих губах.         Вскоре после того, как все здесь стало принадлежать ей, моя дочь Виктория вышла замуж. У нее были любовники, родились дети. Ее ненависть ко мне не ослабевала. Эта ненависть тоже приносила мне специфическое удовлетворение, о чем она абсолютно не подозревала. Мне нравилось это, Виктория, я никого так не любил в мире, кроме тебя, честное слово. Она показывалась мне в объятиях всех своих мужчин, я уверен, что всех. Я видел ее даже со служанками. Она стала настоящей женщиной. Она немного поблекла. Ей уже скоро сорок. И она моя дочь. В глубине взглядов, которыми мы обмениваемся, таится так много, известного только нам двоим. Мне нравится ее упорная ненависть, которую я чувствую на себе каждый день. Мне нравится презрение, которое сквозит в каждом ее обращенном ко мне слове. Она укрощает всех мужчин. Тот фермер всегда к ее услугам. Он тоже женился. Он предан ей, как собака. Эта женщина настоящая госпожа. Ах, если бы ее мать была такой же.         Вот уже не менее сорока лет, я плаваю среди жалящих меня страстей, не разрушая плотины, отделяющей меня от вселенной... Грандиозное безразличное сочувствие витает над креслами немощных. Праздные зеваки, вам все равно никогда этого не понять. Я не согласился бы лишиться своего положения за все золото мира. Отбросив все ребяческие желания мужчин, я могу посвятить все свое время чистому, не замутненному ничем сладострастию. Мои чувства обострились до бесконечности и, в конце концов, я обрел в этой чистоте истинное удовольствие. Старость почти не тронула моего тела. Хотя мои волосы поседели, я почти не проводил своих дней в постели с женщиной, которая каждую ночь агонизирует в своей морщинистой коже. За моим видимым рабством скрывается глубокая внутренняя свобода. В то время, когда я мог ходить и говорить, я целиком зависел от других. Даже мысли казались мне преступными. Я должен был всячески ограничивать себя. Я боялся стоящих передо мной вопросов. Великая обделенность таит в себе большие преимущества. Сегодня уже нет такого несчастья, которое могло бы еще на меня обрушиться, или события, которое могло бы меня разочаровать. Я научился наслаждаться сам и сопереживать наслаждению другого. Я не думаю о смерти. Не скучаю. Совсем нетрудно избавиться от скуки, если не с кем говорить, а я больше не могу говорить. Время от времени мне страстно хочется быть таким же, как все остальные люди. Эти кратковременные кризисы помогают мне еще острее ощутить свое счастье. Может ли со мной случиться что-нибудь еще худшее? Пожар на ферме? Но все мое тело практически нечувствительно к физическим страданиям, он был бы еще одним увлекательным представлением, и я даже немного желаю его, этого пожара, хотя бы для того, чтобы увидеть животный страх всех этих мужчин и женщин, Виктории, ее дочери Ирены: умереть, созерцая картину этих опьяняющих откровений, среди этой растрепанной, охваченной паникой, полуголой толпы. Если бы вы, молодые люди, насмехающиеся над калеками, только знали, какое приглушенное наслаждение, какое содрогание в глубине своей плоти я испытываю, слушая ваши насмешки. Ах, смейтесь же, смейтесь, прекрасные двадцатилетние животные. Я признателен вам за то удовольствие, которое я испытываю, когда слышу вас. Так смейтесь же надо мной еще и еще, я прошу вас, смейтесь до икоты, взахлеб, до удушья. Прямо здесь, стоя передо мной. Как напрягается их кожа. Они тоже, наверное, думают, что это меня злит. Они начинают ненавидеть меня от всего сердца. Грязный старик, думают они, он все время пускает слюни и мешает нам радоваться жизни. Они осыпают меня бранью: ведь они ничем не рискуют, ибо знают, что Виктория, мадам Виктория, не будет возражать. Самые наглые даже толкают меня. К несчастью, они не осмеливаются от души поиздеваться надо мной. Правда, был такой момент, когда я думал, что они меня побьют. Но нет. По крайней мере, не сегодня. Когда-то я был мужчиной более привлекательным, чем вы, гораздо сильнее и умнее вас. Образованным мужчиной, грязные скоты. Меня любили. Вы бы сами тогда искали знакомства со мной. Я жил в городе. Меня занимали сложные проблемы. Я мог бы рассказать вам об этом, если бы мог говорить. Но я благодарен сифилису за то, что не могу говорить. И вы никогда не узнаете, кто просидел здесь целых сорок лет. Ах, почему вы не отвесите мне оплеуху, какие глупые предрассудки или трусость удерживают вас? Моя жизнь бесподобна. Я чувствую, как из меня исходит всепоглощающая торжествующая радость: так бейте же меня, я вам говорю, может быть я даже более велик и значителен, чем Александр или Юлий Цезарь!"         Рыбки рыбки это я вас зову: видите мои красивые ловкие руки в воде. Рыбки в вас есть что-то мифическое. Ваши любовные отношения совершенны, а ваши чувства непредсказуемы. Вы даже не приблизившись к своим самкам чувствуете возбуждение от одной мысли о семени как нить тянущемся за вами от мысли о таинственном соитии, которое совершается в тени переливающихся вод и вызывает чью-то безмолвную экзальтацию. Рыбки, вы не обмениваетесь любовными посланиями, а выражаете свои чувства собственным телом. Нежные самцы и самки, рыбки, я преклоняюсь перед вашим неподражаемым способом чувствовать. Если бы я только мог хоть где-нибудь избавиться от своих чувств. Скольких преступлений можно было бы избежать, скольких драм! Ichtys. Иисус Христос Сын Божий, как я вам завидую. Бесподобные божественные глубины, я чувствую себя ничтожным и схожу с ума когда хоть на мгновение вспоминаю о вашем спонтанном разуме, в котором зарождается прекрасное морское растение страсти, охватывая своими ветвями ваши хрупкие тела, в то время как вода вибрирует вокруг вашего одиночества и слышится пение волн у берегов. Рыбки, рыбки, стремительные подобия чистого наслаждения, незамутненные символы непроизвольных поллюций, я люблю вас, и я зову вас, рыбки, напоминающие монгольфьеры. Сбросьте вглубь опасных впадин балласт страстей, продемонстрируйте свое интеллектуальное превосходство.         Рыбки рыбки рыбки рыбки.         Но человек тоже иногда способен любить.         В отношениях влюбленной пары всегда существует отдельная сфера, на которой концентрируется особое внимание и которая оказывает неизбежное воздействие на развитие личности. Именно здесь, в пределах этой сферы просматривается весь спектр света желания, от раскаленно- красного до прохладно-фиолетового, и чудесным образом незаметно зарождается чувственность. Тогда... тогда... но не будем предвосхищать события.         А теперь, дорогой читатель, я введу тебя - именно тебя, того, кому всю последнюю неделю пришлось наблюдать с помощью чего-то вроде перископа довольно продолжительную сцену, которую из глубины погреба, где тебя заперли, ты принял чуть ли не за подлинную экзальтацию человеческой души; но ты ошибся: это всего лишь бесцветное грубое существо, которое, помня о том, что может сделать с человеком разврат и недостаточное питание, заранее приукрасили, чтобы тебя не слишком отвлекала жалость, тебя или кого-нибудь другого, потому что ведь ждали не обязательно тебя; это существо научилось посредством грустного ежедневного опыта искусству изображать страсть, даже не испытывая ее укуса - в комнату Ирены, туда, где она занимается любовью. Я прекрасно узнаю ее, даже обнаженную; по мне так груди у нее немного длинноваты. А мужчина стоит ко мне спиной: я не могу назвать его имени, и если я где-то и встречал это тело, то, конечно, под одеждой, а одежда мужчины, в отличие от женщины, для меня - самое характерное в нем. Любого обнаженного мужчину с бородой я путаю с Иисусом Христом. Но тот, что расставил ноги над Иреной и грубо ее щупает, если судить по боковым движениям его челюсти, гладко выбрит. Когда он приподнимается, я замечаю их слившиеся груди, которые не могут оторваться друг от друга. Может быть, конечно, у него небольшая бородка или американские усики. Опираясь на левую руку, он вытягивает правую вдоль тела Ирены и запихивает эту руку ей под мышку. Он всячески пытается изобразить сильные чувства. Шепчет ей на ухо, хорошо ли ей. Сперва кажется, что он скована и стесняется, потом она все больше расслабляется, подыгрывая и увеличивая темп скачки. Вот и она закусывает удила.         Теперь уже самец вынужден усмирять самку. Ну-ну, не так резво. Ему пока еще не хочется кончать, или, наоборот, он энергичен, ему хочется кончить, в общем, в зависимости от испытываемого им в данный момент желания. На дне удовольствия остается лишь горький осадок, слабое воспоминание о полученном удовлетворении. Читатель, когда ты будешь заниматься любовью, никогда не доходи до конца. Но Ирена не слышит этих слов. Она вся выгибается и напрягается, как тетива. Она совершает кругообразные движения тазом и животом, сгибается и ее раздвинутые ноги прилипают к члену застывшего в неподвижной позе мужчины. Он эффектно отодвигается и демонстрирует своей подружке, что его желание нисколько не уменьшилось: он достает из сжимающегося в конвульсиях отверстия свой огромный дымящийся член. Член не слушается его, он выпрямляется и вздрагивает, когда его чувствительный конец с трением покидает вход поглощавшей его пещеры. Яйца мягко бьются о лобок. Начинающийся предприниматель, скромный труженик, и ты, важный государственный чиновник, я разрешаю вам всем бросить взгляд на лоно Ирены.         О сладкое лоно Ирены!         Такое крошечное и такое бесценное! Только здесь достойный тебя мужчина может наконец-то достичь исполнения всех своих желаний. Не бойся приблизить свое лицо и даже свой язык, болтливый, распущенный язык, к этому месту, к этому сладостному и тенистому местечку, внутреннему дворику страсти за перламутровой оградой, исполненному бесконечной грусти. О щель, влажная и нежная щель, манящая головокружительная бездна.         Именно в этой человеческой гавани все потерянные корабли обновляют свои вышедшие из употребления снасти и, возвращаясь к путешествиям детства, поднимают на мачте удачи паруса надежды. Как прекрасна плоть между вьющимися волосками: под этим любовно рассеченным топором узором виднеется чистая, нежная, молочная кожа. А сомкнутые складки больших губ потихоньку открываются. Очаровательные губы, как у приблизившегося к спящему рта, но не поперечного и параллельного всем ртам на свете, а длинного и тонкого, расположенного перпендикулярно к говорящим ртам, которые напрасно ждут от него ответа, очаровательные губы, всегда готовые к долгому и страстному поцелую и придающие этому поцелую новый, ужасный и бесконечно извращенный смысл.         Как я люблю смотреть на возбужденное лоно.         Оно само тянется к вашим глазам, выкатывается, манящее и вздутое из-за своей густой шевелюры, подобно трем обнаженным феям, выглядывающим из-за горных деревьев. А несравненный блеск живота и обнаженных ног. Дотроньтесь же, дотроньтесь до него: ваши руки никогда еще не прикасались ни к чему подобному. Прикоснитесь к этой страстной улыбке, проведите вашими пальцами вдоль этой сияющей щели. Пусть две ваши ладони со сжатыми пальцами пройдут по этой дуге и соединятся у твердого основания, о которое опирается готический купол моей святой церкви. Не двигайтесь больше, оставайтесь так, а теперь двумя вашими пальцами, двумя ласкающими мизинцами нежно, очень нежно раздвиньте прекрасные губы. И тогда, привет тебе, о розовый дворец, светлый футляр, немного растрепанный от суровой радости любви альков, ибо в это мгновение во всем своем блеске появляется вульва. В потертом атласе рассвета как солнце, если на него глядеть, закрыв глаза.         Не просто так, не случайно, но и не преднамеренно, а только благодаря УПОЕНИЮ звучанием слов, которое сродни оргазму, падению в пропасть, растворению всего существа в спущенной сперме, эти две сестрички, большие губы, как небесное благословение получили имя нимф, которое так им подходит. Нимфы на берегу водоема, в самом сердце струящихся вод, нимфы в тени на краю колодца, непостоянные и изменчивые как ветер, стоит только Ирене начать грациозно возбуждаться, вбирающие в себя тысячи разрозненных и не соотносимых друг с другом действий, из которых плетется кружево любви, нимфы, сомкнутые уздой наслаждения в этот очаровательный бутон, вздрагивающий от одного моего взгляда, бутон, стоит мне едва коснуться которого, как все преображается. Небеса проясняются, а тело наливается новыми силами. Дотронемся до него, до этого предвестника пожара. Вот уже легкая испарина проступила на коже, как зарево на горизонте моих желаний. Вот уже караваны оргазма показались в дали песков. Эти странники везут пудру и дешевые товары в забитых ржавыми гвоздями ящиках из далеких городов с террасами вдоль длинных водных артерий, перекрытых черными доками. Они уже преодолели горы. Они уже совсем рядом в своих полосатых накидках. Странники, странники, ваша спокойная усталость похожа на ночь. За ними идут нагруженные продовольствием верблюды. Вожатый помахивает палкой, а над землей поднимается самум. Ирена внезапно вспоминает об урагане. Вдали появляется мираж с его прекрасными фонтанами... Обнаженный мираж под чистым ветром. Чарующий мираж с членом как молоток. Чарующий мираж мужчины, проникающего в щелку. Чарующий мираж родника и тяжелых фруктов. Странники настолько обезумели, что начинают тереть свои губы. Ирена, ты как арка над морем. Я не пил уже сто дней и мне тяжело дышать. Ах, ах, Ирена жаждет своего возлюбленного. Того возлюбленного, у которого стоит даже на расстоянии. Ах, ах, Ирена вся дрожит и выгибается. Его член простирается, как бог, над бездной. Она изгибается, а он избегает ее, она изгибается и напрягается. Ах, оазис склоняет свои высокие пальмы. Странники, ваши бурнусы разворачиваются среди песчаных холмов. Ирена начинает задыхаться и рвется к нему. А он продолжает рассматривать ее. Ее лоно увлажнилось от ожидания члена. На прозрачном плато промелькнула тень газели...         Так пусть же обреченные на вечные мучения грешники занимаются в аду онанизмом. Ирена кончила.         Когда листья в лесах теряют свою зеленую окраску, когда их стебли окончательно забывают о некогда струившихся по ним соках, и эта протянутая навстречу ветру рука снова с жадностью касается украденного ею у великолепия дня золота, тогда эта сухая, готовая смешаться с пылью, листва представляет собой самое жалкое и печальное зрелище во всей лишившейся зелени вселенной. Скелеты нервов, в вас таится пока еще скрытая красками осени мудрость. Мне кажется, что природа достаточно по-детски непосредственна, чтобы позволить существу, покачивание нежных побегов которого мне так нравится представлять, поиграть стебельками растений. Это не рука ребенка. Это не падающая в предсмертной агонии рука туберкулезного больного, вокруг которого суетятся чувствительные врачи, чье падение столь не похоже на падение листьев, это не привыкшая к сопутствующим смерти формальностям рука священники, не рука, ожидающая в портовой лавочке нетерпеливых пьяных ласк моряков, а иногда и просто случайных прохожих, это рука которая более, чем унесенные навсегда ветром листья, могла бы заставить бредить поэтов, ибо ее легко узнать по наколке на пальцах: преступники в туннели хватаются ею за дверцы поезда, и, ударяясь о стену, падают в кровавую тьму, это рука убийцы. Ваше слово, меланхолические поэты. Восстановите из этих обломков, которые, собранные вместе, могут стать превосходным орудием грабежа и насилия, из этих обломков, разбросанных в дыму, фантастическую страну, где предел человеческого смирения, мгновение жесточайшего унижения совпадает с октябрем месяцем и еще чем-то трудно определенным. И снова, поймав эту тему за огненно-рыжие волосы метафоры, задумайтесь над тем, что осень с ее золочеными чудесами и лесным метаболизмом служит прообразом тому, кто хотел бы выразить постепенные и необратимые перемены в своем сердце. Пусть он помнит умирающий лес: я открою перед ним такие сферы, в которых он до конца познает свою немую боль, когда бесчувственные руки железных дорог молча устремляются в ночь. Если, полностью исчерпав всю грусть, попытаться перенести эту трагедию сумерек на себя, то можно заблудиться в коридорах Аналогии, как в меблированном отеле, двери которого вместо номера отмечены эхом, пусть же он поблагодарит меня за то, что я отвлек его от банальных осенних образов, и, схватив за эту оторванную искореженную руку, увлек за собой в запретную зону стыда. Он уже не понимает, рука ли это, убийца или просто лист. Он ищет, и жуткая боль сжимает ему виски, напоминая о грандиозном циклоне, который его унес. Чем он недоволен? Он не может больше читать этих диаграмм, он окончательно возненавидел все эти запутанные сложные образы. И все же, мой малыш, все гораздо проще. Ему всегда с трудом давалась стереометрия, как же теперь ему не сбиться с воображаемого пути? Он цепляется за падение листьев, а я, знаю ли сам, что на самом деле значат все эти бесчисленные пряди волос для меня? Взгляните, как, овеваемый ветром собственных мыслей, он несет увядший букет в сжатом кулаке. Зачем ему этот мусор? Бессмысленного сравнения течения его жизни со сменой времен года вряд ли достаточно, чтобы постичь, как, вопреки действию закона земного притяжения, ему, не касаясь земли, с легкостью удается шествовать по облакам. Из его карманов вываливается содержимое, свидетельствующее об увядании, гораздо более печальном, чем увядание осенних деревьев, маленький, почти исписанный карандашик, клочок бумаги, монета в сто су, какие-то письма, образцы ткани для зимнего костюма, смешно, но о саване я не говорил, кусочек ленты и булавка. Вспомни об этих следах увядания в твоих карманах, мой друг, в твоих предательских карманах, когда, преследуемый непониманием в туннелях образов, ты поворачиваешь к выходу, слишком поздно, ведь это убивает твое сердце, сердце, оторванное от лесных деревьев, куда же ушел ребенок, прижимавшийся к сердцу матери, может быть, он играет стебельками в темноте?         Как странно устроена жизнь! Годы бегут, но, несмотря на все бесчисленные странствия и всяческие перемены, человек нисколько не меняется и остается самим собой, и все потому, что он следует своим моральным принципам и всегда помнит сам себя. Правда ли, что любишь только раз в жизни? Я встречал людей, которые так считали. Когда-то я сам в это верил. Теперь я убежден, что это абсолютно нереально. Но любовь для меня все равно достаточно возвышенное чувство. Я остался верен всему, что любил. И это самое главное. Это то, что заставляет забыть обо всем на свете, и это прекрасно.         Долгие годы я не встречал ничего, что хоть отдаленно могло бы мне напомнить призрачный, зыбкий, как вода, образ Ирены. Другой же образ, реальный, который я попытался забыть вместе с ней, исчез ли он на самом деле? Тому, кто знает, что такое вечность, думать об этом невыносимо тяжело. Она исчезла, исчезла. Я был безумно влюблен в необыкновенно красивую женщину. В женщину, которой я верил, как самому себе. В женщину, которая, как я был убежден, любила меня. И я был предан ей, как собака. Так уж я устроен. Тут произошло нечто абсолютно непонятное... между нами пробежала какая-то волна и, прежде чем я успел осознать, что не стоило придавать так много значения каким-то случайным взглядам, наступило беспощадное время отпусков. Мы вынуждены были расстаться на все лето. Так сложились обстоятельства. Я уехал один, и какие-то трудности, связанные с границей, с работой железнодорожного транспорта, сделали наше общение практически невозможным, даже по почте. Впрочем, все это было не так уж и важно. За три месяца я получил всего два очень коротких письма. Два письма. Нужно знать, что было в этих письмах, чтобы понять, что я чувствовал.         Я старался избегать друзей, выражавших мне ненужное сочувствие. Каждый приход почтальона делал меня мертвенно-бледным до самого вечера. Вечер я проводил за стаканом. Ах, это лето. Лето бесконечного ожидания. Той, кого я любил, нет, я навсегда запретил себе говорить о ней. Я снова ясно вижу одно мгновение в саду в Париже, она сидит, и с ее колен соскальзывают листки моих писем, весна, перед кафе стоят металлические стулья. Если она хочет знать, какие воспоминания я сохранил о ней, то пусть она не волнуется: она оставила во мне чудесный образ агонии, и я ей благодарен за это! В конце концов, постепенно все прошло.         Там, на юге, не было даже смехотворных развлечений, имевшихся в С... Деревня и великолепный водопад, в который я кидал камни. На голубятне, целиком предоставленной в мое распоряжение, я был полностью поглощен своим наркотиком. С утра до вечера я писал. Иногда меня посещали призраки. Новые, старые. Однажды я начал было думать об Ирене, и она навеяла на меня мысли об обществе и тяжелых условиях жизни.         После этого, возможно, разочаровавшись в ней, я никогда ее больше не видел.         На ферме, где она выросла, не было ни одной мелочи, которая бы не запечатлелась в ее голове: все здание в целом Ирена запомнила таким, каким оно бросается в глаза с улицы, но она знает все неровности стены, каждую из плиток, которыми вымощен двор, все оттенки краски на балках потолка. Как у человека, который заботится о своем теле, отмечая все его изменения, у нее выработалась привычка интересоваться гипсом, деревом и кирпичами. Дом стал продолжением ее существа. Она пропиталась всеми его запахами. Даже время года она различает по открыванию ставен на ферме и смене полевых работ. Ей нравится эта бесконечная гамма смены времен года, в ней самой еще ощущается дикая чувственность, которую выдает этот плохо закрепленный, постоянно разваливающийся черный шиньон и то, как она его нетерпеливо поправляет.         Она не хочет ни в чем себе отказывать. Она никогда не любила других людей. Все они ее враги, так она считала с самого детства. Иногда, неподвижно застыв, она о них забывает. Кажется, что уже ничто не сможет ее пробудить от ее самого крепкого в мире сна. Она полная и страстная. И, вместе с тем, довольно высокая и возвышенная. Даже легкомысленная. Когда ее толкает мать, у нее делается нехороший взгляд. Она часто думает о мужчинах. Впрочем, как и о других удовольствиях. Она неравнодушна к их силе и красоте. Нельзя сказать, что она легко доступна, потому что она по-своему заботится о чистоте своего тела. Но не из моральных соображений. Кажется, что она согласна спать со всеми. Но это не так. Она долго думает о том, кого отметило ее желание. И никогда не отдается сразу же, подчиняясь первому впечатлению. У нее не слишком много фантазии. Она овладевает мужчиной, всасывая его в себя, как болотная трясина.         В четырнадцать лет она впервые отдалась наемному работнику. После этого парня сразу выгнали. О ней, как о собаке, нельзя сказать, что она в кого-то бывает влюблена. Она не особенно сентиментальна со своими любовниками. Тот, с кем она в данный момент, должен ее удовлетворять. Или до свидания. Вокруг нее увиваются многие. Она красивая, веселая и свежая. К тому же, она любит любовь. Во всяком случае, не чуждается ее. Работы она не боится. Она готова трудиться день и ночь, и когда бисерные капельки пота покрывают ее, она вся лучится от удовольствия и сияет. Заниматься с ней любовью непросто. Она хочет делить ее поровну. Она утверждает, что не умеет лицемерить. И поэтому ненавидит священников, которые почти всегда тайком грешат. Ее невозможно скомпрометировать. Все, что он ней говорят, ее абсолютно не волнует. Она всегда найдет, как ответить своей матери. А все, кто с ней когда-либо сталкивался, вынуждены были ей уступать. У нее немного полные губы, отчего она слегка отворачивается, ее всегда видят вполоборота, как будто она вовсе не замечает людей. Вдруг ее взгляд впивается им в глаза, как в добычу. Она не болтлива. И не особенно приветлива. Ее вид выражает презрение к окружающим.         Она прекрасно осознает, что занятие любовью является главным в ее жизни. Она чувствует, что создана для этого. Все остальное кажется ей бессмысленной тратой времени и чепухой. Ее серьезность делает ее поцелуи несколько грубыми. Деньги ее мало интересуют. Она никогда не думала о том, чтобы переехать в какое-то другое место, она всегда здесь жила и будет здесь хозяйкой. Заведенный на ферме порядок и ее терпеливое подчинение своей матери, Виктории, оставляют ей, при отсутствии воображения и тяги к познанию, лишь самые простые желания: голод и похоть. Иногда мужчина надоедает ей своей глупостью и занудством. Но она не обязательно решает его бросить и взять другого. Тело мужчины для нее гораздо важнее, именно оно сильнее всего влечет ее к себе. Тайно она сама признается себе в этом. И потом, чем ей заниматься, кроме любви? Болтаться без дела? Полевая работа не для нее, а в доме достаточно слуг, чтобы она могла позволить себе заниматься чем-то другим, а не домашними делами. На это есть старухи. Ее мать развлекается с мужчинами и царствует. Две женщины ненавидят друг друга, но это им не мешает. Ведь они друг друга уважают. Они очень похожи.         Странная семья, в которой уже два поколения самцов были изведены собственными женами. Отец Ирены умер сразу же после свадьбы. В деревне поговаривали, что это Виктория сама избавилась от него, не желая обслуживать мужчину, которого была обязана считать равным себе. Отец Виктории по-прежнему сидит здесь, в своем инвалидном кресле, вот уже сорок лет созерцая триумф женщин и их самодовольное здоровье. Он окончательно осел в этой деревне, которой навсегда трагически ограничен его горизонт. Что же с ним произошло? У него было немного денег, и он соблазнил дочь крестьянина. Женившись на ней, он купил ферму и небольшой участок земли. А потом, уже сраженный болезнью, наблюдал, как приумножаются вокруг него богатства его близких и растут его потомки. И тем не менее, кажется, сам он в начале сильно рисковал. Риск оправдался. Однако того, кто начинал это дело, практически уже нет. Все, что в этом обломке когда-то составляло сущность его личности, умерло задолго до него самого. От дочери к дочери, вплоть до Ирены передается вместе с обычной крестьянской дикостью что-то вроде безрассудной вспыльчивости. Во всем округе рассказывают об этом всевозможные истории и побаиваются текущей здесь бешеной крови.         Ирену отличает от Виктории то, что она никогда не имела особой тяги к женщинам, и это обстоятельство сильно отдалило дочь от матери, у которой эта тяга была столь сильна, что за все время, как она управляет фермой, здесь фактически не было ни одной служанки, не ставшей трибадой. Эта особенность мешала Виктории в делах. Она привязывалась к девочкам из народа, которые просто поселялись в ее доме. В этих местах питают некоторое уважение к подобному отклонению, которое никто здесь не скрывает, и которое почитается чуть ли не за добродетель. Оно никак не отражалось на престиже Виктории, которую мужчины считали за равную и немного побаивались. Понравиться ей почиталось за честь. Далеко от этих мест можно встретить фермеров, которые с гордостью вспоминают, что она была неравнодушна к ним. Вот женщина. Подобно расплывающемуся масляному пятну увеличиваются вокруг нее ее богатства и растет неизменно вызываемое ею у всех восхищение. За исключением не любимых ею сельских священников. Естественно, ведь они всегда только и думают, как бы вам нагадить.         Итак, Ирена не слишком любит женщин, ибо женщины постоянно лезут в ее дела. Конечно же она пробовала. Это ведь так просто, и потом, такое сильное искушение. Она несколько раз брала к себе в постель одну высокую блондинку, до того еще, как у нее появился первый любовник. Нельзя сказать, чтобы это было ей неприятно. Заставить ее скучать было практически невозможно. Но ни тогда с девочкой, своей ровесницей, которую она терроризировала, ни с другими, которых часто для разнообразия приводили с собой мужчины, потому что здесь так принято и мужчинам часто нравится наблюдать эти кошачьи нежности, она не испытывала такого удовольствия, как с мужчиной, которое бы длилось так же долго и настолько же отличалось бы от того, которое она может предоставить себе сама, а значит, на все это не стоит тратить времени. Она умеет наслаждаться. И ей нужен мужчина. Его хватка. Тогда время не будет потеряно зря. Истинное наслаждение не спутаешь ни с чем. Она знает, чего хочет. Мужчин здесь хватает, и все они чего-то мнутся. Она замечает каждого вошедшего. Поговори, малыш. А теперь иди, ей на все плевать. Мужчина. Все, чему учат там, в городе, ничего не стоит. Ей это не нужно. Они отвлекаются, на какие-то пустяки. Пусть сначала удовлетворят ее. А потом поговорим.         Виктория осознает, и даже достаточно отчетливо, что Ирена не во всем согласна с ней. Но ей это безразлично. Ей и самой это не нравится. Естественно, она признает за дочерью право действовать по своему усмотрению. Она не думает, что та настолько глупа, что станет кого-то осуждать. Однако она часто спрашивает себя: если бы Ирена тоже любила женщин, возможно, тогда все было бы проще? Между ними не было бы того отчуждения, причина которого, может быть, кроется в чем-то другом. Виктория помнит, что сама не выносила свою мать, но вероятно, совсем по другой причине. Она, Виктория, не вполне уверена, что Ирена никогда не уступит, конечно, только в духовном плане, какому-нибудь мужчине. Она находит свою дочь слишком ленивой и заранее ненавидит своего зятя, ибо ей самой приходилось работать! Виктория разговаривает по ночам, спит она не очень хорошо, ее раздражает влюбленность некоторых девушек в мужчин, которые гораздо лучше в постели, чем в поле. Она замечает, что ее дочь далеко не всегда спит с самыми лучшими работниками. Ей нравятся и разгильдяи. Вот это больше всего смущает Викторию. А потом, может, ей не так уж и хочется, думает она, она сама... нет, я все же думаю, что она сама этого хочет, ну ладно, все это не так важно. Виктория не привыкла, чтобы ее отталкивали. На сей раз она только думала об этом и ничего не предпринимала, но она наверняка натолкнулась бы на отвращение и холодное презрение. В конце концов, надо признать, что в таких условиях между матерью и дочерью не может быть особой близости. Измотавшаяся и морально и физически за день Виктория поднимается и подходит к ночному окну взглянуть на свои владения.         Ее власть практически безгранична. Она настоящая королева в этом краю. Но как бы и не совсем королева. Все досталось ей огромным трудом. Она помнит массу незаметных для других преодоленных ею препятствий. Земля и люди принадлежат ей не только благодаря ее деловой хватке. Она хозяйка своей жизни и чувственности. Она просто приобретала, она отдавалась этому целиком. Превосходящему остальных не составляет особого труда властвовать над ними. Она превосходила окружающих и властвовала над ними безраздельно. Иногда она задерживается перед своим отцом и замечает, как у него текут слюни. Именно глядя на него, она поняла, что из мужчин получаются хорошие слуги, но жалкие хозяева. Стоит им только перестать вкалывать самим, как они начинают пить и скандалить. Они годятся только на то, чтобы подцепить в борделе сифилис, как этот старик. Он-то точно его там подхватил, по роже видно. Они считают, что этим удобнее заниматься с девками, которым на все плевать и которые готовы выполнять все грязные желания любого урода, немощного, дистрофика и старика. Одна мысль о борделе выводит Викторию из себя, она снова ложится.         В сущности, Ирена действительно с презрением думает о пороках своей матери. На самом деле, она не считает это пороками. Просто она находит это вульгарным. К тому же, это глупо. Конечно, она не отрицает наличия у матери определенной хватки. Она по-своему восхищается тем, как та умеет обращаться с хитрыми и алчными крестьянами, и тем, что она сумела использовать всех, даже свое лесбиянство, чтобы править в доме и во всей округе. Она знает, как их все кругом уважают. Ее это вполне устраивает, и конечно она была бы на стороне своей матери, если бы кому-нибудь пришло в голову выступить против нее. Но если уж говорить о любви, то она совсем ее не любит. Если бы ее мать, например, имела неосторожность встать на ее пути и помешать осуществлению ее желаний, она тогда не остановилась бы ни перед чем. Впрочем, по некоторым порывам, которые она ощущала в самой себе, она знала, что злые сплетни, которые доходили до нее и согласно которым ее мать подговорила убить ее отца, или даже убила его сама, имеют под собой достаточно оснований. Это делало Викторию в ее глазах более привлекательной и необыкновенной. Ирена, впрочем, была не способна на слишком сложные чувства. Она считала, что подобная изощренность свойственна только мужчинам, а женщины всегда найдут кого-нибудь, чтобы удовлетворить свои желания, если только это, конечно, не уродины - они могут спокойно, беззаботно наслаждаться и не наводить тень на плетень.         И действительно, в отношениях со своими любовниками она не слишком утруждала себя чрезмерной лаской, которая крестьянам, бывающим часто сентиментальными, кажется очень важной в любви, в силу их плохой осведомленности о самых последних современных веяниях. Именно этой особенностью своего характера, тем, что в ней было мужского, она больше всего напоминала свою мать. Ирена вела себя с мужчинами так, как мужчины обычно ведут себя с девушками, страшно нетерпеливо, в то время как те строили планы на будущее, рассказывали о своей жизни, ударялись в нежности. Она была уверена, что объект в любви не так уж и важен, а потому не стоит искать чего-то особенного. Если бы потребовалось, она бы более откровенно и грубо сказала бы об этом вслух. Она умела быть злой и циничной. В отличие от мужчин, она не боялась слов и иногда получала от них особое удовлетворение. Она не забывала о них и во время занятий любовью. Они свободно, безо всякого напряжения, изливались из нее. Ах, какая же она скотина. Она разогревалась на пару со своим любовником при помощи самых грубых и неприличных слов. Она каталась в этих словах, как в поту. Обезумев, она вся истекает ими. Да, любовь Ирены - это нечто.         Она знает это, и пока усталое животное, которое она только что удовлетворила, отдыхает, она потягивается своим прекрасно сложенным телом с длинными грудями и, упиваясь своей победой, начинает самодовольно говорить о себе. О, это продолжается совсем недолго. Если она сразу же не бросается снова на мужчину, чтобы опять насладиться, то прогоняет его, так как не терпит, чтобы тот без дела болтался возле нее. И оставшись одна, и в самом деле одна, так как вообще для нее никогда в мире не существовало никого, кроме нее самой, она смотрится в зеркало в бамбуковой рамке. Прекрасное надменное и чувственное лицо, на котором запечатлелась особая тяга к наслаждению. Доставшийся ей по наследству от матери нос с горбинкой. Глаза посажены близко к носу, но большие и темные, как у статуи. Очень высокий лоб, густые волосы. Непослушный рот. И еще что-то, чего нельзя определить словами, таящее в себе какую-то неясную опасность, какая-то всепобеждающая чувственность с примесью пьянящей вульгарности. Она нравится сама себе. Конечно, ее руки не ухожены и слишком сильны для девушки. Но даже это кажется ей привлекательным. Причесываясь, она прячет свои руки в волосах, отчего их белизна еще сильнее бросается в глаза. От нее исходит сильный аромат брюнетки, обворожительной брюнетки, которая притягивает к себе мысли окружающих.         Вы знаете пословицу племени сиу? В голубом и прозрачном танце, рождавшемся из усилий тужащегося на стульчаке человека, уставившегося на кафель на стене туалета, больше красоты, чем в утренней заре - вот пословица сиу. Сто франков. У всего есть своя цена. Проклятые комары.         Зеркала имеют над словами, которые я употребляю, необыкновенное преимущество, заключающееся в их двойственности: хрупкости и завистливости, например. Так, луна сначала пугается моря, а потом смело в нем отражается. По этой же причине, идиотов так ценят во второй Республике. И это еще не все. А ну-ка, комары, давайте отсюда.         Почему всякий раз, стоит мне услышать, как говорят об орешках, я бываю взволнован до такой степени, что начинаю представлять себе их, или, как сказали бы вы, грезить ими наяву. Но будем рассуждать строго научно. Некая империя сама по себе не смогла бы, даже при самых благоприятных обстоятельствах, сделать из человека, пусть очень прилежного, императора. Допустим, что и это еще не все. Жалобные вздохи.         Все считают, или, точнее, предполагают, что все это вероятно должно закончиться какой-нибудь поучительной историей. Вот именно, для пиздюков. Известно, что им повсюду мерещатся всевозможные романы и романсы. Стоит им встретить какого-нибудь господина в розовой шляпе, как они спешат всем об этом поведать. Они способны говорить обо всем, о куске дерева, адюльтера, герани. Из всего этого возникает умопомрачительное количество небылиц. Но будем рассуждать строго научно.         Все это должно закончиться поучительной историей, лучше не придумаешь, просто пальчики оближешь, конфетка, а не дырка! Это просто буржуазный предрассудок - всему придавать форму законченного рассказа. А вообще-то - пожалуйста, если это кому-то так нужно. Но в своем рассказе - и это надо хорошенько осознать, я меняю имена и не собираюсь следовать по строго очерченной дуге, в соответствии с законами баллистики и постановлениями Женевской Конвенции, подобно пушечному ядру, которое в полете следует по своей траектории. Его-то уж ничто не остановит. И оно поставит свою точку в конце и, Господи Боже мой, еще какую поучительную! Будьте уверены.         Одни пересказывают жизнь других. Другие свою собственную. С чего они начинают? В конце они делают какое-нибудь глубокомысленное замечание. Про лестницу или сквозняк. Они замечают в жизни другого то, что они способны в ней заметить. Но даже если все это и действительно было, все равно все было бы по-другому. К тому же, впрочем, довольно. Взгляните на зевающего человека. Его черты искажаются, выражая неизвестную доселе меланхолию и сильное физическое страдание. Однако, собственно говоря, какое это имеет отношение к рассказу, в котором подробно излагались бы все перипетии жизни старой женщины, постепенно начавшей писать анонимные письма? И всевозможные размышления по этому поводу.         Это обычный буржуазный предрассудок - всему придавать форму законченного рассказа. Похоже, я сам попался на эту удочку, или же меня просто заставили себе служить. Однако со стороны я наверное выгляжу довольно смешно. На фоне вокзала с семафором вдали. Нет, нельзя сказать, чтобы я был полным ничтожеством. Представить же, что меня могут заставить кому-либо служить с объективной точки зрения было бы равносильно тому, что я бы полностью уподобился какому-нибудь паршивому бездомному псу. Не больше и не меньше. Неизвестная доселе меланхолия, сильное физическое страдание. Номер "Пари Суар" с моим письмом, в котором я предлагаю им свои услуги в качестве сотрудника, и еще несколькими письмами с подобными же предложениями, с искаженным Массимо Бонтемпелли интервью, в котором заявляется, что шесть тысяч узников - цифры опубликованы - сегодня отправляются на каторгу. Именно так, совсем как на этикетке натуральной минеральной воды "Эвиан - Каша", которая у меня перед глазами, где на розовом фоне изображено здание водолечебницы в момент, когда перед садом проезжает коляска и толпится несколько прохожих, среди которых можно различить даму с зонтиком. Естественно, светит солнце. А на ленте, вьющейся по краю лазурно-голубой с черным рамки, можно прочитать банальную фразу: "Одобрено Медицинской Академией". Взгляните на зевающего человека.         Все тот же номер "Пари Суар". Меня охватывает отчаяние, когда я думаю о бессмысленном множестве событий, происходящих в мире. Те, что мне известны, в сравнении с теми, что остались мне не известными, представляют собой просто ничтожное меньшинство. Да ладно, все не так уж страшно, черт побери. Еще глоточек коньяку. Мужчина, который вместо того, чтобы дрочить, хочет немного выпить, вовсе не смешон. И он пьет.         Плеск свежей воды в долине мечты, где с высоты ровно в двадцать метров тридцать сантиметров ты падаешь на изумленный гладкие скалы, ведь не напрасно же рукой человека был подвешен когда-то этот маленький картонный балкончик. Здесь с антологией в руке прогуливался некогда романтизм. Будь внимательней, Цезарь, ты можешь упасть. Ночи стали холоднее. Мне об этом больше нечего сказать, Папала (это я обращаюсь к вечным снегам). Событий слишком много.         Там, где обнаженные скалы отталкивают от себя робкую ногу, где отчаявшемуся растению некуда бросить свое обольстительное семя, там, где ледоруб альпиниста способен высечь лишь искру, там, над царством голубых мух я наше свое пастбище. Я высокогорное животное. Мне нечего об этом больше сказать. Так пусть же тот, кто продолжает рыскать в поисках пропитания, не оскорбляет больше моего слуха своим низменным шипением.         КОНЕЦ "Митин журнал", вып.57:                       Следующий материал