Я не ела маленький квадратик "промокашки" с зеленой кляксой. Я не была оппонентом у тусовщика. Мало того, тусовщика тоже не было. И дипломной работы "Карлос Кастанеда и русский самиздат" никто не писал. Да и то, что проглотил, причем с добавкой, ты, возможно, и не было кислотой. Представь, это были всего лишь чернила. Ты можешь возразить, что реакция зрачков не врет. А также судорога, пробившая твои ноги. Гигантский унитаз, готовый вместить не только малька, выпорхнувшего из тонкого канала твоего тела, но и... чего только он бы ни поглотил блеском фарфоровой голубизны. Конечно, ты остановишь меня: не надо литературных игр, разных там пискарей, несуществующих существований и т.д. А смех? - скажешь ты, - этот приступ напряжения живота, боязнь потерять контроль, наше осиное жужжание, искривленное хохотом лицо, выпученные глаза, броски с боку на бок, прижимание (или прижатие, тут ты меня поправишь) голых, холодных ног к голой горячей груди. Мне трудно удивить тебя описаниями. Я не пою песнь фаллосу, не описываю гениталии, вообще я терпеть не могу иностранные слова: разные любимые тобой фекалии, биномы, суггестивные, паттерны, дефлорации, дефекации, дефилировать и дефинировать. Я не знаю, как они пишутся. Изгороди удвоенных согласных, отрицающие приставки и выражающие презрение "ф" произвели на свет закрытые, закомплексованные, надутые, напыщенные люди. Прости, я ничего не хочу сказать. Ну нет у меня способности к иностранным языкам. Я обманываю учеников, терпеливо, из года в год приходящих за знаниями. Я тебе говорила, это работа над собой - прямо смотреть в лицо трудностям. Я и тебе советую взять ученика. Учитель представляет не предмет, а силу. Я имею в виду не физическую силу, конечно. Проблема с предметами - это неумение быть с собой, растрата сил на жалость к себе. Я, собственно, не о тебе, а о себе. Предмет не важен. Ты ведь сам говоришь, это не знание. Чему мы можем научить - слепые люди, которые думают о салатах, блинах, недоедании, переедании. Люди страдают. Забываются. Ищут удовольствий. Живут от события к событию. А тут еще иностранный язык. Подумай, в Англии я не была, даже во сне, и чему я учу - соленое, вареное, жареное, как будет треска, селедка, омлет, заказ билетов. Ну скажи мне, какой заказ билетов на другом языке. Другой язык - иная знаковая система, другой способ передачи, накопления информации, неизвестные смысловые поля, загадочные связи... - внешнее оформление ограниченного видения, свойственного некоторой географической общности людей. Зачем учиться еще одной относительной системе выражения? Не лучше ли идти напрямую, без опосредованности запоминаемых насильно связей, закрепленных в языке, но каждый раз вызывающих стихийный протест? Знаки, поля, звуковые потоки в воображаемом будущем о воображаемом динэ с никогда не еденным супом из воловьего хвоста. А вялая речь застенчивой, глядящей вниз девочки о недожаренном мясе? А как же настоящее? Жить настоящим в настоящем. Лондон это все лишь чуть-чуть переместиться в пространстве. "Прости, моя дорогая, но мы не успели сегодня почитать "Аэропорт". Время прошло". Время закончилось. Несуществующая абстракция пришла к концу. Не трать его, дорогая, на такую мучительную подготовку: выражать не требующие искусства выражения вещи. Искусство невыразимого требует другой подготовки. Но ты пытаешься пересказать сцену захвата самолета, и мне приходится прервать тебя, задевая твое чувство собственной важности. Забыли, что "он", "она" особенные. Ну вспомните же "король и королева". Что на конце? Я не говорю двусмысленностей. Это я о " заказе билетов". Мы ведь с тобой понимаем, что ты съел билет.
Я огубливаю корень твоего мужского воплощения (это метафора) - и телесная чувственность катапультирует нас в бестелесное.
Мы вернулись, когда на будильнике было четыре часа двадцать минут. Рассвело.
- Мы можем умереть в любую минуту, - говоришь ты. Я знаю и помню об этом, но в ту минуту, когда ты произносишь эти важные слова, я перестаю тебе верить. Я очень остро ощущаю ее. Бренность тяготит мне пятки, пока мы идем вместе, но пока ты не произносишь "в любую минуту". В тебе есть что-то от моей бабушки. Она всегда говорила во всех отношениях правильные тривиальные вещи: "Врать - самое последнее дело", "Надо обязательно чистить зубы" или "Надо есть суп". Суп я не ем, это была моя сокровенная мечта. Врать я любила всегда. Теперь, в тридцать лет, я стараюсь не врать - ложь делает человека слабым, но иногда язык как-то сам поворачивается. Не из желания скрыть что-то или приукрасить, не из страха, а так, чтобы вжиться в другую ситуацию. Например, я скажу тебе: "Ты знаешь, мне подкинули ребенка. С письмом. Знакомая. Сама уехала в Израиль. Умоляла не заявлять в милицию, а вырастить. Грудной ребенок. Девочка". Я уже вижу понимающий учительский кивок: "Ты бежишь от себя. Это наш ум. Да-да, живешь воображением. Очень плохо". "Кофе, пряники - все это ведь нельзя есть", - говоришь ты с такой интонацией, что сразу не по себе. Безумен человек, пьющий черную воду и жующий продукцию из недоброкачественной муки и жиров. "Смотри в корень", - уверенность наполняет воздух между нами, и я чувствую, что именно теперь смотреть в корень я не могу. Ты можешь наблюдать за моей упрямой человеческой натурой, которая хватается за любую возможность отстоять себя. "Вот оно, Эго!" Но я не спорю. Конечно, глупо спорить. Я слушаю тембр твоего голоса, текучесть вибраций, циклическое возвращение к "ре". Мы оплетаем шагами дерево, выступившее из кольца тугого окаймления кустов, и покидаем Марсово поле.
Я не анализирую его. Но, наблюдая, как он надевает брюки, аккуратно и быстро, я представляю его примерным пионером, прилежным маленьким мальчиком, который всегда старался делать так, как его учат. Доверчиво и серьезно повторял обучающие движения старших. Когда он забивал косяк, он умудрялся держать руки под таким правильным углом, что я видела перед собой классический самоучитель с фотографиями его рук: поза #1 - вытягивание зубами гильзы - Слегка прикусываем гильзу папиросы марки "Беломорканал", удерживая ее передними зубами и левой рукой, при этом медленно и плавно стягиваем папиросную бумагу с табаком вниз так, чтобы гильза не выпала, но освободилось пространство между табаком и гильзой 15-20 мм.
Последующие семь его поз так же классически правильны.
Когда он входит в меня, он исполняет движения так, будто сверяется с образцом.
Проснулся голодный кот. Слава Богу, жары уже нет.
Будины - большое, многочисленное племя, у них голубые глаза и рыжие волосы. Они кочевники и питаются сосновыми шишками.
Мужья, однако, не могли выучиться языку их жен, в то время как жены усвоили язык мужей.
Маки стригут волосы на голове, оставляя чубы: на макушке отращивают волосы, а по сторонам сбривают до самой кожи. На войне они носят кожу страусов.
Махлии отращивают себе на голове волосы сзади, а авсеи - спереди.
У гинданов все женщины носят множество кожаных колец на лодыжке, количество которых зависит от того, сколько раз они совокуплялись с мужчинами. Самая лучшая та из них, у которой больше всего колец.
Максии отращивают волосы на правой стороне головы и стригут их на левой, а свое тело окрашивают суриком..
Я читаю Геродота во сне, открыв с середины. Темп чтения нарастает. Книга тянется в отверстия глаз, как туалетная бумага, пролезающая в щель коробки. Голос, читающий мне книгу, обрывается, и я просыпаюсь. Окна с трех сторон от кровати. Дождь едва пошевеливается, и слева через щель приоткрытой фрамуги доносится неторопливый смех. На полукруглой площадке на крыше противоположного дома, под тентом видны огоньки, вспыхивающие в руках. Огоньки перемещаются по кругу. По-моему, это французы. Их пятеро, и белая собачонка елозит под столом. Визгливые всплески слышны и прямо по курсу. Выглянув вниз, я различаю в полутьме арабов, владельцев кофе-шопа, сидящих в ряд, на стульях, выставленных в переулке, спинками к железным жалюзям, исписанным граффити. Подымается дым. Воздух пузырится и закипает сразу со всех сторон руладами часовых механизмов. Рядом со мной на четырехспальной кровати - длинная сонная сущность в красной футболке. Я вырываю из неги сновидения треугольный, большие голубо-серые, широкий-высокий, длинные черно-кучерявые, поросший, округло-дистрофический, прямые длинно-несгибающиеся и прочие вариации общей формы, вылезающие из красной футболки. Привычное описание носа, глаз, волос, ног не могут собрать внутреннюю противоречивость Фьючела в единый мешок узнаваемой человеческой формы. Мы долго протискиваемся вниз по винтовой лестнице. И вдвигаемся в пространство Амстердама. Мы с Фьючем как две тележки, медленно катимся и вливаемся в общее качение. Черные велосипеды, поющие мотики, самокаты, ролики, скэйты, катеры, баржи, трамваи, электрогитары, яхты, суденышки, коробки́, корабли, плывет и шуршит, и позвякивает, и дымит, и перемещается. Фьючел хочет купить корабль и выбирает кофе-шоп на углу у моста. Темнокожий парень, болтавший с приятелем на улице, заходит с нами и кладет на прилавок конторскую книгу с образцами в полиэтиленовых пакетиках. Мы выбираем приемлемое по цене, и на кругляке, как в привокзальном буфете, сворачиваем корабль. На ратушной площади много кораблей. Двое - у причала, с натянутыми на нос спальными мешками. Между плывущими - человек с пакетиками. Мы отказываемся от пакетика. Но он настаивает. "Птички, птички! - говорит он, - это любовь и мир. Покормите птичек!" Но у нас есть свой мешочек, и мы отказываемся. Продавец настаивает: "У вас нет такого. Это другое. Это для птичек!"
"У нас все есть", - заверяют гудки наших кораблей. "Тогда что же вы не кормите?" - парень разворачивает кулечек и бросает что-то на асфальт. Со всех сторон слетаются пестрые голуби. И ступить уже некуда. Фьючел садится среди голубей и других Челов перед обнаженным хайрастым японцем, заводящим гитару. Японец немного одеревенел, запотел, поднял плечи и, оттопыривая лопатки, лихорадочно работал веслом. Вибрирующий гудок его был далеко впереди и тащил всех со страшной силой. Мы неслись во весь опор и, не разобрав что к чему, наскочили на облако. Белые волокна все скрыли из виду, и, пока мы выбирались, ратушная площадь скрылась из виду too. Еще не было пяти, но ночные клубы закончили работу, и на улицу вышли обтянутые лысые бритые в серебряных комбинезонах, изысканно вежливо-строго поддерживая друг друга за талию, бежали навстречу, подхватили Фьючела.
Я была голодна и съела пиццу с молочным коктейлем.
Арабы напряженно провожали меня взглядами, но я не могла найти дверь на винтовую лестницу и шестой раз невинно осматривала жалюзи, покрывающие дом сверху донизу. На них были толстые аршинные красные округлые буквы, тонкие черные зигзаги-червяки, желтые пятна. Двери не было. И я пошла на вокзал.
Тетка в туалете не разрешила чистить зубы и отключила воду в умывальнике. По этому поводу я вернулась и нашла дверь в доме. Над кроватью тоже оказалось окно. С четырех сторон шел жестяной дождь. Но мне он больше не грозил, он шел на месте. Динамичная статика: внутри моего спящего тела размельчалась на структурные элементы сырная пицца и молочно-фруктовый коктейль. Фьюч пришел через какое-то время в жестяном плаще. Он лег, и скрипящая оболочка не давала ему повернуться на бок. Вечером мы уехали в Париж.
- Мне нельзя слушать музыку. Я всю жизнь наслаждался. Получал удовольствие. Улетал. Это еще слишком сильно во мне. Дон Хуан правильно говорил, что в стихотворении только одна строчка рождена духом, остальное ум. Музыки мало. За этот месяц я шесть раз слушал "Щелкунчик". Одна мелодия есть. Да, один раз дух снизошел. А остальное? Вот "Золушка" Россини. Жаль, ты не смогла. А впрочем, что я говорю! Я говорил тебе, что я благодарю Создателя, что лишен талантов. У меня нет ничего того, за что можно уцепиться. Зачем я ходил пять лет в Alma-Mater? Мне очень нравилось курить в коридоре, пить каждые пять минут черный напиток. Я терял себя. Вот что я делал. Потом я решил стать режиссером, потом музыкантом. Подумай сама, решил стать! Стать кем-то! Бедные дети, их с малолетства учат забывать себя. Развивают честолюбие. Что такое жизнь? Ради чего появляться на этой Земле еще раз? Череда настроений, радости, страдания, любви, ненависти. Сегодня я добр, улыбчив, а завтра ко мне не подойди. Сегодня я тебя люблю, я готов отдать все - бананы, арбуз, книги, рояль, а завтра меня раздражает твое молчание, твои рассудительные слова, твой голос, вообще твое существование. На груди должна быть табличка: "Не подходи! Сегодня я добр". Завтра, возможно, я переверну ее, и ты прочитаешь: "Не подходи! Сегодня я зол". Талантливый человек легко растворяется в своем предмете. Ему труднее освободиться. Исчезни с лица земли театры, музеи, галереи, концертные залы, где художник, музыкант или актер может показать себя, оставь его только с самим собой, без того, что люди называют признанием, его страстям, гордыне, амбициям некуда будет деться.
Убери у любого работу, всевозможную деятельность, то есть все то, внешнее, что отвлекает его от самого себя, у него начнутся неврозы. Он сойдет с ума. Я-то знаю, как это трудно. Ум ищет привязок: прием пищи, распорядок дня, прогулки. Ум говорит мне: у других есть дети, жена, они стали тем-то и тем-то. Может, в этом и заключается жизнь? Может, я опять ошибаюсь? Просветленный может делать все. Его чистого, незамутненного сознания ничего не затемнит. Я не просветленный. Поэтому я постарался устранить все, что может служить зацепкой: отдал инструмент, пластинки и т.д., никуда, ты знаешь, не хожу, вино не пью. Главная для меня задача - наблюдать за мыслями. Пусть приходят. Пусть приходят желания, эмоции, я просто наблюдаю. Знаешь, как интересно: раньше отдавался настроению. Радовался - мир становился прекрасен, ощущение подъема, легкости, все вчерашние печали забыты. Депрессия - мир блекнет, ничто не занимает. Попробуй, стань наблюдателем. Пусть приходит радость, печаль. А ты смотри! Когда я не буду вовлекаем во все приходящее... Бог не дал мне талантов. И это здорово - такая возможность повернуться внутрь. Только ради этого и стоит жить. Прости, я столько говорю! Я только с тобой могу говорить, потому что ты меня благосклонно слушаешь.
Мы лежим на темно-синем ватном одеяле c крупными красными цветами. Атласная поверхность дает стереоэффект. Я закрываю глаза. У меня много пар глаз, среди которых есть и пара закрытых. Одна пара моих глаз входит в тебя. Наши тела теряют плотность. Плоть расползается. Мы - устремленность воздуха. Я не чувствую прикосновений. Я не различаю, где ты. Дыхание прекращается. Язык - побег баобаба, или бамбука, или волшебного боба. Он - царствующий стержень. Я - легкое, шарообразное скопление потоков, которое перемещается по координатам тела к голове. Безграничная радость, захватившая пространство головы, кажется физической. Радость растет, движется все выше и выше, вот-вот разорвет черепную коробку. Она требует бо́льшую внутреннюю сущность, чем я. Мне не вместить столько радости, она наполняет комнату, упирается плотной массой в закрытое окно. Я не смогу сесть завтра в поезд, я не могу вместиться в пределы имени-отчества-фамилии, привычного человеческого облика. Я испугалась, что схожу с ума. Границы трансформации. Закон самосохранения сработал. "Не бойся. Смотри на то, что с тобой происходит. Не вовлекайся", - смысл твоих слов не сразу доходит до меня. Я пытаюсь сконцентрироваться на них. Я еще неизмеримо больше своего тел. Я хочу объяснить тебе, что не вовлекаться некому, меня уже нет. Постепенно потоки становятся слабее. Я начинаю чувствовать напор твоих пальцев. Нажатия, трения, давления, растирание. Тела включились угловатым тупым прессом металлического цеха. Долгий трудоемкий процесс. Да. Все в порядке. Я уже здесь. Я замечаю цветы на одеяле. Похоже, проклюнулся рассвет. Желание выйти на Фонтанку вскоре поникло под тяжестью мутных видений. Ты держишь мою конкретность за руку. Я возвращаюсь к твоей руке и удаляюсь в сон, как надувной шарик на ниточке: то тут, то там.
Молодой человек лукаво поглядывал, протягивая фото.
- Кто вам делал макияж?
- Сами, всё сами.
Курчавая блондинка с узкими бедрами, немного раскосыми ястребиными глазами была неотразима мощью холодных булавочных зрачков. Ее черноволосая подруга с орлиным носом, такая Анна Горенко с Сен-Дени, одаривала смотрящих щедростью своей натуры.
- Очень удачный снимок. А что поделывает наш друг?
- Скучает. Капризничает. Жалуется. Творчество, говорит, никого теперь не интересует. Всех интересует расписная попка. Знаешь, он ведь пишет исследование по психолингвистике? На тему: как отражаются на речевой деятельности разные растительные стихии, грибы, и сравнивает с синтетиками. Замахнулся на поэзию двадцатого века и доказал, что на уровне грамматики и синтаксиса мы обязаны тесному общению творческой личности с силами природы. Вот так. На той неделе мы устроили маленькие посиделки, он разобрал язык Введенского и показал, что именно тот употреблял. И действительно, Александр Иванович нюхал эфир.
- Алло, Олечка, здравствуй. Ну, как договоримся? Давай завтра в половине первого. Приходи со своей простынкой.
- Гитточка готова. Давай я и тебе маникюрчик.
- Спасибо, в следующий раз, как-нибудь под Рождество. Отыграем, может, заплатят.
- Да я тебе так, бесплатно.
- Сегодня не хочется. Гитта так хорошо по-русски!
- О, не то слово! Она учила русский по каторжным песням, от которых был без ума их профессор в университете. Она мечтает остаться здесь навсегда. Петербург ее страсть. В Дании, говорит, скука, делать нечего. Она изучила все о петербургских юродивых. Вот. Это - она с костылем и песиком у Владимирского на Пасху. Гримировал я, конечно. Ты видишь, что на ней надето? Зеленая кримпленовая юбка семидесятых годов! На развале нашли.
- Жаль, не все иностранки такие. Я учу одну немецкую девушку. Будущий режиссер. Спит - весь урок спит, зевает, чешется. Говорит, ее искусали клопы, комары, мимо пробегали тараканы, и она так устала, так устала - петь, танцевать, русский язык, трудные звуки "с", "ш", "ли"-"лы". Но так любит Хармса. Удивительно, все немки очень любят Хармса - смеются: "Жил-был рыжий человек. У него не было..." Все немки, изучающие русский язык, знают наизусть! Может быть, они ограждают себя от потери разных частей тела, от невидимой жизни тонких субстанций. И повторяют, как мантру: "потом у него не стало..."
- Как жаль, что я ленив! Говорят, у меня изобразительный дар. Я бы снял о китаянке. Училась у нас. Занималась русской народной музыкой, вышла замуж за негра. Ее угостили нашими русскими грибочками. Я ее спрашиваю: "Ну и как тебе?" "Такое ощущение, - говорит, - что мечта всей жизни осуществилась". А потом: "Осуществилась, и что дальше?" И она стала писать романсы. Мы сняли мультик по ее романсу под названием "Красное платье". Боюсь, сейчас уже не вспомню. Кажется, так:
Красное платье,
Грязная скатерть,
бронзовый куст.
Люди летают над кромкою моря.
Море густое блестит.
Красное платье морем залито.
Красная грудь
в облаке мятом
видима чуть.
Люди гуляют
в облаке длинном
чинно и грустно.
За руки взялись,
в море вступили
чинно и грустно.
Красное платье
в брызгах. Песчинки
липнут к подолу.
За руки взявшись
облако двигаем
головами...
Дальше не помню. На роль я бы взял нашу девчонку - продавщицу, простую, как две копейки. Косвенный ввод ее как китаянки. Ожидание. Появляется некитаянка. И негр также. Негра я бы сделал врачом: жареные пирожки, вьетнамские девушки (в юности), свой кабинет, клиентура. Но до конца не верит, что он реально - врач, с дипломом, что удалось, и в свободное от работы время играет в доктора - носит под бадлоном стетоскоп, спит на банкетке, в спальне - прожектор с ультрафиолетом, книги в акушерском чемоданчике... Поэзия и кинематограф связаны едиными процессами просмотра, наложением кадров, мыслеобразов. Ну, да это старая телега - мультики. Да, как тебе, что́ я принес? Берется два литра молока, мед, полкило растений, варишь. Доводишь до объема бутылки пепси-колы. Вот и весь рецепт.
- Да, было очень своеобразно. Я даже что-то сочинил, но не записал. Видел нашего друга в филармонии на "Леди Макбет". Введенский, говорит, представлял, что все беды вызваны актом творения. Творец вычленил зверей, человека, моря, горы, деревья из изначального единства, и с тех пор все тоскуют. Гностики, говорит, так же считали. А я гностиков не читал. Только прояснить все это невозможно. Адам дал имена земным тварям. Имя, таким образом, отделило одно от другого: это то, а это - это. Наш друг стремится к "истинной реальности". А для меня слово "истина"- пустой звук. Сколько этих реальностей: две - человеческая и истинная, одна, миллионы? Расширяй сознание, не расширяй - все внутри человека, и человек часть всего. Часть никогда не объемлет целого. Хотя, возможно, суть одна. Главное - жить в гармонии с собой. Я бы завел у себя растение, но надо ухаживать, живая сущность, вдруг погибнет?
Автобус въехал на станцию без пяти пять. Сонный автобус встречали полицейские отдела по борьбе с наркотиками. Нас отвели в сторону и спросили, есть ли у нас оружие, наркотики и паспорта. Мы еще спали, и наши ротовые трубочки медленно выпускали длинные No, Nothing, Certainly. Нам поверили, что мы из России и у нас ничего нет.
У меня нет головы. Это факт. Знаешь, срезают у дыни или арбуза верхушку, вот у меня такая голова. Нет верхней части. Сначала моя голова напоминала яйцо из рекламы, не обработанное блендамедом. Череп утончился и стал тонкой мембраной. Теперь головы нет. Вместе с ней пропало чувство тяготения к земле, координации в пространстве. Мы усердно лечили мой вестибулярный аппарат красным вином и сыром. Невидимое пространство временно окрашивалось, как в стеклянной колбе, но по мере испарения голова исчезала. Зрак солнца ничем не закрыть. Он уничтожает видимые ему части тела, поднимает ртутные столбики внутри кровеносных сосудов. В метро взорвали бомбу в пятнадцати минутах от нас. За нами следит профессор-негр в очках с золотой оправой. И это не смешно.
Он уехал за нами из Амстердама. А может, и еще раньше. Впервые мы увидели его сидящим за чашкой утреннего кофе, просматривающим принесенные с собой книги. Никуда не торопился, курил себе косячок, посверкивая перстнем, читал. Высокий, в костюме, трость у стула. Теперь он проплывает мимо нас на теплоходике по Сене, когда мы разрезаем сыр; проезжает в такси, когда Фью откатывает из кучи, сваливаемой бульдозером, дыни; разговаривает со служащим в библиотеке центра Помпиду, когда я вслушиваюсь в интервью с Набоковым, записанным на видеокассету, стараясь за громким французским переводом услышать английский. Профессора мы встречаем ежедневно. Он важен, неулыбчив, у него хорошая осанка и тонкие губы. Черты лица европейские. Фьюдж предположил существование еще одного меньшинства: трансрасов. Я знаю, Фьюдж сам бы в него вступил. Он давно любит негров.
Вчера я шла из Роман-виля через Китайский район. Я глазела на сухофрукты, разложенные на лотке. В окне едальни была выставлена большая сушеная рыба. В отражении на стекле на меня смотрел профессор. Одет он был в длинное национальное платье, я не знаю, как оно называется. В руке - красный дипломат. Я подслеповата и не заметила бы его, если бы не рыба. У рыбы были невероятно синие губы и плавники, как крылья стрекозы. Только простояв минут пять и внимательно осмотрев рыбу, я увидела слева от нее голову Фьюджа, сидящего спиной ко мне. Мы договорились встретиться через полтора часа в парке на горе, а до этого бродить и подмечать, что можно использовать в фильме. (Мы задумали любовный триллер с элементами мистики.) Я не стала заходить, было бы неинтересно. Навстречу шли негритянки в расшитых тесьмой и бисером платьях, с прямыми спинами, победно улыбаясь, гордо подняв головы, занимая весь тротуар, высокие, полнокровные. Мне захотелось написать тебе письмо. На почте я купила открытку с репродукцией коллажа в коричнево-синих тонах и названием "Пианист". Я выбрала ее потому, что она была самая невинная из имевшихся в продаже. Я догадалась, что на ней изображено, только когда наклеила марку на конверт.
Привет, прости, что заставляю тебя терять время. Мое тело перемещается в пространстве. В Париже сорок градусов, опали листья. Но не красные, а коричневые. Тут взорвали бомбу, в китайском квартале, в районе Сен-Дени все машут руками, не дают себя снимать. Кто-то бросил булыжник с моста с явной целью подпортить мои и так не блестящие мыслительные способности, но не попал. Ехала в метро и прочитала в газете рассказ: Дело происходит в 60-х годах в Америке. Парень хочет подработать, участвует в экспериментах с ЛСД. Во время сеансов у него один и тот же вруб, что он древнее животное, у которого член вместо головы, а на животе в два ряда восемь отверстий. Парень описывает свое состояние так сильно, что сводит с ума врача, проводящего сеанс. Врач теряет зрение, слух, обоняние, но его член приобретает чувствительность к звуковым, световым, тепловым колебаниям, чутко реагирует на окружающие вибрации, ну и т.д. Прости за такое сумбурное послание. Когда приеду, не знаю. А встретиться в сновидении нам не суждено.
Я отправляю "Пианиста" на самолете.
Фьюдж сидит на траве и рассматривает баночку. Он купил у арабов жидкость, которая используется для ритуалов. Вводится под кожу и окрашивает ее. Я боюсь, что его надинамили и всучили крем для обуви или еще проще: птичьи экскременты. Но Фью уверяет, что при нем испробовали, прямо из его баночки. По запаху, это что-то растительное. Пахнет размятыми листьями и гусеницами. Он даже раздобыл машину: у моста Александра Невского проводили акцию "Защитимся от СПИДа одноразовыми шприцами!" и раздавали машины, кому надо. Мы покупаем вино и - куда несут ноги. Есть такой садик напротив Сорбонны, c волчицей и с фонтанчиками. Но он четырехугольный, и в нем все время хочется есть. Мы сделали очень много перемещений, хотели с горя пойти в Лувр, но его оцепила полиция. Посмурнело, посикал дождь (это я у Фью научилась). Всех людей унесло. Крутятся пустые карусели и колеса на Елисейских полях. Мы расположились под громадным кленом, а может, это был каштан или тополь, на железных креслах, совершили возлияние. Фьюдж хотел попробовать жидкость. Подцепил кожу на плече и только было собрался вводить, как... короче, сзади подошел негр или араб, похожий на профессора, но попроще, и стал объяснять по-английски, что так нельзя делать. Что надо по-другому, не просто так в случайном месте, и женщина не должна видеть и знать об этом. Фью спросил, может ли тот рассказать ему. И негр этот сказал, что да, но не здесь. В маркете в "брюхе" купили мешок с багетами, Фью вынес банку кофе, араб - персики и сладкий перец. В метро этот негр-араб проскочил через двери, выпускающие выходящих, и постоял, удерживая железные створки в раскрытом виде, пока мы следовали его примеру.
По дороге он дал понять, что возьмет только Фью. Фью начал уверять, щипая меня за локоть, что я, в общем, совершенно и не женщина. Скорее даже наоборот. Но в то же время. Ему бы хотелось, если это ритуал, чтобы "его друг был с ним". "Давно?" - понимающе скосился араб. "Sugar!" - прикидывая, осмотрел мои джинсы. "Делали в Америке?" "И тут все на месте!" - стукнул себя по груди.
Моей головы не было на месте. Я дышала животом и складывала пальцы драконами. С бульвара свернули в пассаж. Запах благовоний, пищи и испражнений, спрессованный за день, выбил из меня последние звенья телесного каркаса. Приземление было удачным. Бородатые мужики, по-видимому, индусы, содержавшие керамическую лавку или склад, усадили меня на большой глиняный горшок, повозились вокруг и разошлись. Темно. Безветренно. Я подтащила горшок к выходу из пассажа впустить внутрь немного кислорода. В витрине специализированного магазина напротив двигались парики. Мой организм перерабатывал химические элементы.
Ты стоишь в маленьком зеленом садике. Полдень залит июньским ослепительным солнцем. Светло-зеленая высокая трава скрывает тропинку, идущую вокруг большой круглой клумбы. Длинношерстные неподстриженные кусты сирени замыкают внешний круг, величиной с цирковую арену. Замкнутое пространство до краев наполнено янтарным светом. Ты идешь мне навстречу со светящейся улыбкой, у тебя в руках дамская черная лайковая сумочка со старомодной застежкой - рожками. "Посмотри, что я нашел", - говоришь ты. Ты рад. Тебе хочется сделать мне подарок. Сумочка открыта. Ты достаешь великолепную полированную черную черепаху и такую же блестящую крысу. По виду, они сделаны из тяжелого черного дерева, инкрустированного слоновой костью. Поставленные на траву, они притягивают к себе. Ты хочешь, чтобы я скорее взяла их в руки и рассмотрела. Я беру черепаху, вглядываюсь в гладкий панцирь. Каждая пластинка панциря имеет свой ландшафт. "Посмотри, какая точная копия!" - ты протягиваешь мне крысу. Интересно, из чего же сделан глаз? Я приближаю крысу к лицу. Может быть, рубин? Разворачиваю крысу другим боком - из-под полусгнившей, тонкой, как лист бумаги, кожи на шее проглядывает скелет. Глаза нет. Казавшаяся деревянной поверхность оказывается отвердевшей шерстью. Ты не видишь этого. "Это тебе!"- ты буквально светишься изнутри от удовольствия. "У тебя нет бумажки?" "Зачем тебе?" "Я бы их завернула".
Снег, рыхлый, как белый свежий хлеб. Я одета в генеральский мундир с эполетами, орденская лента, аксельбант, высокие сапоги. Снег достигает середины икры. Ступаю - снег еще выше, по колено. У меня в руке дуэльный пистолет. Напротив стоит высокий плотный генерал с красными щеками. Я поднимаю пистолет - и убиваю генерала. Ты подходишь и втыкаешь мне в петлицу розовый цветок.
Земля шатается. Над Литейным включили слишком яркий свет. Приглушить бы немного. Асфальт то поднимается горбом к самому моему носу, то втягивается, образуя бермудское углубление. Так. Успокоиться! Неминуемый спуск в метро. Дать команду мозгу, если это он. Но сначала надо дойти. Потолок слишком низко - на уровне коленей. Ужас! Я боюсь этого пространства между небом и землей. Подумай, - говорю я себе. - Небо - видимость. Там нет границ. Но мой мозг наделяет границами и бесконечность вселенной. Книжный лоток отвлекает меня. Я покупаю "Мудрость идиотов"- тонкую брошюрку с суфийскими притчами и последующим комментарием Раджниша. Потными пальцами сжимаю мочку уха, пробираясь сквозь тусовку барахольщиков-алколоидов у собора, и вхожу в метро. Мысль об ограниченности и коварстве подземного мира, параллельных туннелях, в которых перемещаются набитые плотной человеческой массой железные цилиндрические формы, сидит слишком глубоко, чтобы сразу избавиться от нее. Я смотрю на веселые лица детей, озабоченных перевозом продуктов женщин. Напряженный, растерянный взгляд ступающей на эскалатор. Я читаю притчу, рассказанную Раджнишем. Неверующий висит над пропастью, держась за ветку. А вдруг Бог есть ? - приходит ему в голову как последняя надежда. - Если ты есть, помоги мне, и я обращу к тебе всю мою оставшуюся жизнь. Он слышит голос с неба, отвечающий ему: Хорошо. Я спасу тебя. Отпусти руки!
Ты стоишь по колено в воде. Отсутствие мышц. Поводишь плечами. Оголенный, освобожденный справа от зубов рот растягивается. Ты узнал знакомые очертания. Ты уступаешь мне право охладиться первой. Я выбираю ориентиром сосну, я не чувствую, что плыву. Ориентиры сменяются, я все еще не чувствую прохладу. Я различаю твою прямую фигуру, всматривающуюся позу. Я знаю, ты не разрешаешь себе испугаться. Купаются собачки, брызгаются толстые тетки, бросаются грязью дети. Подставляя мокрую спину солнцу, переступая с ноги на ногу, ты доказываешь преимущества воспитания детей в буддийском монастыре. Знания о дхарме с младенчества, отсутствие взращиваемого в школах духа соперничества, чувства собственной важности, гордыни, амбиций, достаточный, но минимальный прием пищи, контроль мыслей, сила духа, глаза, обращенные внутрь. Хорошо, что ты не можешь стать официальным проповедником. Ты фанатичен, ты воспитан идти напрямую к поставленной цели. Утопизм "освободить всех людей от страдания", твердая воля. Жаль, что я не могу на самом деле подбросить тебе ребенка - маленькую, жизнерадостную, бойкую, общительную, озорную фантазерку. Реальность жизненной силы скорректировала бы твои построения. Мы идем, взявшись за руки, к Удельной. Ты всматриваешься в младенцев, катящихся навстречу в замысловатых колясках. Ты ищешь пустые, выпученные глаза, в которых пока еще нет отражения этого мира. Тебе кажется, что именно о них говорил Иисус.
"Я чувствую ограниченность кислоты. Она много дала, действительно. Я ведь очень умственный человек. Закрытый. Только теперь я могу понять, о чем говорили Будда с Христом. Любовь ко всему человечеству, чувство бесконечной нежности ко всему миру. Но как сохранить это ощущение. Его уже нет во мне. А ведь они пребывали в этом блаженстве без всяких "марочек"."
Сок перезревших слив капает из мешка. Ты держишь его, аккуратно отведя руку от других пассажиров. В туннеле прохладно. Твои брови подергиваются. Небольшой тик. Глаза часто моргают. Ты говоришь и говоришь, отводя взгляд.
Всё. Завтра я иду к врачу и расскажу ему все. Что меня сломило. Почему я постоянно теряю свое очертание. Я часто не могу сказать, кто я. Не в смысле идентификации с именем или положением во вселенной и прочее, а... ну как бы это выразить... пропадает мой внутренний голос, по отношению к которому имело место именование, определение, указание - "я". Мои внешние границы (рост, объем) изменчивы и неуловимы. Их не в состоянии отразить зеркальные поверхности. Реально, глядя изнутри, я занимаю огромное пространство, я - кругла, неохватна. Но внутренний голос всегда был тем, различимым, узнаваемым, что осознает себя узнаваемым и различимым. До путешествия у меня был внутренний голос. Я могла бы приписать себе авторство "Осеаn and Grass":
"Родственники умирали один за одним.
Их дети спешили сообщить об этом сразу же,
именно тогда, когда гармония цвета наполняла
только что пришедший или вот-вот уходящий
сон. Час еще тот.
Тошнотворные
вибрации утробно-носового
"Когда это случилось?" защемляют
просторы сна, сплющивают
в щепкоподобную вертикаль,
которая закисает в сердце.
Я подсаживаюсь на голос.
Сопрано доносит суровую правду:
"Все люди..." и т.д. Банальный невроз,
полученный в детскосадовском возрасте..."
Выражаясь словами моего вольного перевода, щепка при мне. А путешествие было предпринято, чтобы с ней расстаться. Я купила билет. Мое тело плотно вписалось в борта верхней полки. И путь начался. Но я не выдержала и вместо освобождения... как это объяснить.....ну, в общем, я попала на язык, как колобок. Круглое отверстие в белесом беспредельном теле, нависающем над морем, просто продемонстрировало мне свой округлый, пылающий рот. Может быть, он'd sipped or sucked то, чем была я. Но, думаю, нет. Не думаю, знаю. Никто ничего не сглотнул, не высосал, не выпил, не втянул в себя. Как говорят, кое-что ушло в пятки.
Я сижу в кресле с открытым ртом. Рот не закрыть. Очевидно, что мне свернули нижнюю челюсть. Делаю глубокий вдох. Пытаюсь успокоиться. Что-то типа "Ночного портье" и флейтистки из "Репетиции оркестра": женщина не отрываясь смотрит мне в рот. Два ее пальца нажимают под языком, полудлинные ногти вторгаются в губы. Круглое стоматологическое зеркальце с силой упирается в плоть, ее лицо близко к моему рту. Мне кажется, она сейчас вся проникнет ко мне в рот. Ее глаза немного замутнены. Кончик языка чуть-чуть высунут, как у спящей кошки. Вдруг она высовывает язык и поводит им из стороны в сторону. Я очень напряжена. Я думаю, что у нее не все дома или она лесбиянка. Как мне не везет с зубными врачами. "Вы не даете мне ничего сделать!" - она раздражена. "Откройте немного!", "Еще!", "Не поворачивать!", "Не закрывать!"
У меня дрожат ноги, и платье прилипает к спине. Она руками вталкивает вату под губы, и под верхние и под нижние. Я теперь из сердца Африки. Это обычный ритуал: протыкают губы, нос, вставляют пластинки, чтобы губы напоминали раковину. Она, наверное, оттуда. Она трет мне щеки, почти нежна. "Попробуйте закрыть! Что? Встала на место?" "С вами этого никогда прежде не случалось?" "Вам никогда не приходилось громко кричать?" "Как хорошо!" Может быть, она хочет заставить меня кричать? Я еще должна заплатить ей! Она здесь лечит первый раз, и у нее ничего не получается. Я - первый пациент. К ней никто не ходит. И не окупить аренду. Вот оно что. Ей отчасти все равно. Она готова на все. У нее кроличье строение зубов, крашеные стриженые волосы, "под Петрушку", из-под халата видны белые с рисунком лосины.
"Не откладывайте с приходом. Я даже не знаю, сколько там работы. Проходимы ли каналы, и насколько они проходимы". На секунду она задумывается, наверное, ей очень интересно, на сколько можно в меня войти. Она уверена, что мне это тоже очень интересно.
Канал. Что это за канал? Мойка. Начало или конец? Тут можно сесть. Мы хотели воду. Никто не мешает, и туалет рядом, если что. Ты боишься. Не веришь. Наблюдаешь - где я. Здесь или там? Я хожу, говорю - следовательно, продукт чист. Зрак, голос - и ты не можешь отказаться. Но не веришь. Тебе свойственна измена: быть смешным (а если это просто промокашка?). Ты, прости за ярлыки, расчетлив и труслив. Смогу ли проследить за тобой (если я не вру)? Ты съел. Река не успокаивает тебя, и мы делаем круги по Михайловскому саду. Тревога прет из твоих глаз. Лечь, затемнить комнату, убрать свет!
Мы перешагиваем Фонтанку. Я - толстый опухший старичок. Я пухну, кожа лопается, и пока мы пересекаем Шереметьевский и переступаем с ноги на ногу под подтекшей надписью "Бог хранит всех", мое тело разлагается. Но как только атомы разбежались, я спотыкаюсь, и продолжаю путь высокой девицей, похожей одновременно на лошадь и рыбу. Хотя все это время я слежу за тобой. Мы вбегаем в прихожую, и ты бросаешься в ванную.
"Началось", - говоришь ты и спешишь лечь на диван. Я продолжаю следить за тобой, иду на кухню, отрезаю лимон и ставлю тебя перед фактом, что съела еще. У меня много пар глаз. Одна пара смотрит в тарелку с гречневой кашей, которая стоит в глубоком прошлом, другая следит за родственниками, третья за тобой, четвертая - закрыта, но все равно видит, что происходит в действительности: она фиксирует состояние сознания и отслеживает проникновение в сущность других. Я вижу сны своей дочери и слышу, какими словами поносит эту жизнь ее отец. Я вхожу в раж. Уже не остановиться: я становлюсь сущностью, на которую направляется мое внимание, встреваю в ее импульсивный ток. Голос за моей головой произносит что-то очень важное, много раз. Я думаю, что это господь Бог. Но потом осознаю, что говорю я, только другим тембром, на других частотах. Но все равно, я наблюдаю за тобой. Я становлюсь тобой. Ты плутаешь в мире неживых форм: пространство графиков, труб, переходов, он бездушен и невыносим ограниченной конкретностью своей сути. Это ты закрыл глаза и потерялся внутри своего тела. Кто-то открывает входную дверь и громыхает по общему коридору. Моя мысль, что это воры взламывают соседскую дверь, смешит тебя. Тебе хочется уличить меня в трусости, и застенки пластмассового мира уходят, откуда и пришли. Глаза открыты: трехмерность комнаты сложилась как книжка-гармошка: ее можно перелистнуть. Но что останется? Внешний мир зависит от состояния психики или сознания. Я понимаю, почему так просто выйти в окно. Сознание первично, это очевидно и не требует доказательств. Я раздвигаю занавески - сориентироваться во времени: влажная приземистость, не то беловатость, не то сероватость. Штукатурка одноэтажных флигелей, красные крыши дворца, синхронные чайки, неспособные взбить вязкое кислородное тесто двора, и ни одного владельца собаки. Скорее всего, промежуток: ни ночь, ни утро. Между выдохом и вдохом. Без десяти два. Но больше похоже на утро. Да. Cмотрю на часы не с той стороны.
