Еще темно. Кот лапой сдвигает на полу своего пластмассового собрата со стрелками на брюхе. В голове бегут поезда слов, приближаются и удаляются.
Я прислушиваюсь или, скорее, присматриваюсь к ним. Длинный состав разноцветных переживаний появляется вновь и вновь, меняя локомотив и очередность вагонов:
Ты обнимаешь тело или снег.
Поверхность прикасание пронзает,
И тает очевидность бытия.
Десятки глаз расставлены поймать
Смысл ускользающий.
Уловку размягченья.
Ты здесь. Я наблюдаю за тобой.
Но "ЗДЕСЬ" забыла, что же означает.
Сыпучие детали интерьера
Сачок рассудка еле-еле держит,
Пока от смеха все не рассыпает.
Позволить смеху сотрясать желудок.
Визжать, вдвоем сгибаясь
От ударов его взрывной волны
Среди цветочков красных одеяла.
ТЫ КОМНАТУ ЛИСТАЕШЬ КАК ЖУРНАЛ.
Я ПРОНИКАЮ В ЗДАНИЯ СЕРДЕЦ.
НОЧНЫЕ МОТЫЛЬКИ ТОЛПЯТСЯ У ОКНА И ШЕЛЕСТЯТ.
И ЭТО БЕСПОКОИТ.
Войти в тебя. И, выйдя из себя,
Вдвоем покинуть переходы формы.
Оставить двойственность на долю тел и слов.
Ты здесь. Я наблюдаю за тобой.
Но "здесь" забыла, что же означает.
Десятки глаз расставлены поймать
Смысл ускользающий.
Уловку размягченья.
Ты комнату листаешь как журнал.
Я проникаю в здания сердец.
Ночные мотыльки толпятся у стекла. И шелестят.
И это беспокоит.
Ты обнимаешь тело или снег.
Поверхность прикасания пронзает.
И тает очевидность бытия.
Позволить смеху сотрясать желудок.
Визжать. Вдвоем сгибаясь.
Среди цветочков красных одеяла.
Войти в тебя. И выйдя из себя
Вдвоем покинуть переходы формы.
Оставить двойственность на долю слов и тел.
Сыпучие детали интерьера
Сачок рассудка еле-еле держит.
Пока от смеха все не рассыпает.
Десятки глаз расставлены поймать
Смысл ускользающий
Уловки размягченья.
......................................
....................................
И тает очевидность бытия. И т. д.
Железная дорога работала до семи. Машинист бросил состав, не доставив часть вагонов по назначению, и скрылся из вида.
Когда появились две фигуры с головами, обмотанными арабскими платками, я и забыла, чего это я там сижу. Белки немного желтоватые. Глаза, тяжело удерживающие внутренний баланс. "Скорей, скорей! За углом", - араб втолкнул нас в такси, взглянув нежно на Фью. "Ты в порядке, душка-guy?"- растянул кремовые гуттаперчевые губы, глядя на меня как на растение далекой страны.
Утром я увидела Фьюча. Он вспух и стал кирпичного цвета. Через неделю он смог ходить. А когда он смог сидеть, мы уехали из Парижа. Машина, по договору через бюро автостопа, уходила во Франкфурт-Майн, в полдень. Плоская француженка лет двадцати потребовала предъявить документы, проверила сумки миноискателем, взяла деньги вперед и тонким слабым голосом представила наших "попутчиков". Мы удивились множественному числу, так как у парадной стоял малогабаритный "рено". Толстая девица, оканчивающая Сорбонну, "углубляющая свои знания по теоретической лингвистике, полученные в двух других университетах (в Иерусалиме и еще одном) ", сидела с другой стороны от Фьюджа. Я не могла уступить ему кислород. Сдерживаясь из последних сил, он прижимал колени к животу, обливаясь потом под арабским платком. "Сгорел?" - поинтересовалась толстая девица по-английски. "Аллергия на солнце", - ответила я. "Толстая корова!" - высвобождая свой правый бок, Фью навалился на меня. Так, сиамскими близнецами, мы пересекли границу по частной дороге, миновав автобан, на котором заворачивали всех черных, иностранцев и т.д., отлавливая бомбиста. Толстая девица проворковала все десять часов с везущей нас селедкой на каком-то французском диалекте. Когда мы выползли из машины во Франкфурте, теоретик-лингвист с нескрываемой брезгливостью распрощалась на русском, обозначая языковую иерархию и демонстрируя принцип дополнительной дистрибуции при дву- или полиязычии.
Фьючел решил поработать в Берлине. В нем появилось что-то не от мира сего. Кожа приобрела темный оттенок. Но не негритянский, а непонятно оранжеватый. Когда он сидит, облокотясь на широко отставленный локоть, глядя исподлобья, саркастически улыбаясь, то походит на наместника римской колонии. Во Франкфурте мы зашли в полицию и в фотоавтомате сделали отличные цветные картинки. Я сняла на камеру Фью делающим ласточку у небоскреба, сидящим на броневике с водометом, летящим над тротуаром, рисующим треугольники и трубочки, играющим на басовой самодельной "палке", объявляющим, что "время курить гашиш". Через пару дней фильм и буклет, отпечатанный на принтере в химчистке, были готовы. Мы приехали в Берлин и остановились недалеко от парка Виктория у русскоговорящего пианиста-эмигранта. Он работает в ночных клубах для мужчин, и поэтому взял псевдоним Михайло Ломоносов. У него мания преследования и непроходящая депрессия. По пути к его дому мы должны были сообщать о нашем приближении двойным прозвоном, затем дать два долгих и шесть синкопированных звонков в дверь, сказать детский пароль: "В Багдаде все спокойно" (такой у него прикол). Дверь, несмотря на наше глубинное сомнение, все же открылась. Голый, мокрый хозяин, бритый наголо, с большой синеватой, сияющей головой высунулся из темноты. Ломоносова раздражали звуки и свет, поэтому шторы не раздвигались ни днем, ни ночью. Он зажег вдалеке маленький огонек: елочную лампочку, вделанную в зажигалку. Попросил подождать на раскладных стульчиках в прихожей, сам сел на пол в комнате, так чтобы мы могли его видеть, включил автоответчик и прослушал поздравления с днем рождения. Мы хотели было отправиться за бутылкой, но ему "влом было искать рюмки", не из чего пить и есть, а пить из горла ему "неудобняк", и день рождения случился пять дней назад ("чернуха перла"). От бака с водой шла слабая вонь: он "экономил". В мойке, на столе, на полу, короче, везде, где только можно было поставить, даже в душе, располагалась грязная посуда. Ломоносов был брезглив и не мог мыть. Видеокамера подействовала на него крайне возбуждающе. Он умолял снять его. Он позировал, мы по очереди снимали, он разглядывал себя в глазок просмотра.
Я заснула на полу, положив голову на ногу Фью. Во сне я чувствовала на себе взгляд, но мне было все равно. Когда я проснулась, Ломоносов сидел на пачках с книгами, сделав сидение из альбома Клее и толстого тома Блаватской, которые принесли его родственники за вынужденный ночлег. Он не спал, он смотрел, как это делали мы. "А, проснулась? Могла бы закрыться. Я не могу уснуть. Не могу, когда люди в другой комнате. Измена. Я попросил бы тебя закрываться. Ведь я хожу. Меня раздражает. И ты лежишь не двигаясь, как труп. Не дышишь. У меня измена. Может, ты умерла за ночь. Ты шевелись как-нибудь. Ты, наверное, есть хочешь. Вот чай купил с мятой. Не брезгуешь, стакан один, я пил? Хочу заснуть. Боюсь закрыть глаза. А вдруг я умру? Когда закрою. Не проснусь? Такое бывало? Может, ты читала где-нибудь, как уснуть? Ты так отрубаешься во сне. Я подумал, ты могла читать. Ты дышишь или нет? Ты проваливаешься? Тело сновидения, ты думаешь, есть? Я пробовал концентрироваться на руках. Крыша едет".
Я слушаю Ломоносова, но плохо понимаю. Лицо его расплывчато. Мое тело глубоко на дне, под толщей воды. Вдох подымает меня наверх под потолок. Выдох - устремляет в глубокий сон. Ответить нереально. Путь из глубины далек. От твердых форм осталась грудь, ее удерживает бетонная плита. Вдох и выдох уходят еще глубже - за пределы тела. Вообще слово не рождается само собой. Понятия не формируются. Чтобы выразить свою мысль, надо поднапречься. Я не размышляю, а сосредотачиваюсь на предмете как на световом пятне, и он приближается сам, обнажается, все становится ясно - наводится резкость. Вероятнее всего, мое сознание - сознание "низших форм" жизни - водорослей, растений. Дерево мне близко и понятно: оно подчиняется всеобщему дыханию, вбирает и отдает. Оно не бежит и не говорит, не суетится попусту, не тратит силы и не вздыхает, как мало сил осталось. Движение по вертикали, быстрота процессов выдает энергетическую мощь. Воздух, земля, огонь и вода взаимодействуют в нем. Жизненная сила копится в круговых оболочках ствола. Растительная энергия толкает, раздвигает материи, выпихивает ростки. Ему не знакомо брызгание лишним вроде возни животных и детей. Если бы желудь был моей головой!
Я стала пластмассой. В меня ничего не входит, и ничего не выходит. Я стала обесточенным замкнутым пространством. Процессы во мне замедлились, как в камне. Но вместо плотной, сохраняющей структуры - редкие петли волокон.
"Может, окно приоткрыть? Я не открываю. Пыль летит. Душняк на улице. Солнце парит", - Ломоносов пододвигает штору грифом гитары, который служит именно для этой цели. Солнце в зените. Пыль зависает в луче, кишит, разлетается, когда Ломоносов поднимает с пола мою одежду. "Фьючел оформляет паспорт в Марокко. Сосед искал как раз такого. Наверху живет, сам из Марокко. Грек, Сапер, сценэффекты устраивал, наелся пейотов и уплыл на надувном матрасе, когда они были во Франции. И никаких сведений".
В стакане закипает вода. Ломоносов бросает два пакетика и наблюдает, как я пью. "Все. Уходи. Я устал. И приходи не раньше одиннадцати. А лучше, съезди куда-нибудь.Фьюдж, наверное, сегодня же улетит. Люди напрягают. Крыша едет".
Переходя улицу, я сталкиваюсь с велосипедистом. Это меня немного собирает. Неужели отлегло? - думаю я и тут же падаю, вступив обоими ногами в проволочное кольцо. Это меня еще более собирает. Я вбегаю в парк и бросаюсь на траву. Тело катается под деревом, источая из пор горячую жидкость, ноги вторгаются в землю. Нет глаз, нет ушей, нет языка, нет твердого. Вокруг океан, и мягкие сущности едва касаются живота, медленные движения сквозь толщу воды, бедра-медузы, желеобразный мозг, песок спины, водоросли шеи. Внезапно все это становится стеклом и разбивается от удара ноги.
- У нас в городе существует только одна улица - Невский проспект. Темнота. Только проспект и темнота - такой бутерброд. А все людишки вроде креветочной вермишели. И этот сэндвич - внутри большой банки, пятилитровой. Кто-то поворачивает банку, потряхивает, чтобы не очень расползались. То подогреет, то охладит, то затемнит, то вестибулярный аппарат потренирует, то солнышко включит киловатта на два.
- Ты просто депрессуешь. Я знаю, что ты начнешь сердиться, но кто кому снится: снится ли Чжоу, что он бабочка, или бабочке снится, что она - Чжоу? Разве может мир быть так беден: мир пожирающих сущностей. Все друг друга едят. Может, мы в мире голодных духов?
- "... Жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы..." Многих прошибало на одинаковые врубы: и Вернадского, и Циолковского, и Заболоцкого, и вот тебя. Может, сами врубились, а может, из тех же книг, что и ты. Тогда перевели с английского разных популяризаторов, у храма буддийского Хармс прогуливался, монах - к нему чай ходил пить. Ты не возражаешь, время есть прогуляться в ту сторону? Я тут работку одну делаю, наш друг подбросил: какой текст не принимается читателем, отторгается, ну противно человеку читать. Заполнишь анкетку?
- Боюсь, ты опять рассердишься, но ты теряешь время. Сначала нужно решить главный вопрос. И все другие отпадут. Ну, развлекайся, только время-то уходит. В любую минуту нас может не стать. А меня уволь.
- Я понимаю. Но это денежный вопрос.
- Но все эти анкеты - все это профанация. Никто на них честно не отвечает.
- Я договариваюсь со знакомыми. Это быстро. Может быть, здесь на скамейке? Только пиши разборчиво, компьютерная обработка.
"1.1. Пол: М
1.2. Возраст: 40
1.3. Образование: В
1.4. Род занятий: НИКАКОГО
1.5. Что для вас самое ценное в жизни? НЕ МОГУ ОТВЕТИТЬ
1.6. Есть ли у вас цель в жизни? НЕТ
1.7. Какие области знаний вас интересуют? НИКАКИЕ
1.8. Считаете ли вы себя творческим человеком? МНЕ НЕ ВЕДОМО ЧТО ЕСТЬ ТВОРЧЕСТВО
1.9. Допускаете ли вы влияние на вашу жизнь случайного? НЕТ
1.10. Что для вас является местом покоя? ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЮ
1.11. Может ли, по-вашему, человек изменить свое сознание (восприятие мира)? ВОЗМОЖНО
1.12. Каким образом? ПОНИМАНИЕМ"
- Тут целая портянка. Это бред. Я не буду ничего заполнять.
"1.16. Что вы считаете одушевленным (подчеркните): комар, мышь, гром, собака, река, ветер, дерево, камень, тучи, медведи, сердце, сосна, змей, птицы, медузы, роза, лес ТЕРМИН (ОДУШЕВЛ.) НЕ ПОНЯТЕН
1.17. Подчеркните высказывания, с которыми вы согласны:
1.17.1. Слово помогает понять друг друга.
1.17.2. Словом не выразишь самое главное.
1.17.3. В слове заключена великая сила.
1.17.4. Познание мира без слов невозможно.
1.17.5. Без слов было бы гораздо лучше.
1.17.6. Слова мешают человеку увидеть мир таким, каков он есть на самом деле.
1.17.7. Общение без слов опасно.
1.17.8. Можно познать мир и без слов.
1.17.9. Общение без слов мне больше нравится.
1.17.10. Без слов не было бы мира. Существование началось со слова.
1.17.11. Пока не названо словом, для человека не существует
1.17.12. Слова мешают понимать друг друга.
1.18. Подчеркните, высказывания, с которыми вы согласны.
Самое главное, что:
1.18.1. жизнь коротка, её надо прожить весело.
1.18.2. реализовать себя, сделать как можно больше из того, что можешь.
1.18.3. оставить после себя имя.
1.18.4. познать самого себя.
1.18.5. познать, в чем корень страданий, избавиться от страданий самому и помочь освободится другим.
1.18.6. достичь внутренней свободы.
1.18.7. чтобы была дружная семья, дети.
1.18.8. просто жить, ни о чем не думать.
1.18.9. верить в себя.
1.18.10. верить в Бога.
1.18.11. узнать другие миры.
1.18.12. иметь много друзей.
1.18.13. любить жизнь.
1.18.14. любить всех.
1.18.15. жить согласно заповедям.
1.18.16. жить по совести.
1.18.17. узнать сущность мира.
1.18.18. чтобы меня любили.
1.18.19. жить в свое удовольствие.
1.18.20. ощущать себя частью Вселенной.
1.18.21. жить сегодняшним днем.
1.18.22. заниматься любимым делом и при этом не бедствовать.
1.18.23. думать о хорошем, веселом.
1.18.24. думать о смерти.
1.18.25. жить так, чтобы было что вспомнить.
1.18.26. жить долго.
1.18.27. осознавать каждое своё действие.
1.18.28. не бояться смерти.
1.18.29. чтобы ничто не мешало заниматься тем, чем хочется.
1.18.30. научиться использовать все ресурсы, данные человеку.
1.18.31. просто жить и не забивать себе ничем голову.
1.18.32. понять, почему человек создан таким.
1.18.33. жить в достатке.
1.18.34. чтобы не было войны.
1.18.35. узнать, как устроен мир.
1.18.36. чтобы не было скучно.
1.18.37. чтобы было, что поесть.
1.18.38. избавиться от страстей и желаний.
1.18.39. достичь душевного покоя.
1.18.40. чтобы вдохновение никогда не покидало.
1.18.41. чтобы быть здоровым.
1.18.42. чтобы посещала страсть или сильные переживания.
1.18.43. понять загадку рождения и смерти.
1.18.44. хорошо отдыхать. "
- Все, больше читать это я не могу.
- Ну, а про текст ответишь?
- Какой текст?
Я смотрю, как ты перемещаешься со строки на строку, и лицо твое кричит, что я не получу от тебя ничего.
Жанр ты определяешь как "поэзия (глупая, пустословие)", напротив темы, идеи, содержания ставишь знак вопроса.
Потенциальный читатель - понятия не имеешь.
Ты рисуешь жирные плюсы в графах: "я не понимаю, для чего оно написано", "я не понимаю мысль автора", "я не понимаю, каково лирическое переживание героя", "я не понимаю, какова тема", "я не понимаю содержание", "я не понимаю идею", "я не испытываю никаких чувств, когда читаю текст", "мне не близка идея", "я не понимаю, что побудило автора к написанию".
Ты считаешь, что текст "носит игровой характер". Из эмоционально-экспрессивных характеристик выбираешь "ернический".
Ты протестуешь. Ответы определяют твое состояние как очень важное. Пусть будет анкета не о неприятии текста тобой, а о твоем состоянии ума.
Мы возвращаемся на трамвае. Достаточно темно, но мне хочется просмотреть ответы. Для школьников текст "банальный", "трагический", "пессимистический", "выражает грусть, печаль, тоску" и не является "высокой поэзией".
Для каждого третьего филолога "бессмысленный", "остроумный", "юмористический".
Для двадцати процентов детей пятнадцати лет - "смешной" и "страшный".
Для швейцарца, изучающего русский - "смешной", "остроумный", "шутливый", "комический", "иронический", "патетический", "выражает страх".
Этот парень из Цюриха единственный из 60 опрошенных находит, что автор "похож на него". Он представляет его себе настоящим поэтом, человеком нерационального философского склада, с большим жизненным опытом, оптимистом, психически здоровым, умным, верующим.
Трамвай въезжает на мост, оставляя справа летящих над Петропавловской парашютистов. Мне не оторваться от листков девушки-филологини 23 лет, расположившей по степени значимости для себя, под нулевым номером бога, первым человека, вторым - отца, дерьмо последним, после будды; перед буддой - планеты и светила. Она представляет себе автора графоманом, без большого жизненного опыта. Он психически здоров, не пьет, ничего такого не употребляет, склада рационального, но ненаучного, инфантильный, пессимист, на нее не похожий.
Следующей лежит анкета филолога почтенного возраста, занимающегося культурологией: перед нами настоящий поэт, умный, хорошо образованный, интеллигентный, философского склада.
Для домохозяйки, 32 лет, назвавшей себя "киской-рыбкой", автор - безбожник, инфантильный, неинтеллигентный, оптимист, пьющий. Трамвай уже на финишной кривой на Конюшенной, но я успеваю прочесть, что двенадцать музыкантов в возрасте от 25 до 40 не сомневаются, что написавший этот текст употребляет наркотики.
Все это время, что мы едем (не уточнив друг у друга, куда), ты молчишь. Конечно, тебе свое время дороже. Мы синхронно выходим, стоим, поджидая другой трамвай, садимся на разные ряды. Я опять развязываю папку. Из восьми филологов, поставивших плюсы в графе "текст выражает религиозные чувства", трое отметили, что автор - верующий, пятеро - атеист. Так, что пишешь об авторе ты? Ты не ленишься и отступив порядочно места вбок напротив всех восемнадцати предлагаемых определений, ставишь "не знаю".
Трамвай везет не туда. Пересев в троллейбус, я заглядываю в анкеты технических работников. На вопрос "кем вы себя считаете" восемь тринадцатых (то есть восемь из тринадцати) написали "человеком". Это была не военная хитрость, а случайность, что через девять страниц после этого вопроса следовала просьба дать свои ассоциации на ключевые слова стихотворения, в том числе на слово "человек". Проезжая по Загородному, я выписываю в блокнотик ассоциации технарей: "индивидуальность", "звучит гордо"(бывший математик 89 лет), кинофильм "Человек из ресторана"(он же), "движущаяся букашечка", "личность", "одушевленный предмет, но все люди делятся на категории", "поддержка", "жизнь", "амфибия", "скульптуры Родена: Каменный век, Мыслитель" (инженер, журналист в свободное время).
Я возвращаюсь к школьникам. Среди них меньше "человеков", зато есть "полу-Ангел" и Мефистофель (я не вру, наверное, такой романтический возраст). У "полу-Ангела" человек ассоциируется с "анатомическим телом". Ее одноклассник - "Мефистофель (666)", указавший, что его творческая энергия реализуется в "биологии и управлении людьми", уверен, что человек - "вершина совершенства" (ей-богу, не придумала).
Владимирская площадь. Нам через три. "Разумный, но легкомысленный", "червяк, герой, тело, дух, глина, кровь, чувства", "личность развитая", "дуб", "образ взрослого", "животное", "дерево, ручей, цветок", "небо" - пролистываю ответы филологов. Конечно, у тебя в анкете задание на ассоциации пропущено.
Я отмечаю кружочком, что для всех, принявших участие в исследовании, существует иерархия предметов и понятий. "Дерьмо" не подымалось выше семнадцатого места из имеющихся двадцати шести. Лишь жена музыканта "по важности для себя" расположила его десятым после гор (под номером первым), дерева, леса, ночи, растения, бога, светил и будды. Ты надписал над каждым словом цифру 100.
Все. Переехали улицу Некрасова. Просачиваясь на улицу, я вижу перед собой капюшон с опушкой, французский берет и гордый нос русского воеводы. Ты держишь перед собой рюкзак. Определенно, ты напоминаешь сейчас Сатурна, несущего мертвого старца.
- Ты давно читал Вагинова? Свистонов у него, помнишь описание, с желтыми глазами навыкате, голым туловом до пояса, трех- или четырехпалыми руками, знаешь кто? Мне тут в голову пришло: Мудрый Силен. Силен - это вроде сатира. Помнишь, у Вергилия был мудрый Силен, мифы рассказывал.
- Мне это малоинтересно. Я развлекался всю свою жизнь. Целыми днями лежал на диване с книжкой и бутербродом. Почему ты не хочешь представить Cмерть за своей спиной. Вот критерий правильного действия. Я хотел сказать тебе. Не знаю, удобно ли сейчас...
Я не слышу, что ты говоришь, потому что длинная белая машина резко вырывается вперед, не дождавшись сигнала светофора. С меня слетает шляпа. И, как водится, я ее ловлю, а она ловит что-то другое, ей одной видимое.
Я жду у "Чернышевской" уже 15 минут. Вот он выходит, замечает меня, но не торопится, смотрит со стороны: "В ней есть нечто, не позволяющее уловить ее сущность. Она все время ускользает. Внешностью она напоминает Надежду Константиновну в роли шпиона. Моральная устойчивость выражена. Хотя взгляд вызывает подозрение. Глаза то выпучиваются и почти выходят из орбит, то веки наполовину скрывают широкие расслабленные зрачки. Иногда веко одного глаза совсем прикрывается, чего, видимо, она сама не замечает, и книга продолжает читаться сквозь щель другого. Она почти не моргает, застывшие глаза, направленные в собеседника, непонятно что видят.
...Коса трясется ровно по хребту -
совсем верблюд, глаза верблюжьи,
шея так гордо голову воздвигла
и замерла. Что хочешь говори - недвижна.
Лишь плавные покачивания, рык
тихий, соболезнующий... - Достаточно верное описание. Часто ее взгляд имеет такую отрешенность, что кажется очевидным ее источник. Она не улыбается и не смеется, но уж если смех овладевает ею, то результат неприятный. Смех буквально пробивает ее. Рот скалится. Глаза вываливаются, увлажняются. Трясут беззвучные судороги. Явное неконтролируемое безумство обнажает зубы. Ей все время что-то всучают на улице: то корм для кошек, то шоколадки, то презервативы. К ней подходят и говорят, говоря, говорят как в идеальное ухо.
Я выхожу из метро. Она не видит меня. Я боюсь ошибиться. Я плохо разбираюсь в людях. Я боюсь, что ее отрешенность - только фантазия, навеянная, возможно, нашими разговорами. Ее молчание... Отсутствие мыслей надо отличать от обычной лености ума. Мне кажется, она зажата: неприступное лицо, подчеркнутая суровость. Готовность отразить нападение, защита, так свойственная невротикам. Мне кажется, я прав. Я не вполне верю".
Но это моя фантазия. Может быть, ты ни о чем не думаешь. Ты вежливо улыбаешься, снимаешь рюкзак и достаешь два яблока.
- Я купил нам по яблоку. Возьми! Не сейчас, так потом съешь. Я хотел спросить тебя, чувствовала ли ты привязанность, когда мы были вместе. Я побежал к самолету. Потом эта твоя неугомонная бабушка. Крепкого ей здоровья! Я не должен сожалеть, что пожилому человеку не сидится дома и среди ночи она мчится к тебе. Или в семь утра привозит два помидора. А если я сожалею, то трачу силы. Понимаешь, это все привязанность. Нам будет интереснее вместе, если мы будем внутренне свободны. Вот представь, что я исчез. И у тебя внутри не поднялось бы никакого сожаления - не было бы никакой потери энергии. Какая тебе разница - существую я или нет. Главное - не вступать ни в какие отношения.
Я не могу ответить. Я не чувствую никакой привязанности. Мне кажется, ты не совсем готов к ответу. Любители Фройда наверняка заинтересовались бы нами. В детстве я терпеть не могла кукол: реализм тела, фальшивый оптимизм лица, застывшая пустота выражения, урчащий звук наклоняемой пластмассы. Больше всего мне не нравилось тело. Сознавая всю тяжесть того, что я делаю, я тайком пыталась оторвать кукле голову, руки и ноги, чтобы был повод ее поскорее выкинуть. Мало того, я совершила акт вандализма: я замазала куклам попу пластилином. Я любила медведей: мягкость и плотность, постоянная печаль выпуклых черных кружков.
Мой отец (единственный ближайший родственник) решил пошутить. Он очень любил туристические поездки за город. Первая поездка в лес раз и навсегда решила для меня проблему нежной привязанности. Мы долго ехали в лес с его знакомыми. С грунтовой дороги разошлись. Лес сосновый, высокий, с меховым сухим подпушником затаился в полумраке. Вторая половина осеннего облачного безветренного дня.
Я вхожу в лес, делаю шагов десять и оборачиваюсь. Никого нет. Папа исчез. Я зову. Никто не откликается. Тут он выглядывает из-за дерева и, передразнив мое жалкое вяканье, говорит удивленно: "Папа? Разве я твой папа? А кто тебе сказал, что я твой папа? Какой я тебе папа? "
Мир разрушился. Лес занял собой все представляемые горизонты мысли. Я поняла, что это правда. Особенно поразило меня слово "разве". Мне действительно об этом никто не говорил. И я не знаю, как на самом деле. Я, наверное, ошиблась. Это не тот мужчина. Я, вероятно, забыла. Устойчивость восприятия поплыла. Ужас от того, что я забыла что-то самое важное, основополагающее о себе и жила в ложной реальности до сих пор, выпятил "настоящее" мoе положение. Как будто сменилась резкость аппарата, показывающего изображение моей жизни. В спокойную ясность ворвался желтый туман, принесший полное смятение в мой трехлетний ум, а сменившая туман резкая яркость затмила все прежнее восприятие. Голые деревья, коричнево-рыжеватый мох, минимализм света и красок, незнакомый дядька, заведший меня в лес. Мне не на кого положиться, не на что надеяться.
Я оплакала всех родственников, которых потеряла в тот день. Ничто не могло меня утешить и убедить, что сказанное всего лишь шутка. Отец с тех пор для меня не существовал. Это был первый урок внутренней свободы "невступания в отношения". Лес дал мне силу.
Для тебя существовал свой "лес", через который ты бежал, не поднимая головы, наращивая темп. Ты маскировался, с быстротой меняя позы для того, чтобы выжить. Ты боялся "лица на затылке", если так можно выразиться, - превращений улыбки в оскал. Ты боялся быть поглощенным в момент потери контроля.
Теперь страх ушел. Ты спокойно открываешься на зов моих рук. Ты больше не окаменеваешь, ожидая окончания перемещений моих пальцев.
Мне не хочется отвечать на твой вопрос.
- Пойдем на набережную. Замерзнем - так свернем.
Не доезжая (по указателю) пять километров до города Вернигероде, машина свернула в лес к ресторану "Три сестры". Профессор помог мне выйти и, поддерживая под локоток, подвел к столику под тентом c голубой чайкой, расположенному на открытом воздухе. Нам принесли по суповой чашке с кофе и яблочному пирогу, величиной с локоть, под взбитыми сливками. Профессор подозвал официанта и купил несколько открыток и марки. Он говорил по-английски с какой-то немыслимой интонацией, вроде корейской, так что я поняла после нескольких объяснений только то, что он везет меня на гору, и это то, что мне сейчас нужно. Он проходил в парке. Позой ссыхающегося корня я напомнила ему его прабабушку, которую после родов сожрал изнутри Тот, который забирается туда, где вход не охраняется. Он прыгнул мне на спину "вправить замок". Я не удивилась профессору. Удивиться некому. Внутренняя "сущность" распылилась, и "меня" отделить от "не меня" можно только "на глаз", по внешним очертаниям. Я забыла, кто я. Собственно, я этого никогда и не знала. Ощущение привычной стержневой наполненности от глаз до пупка - в общем, и все, что я бы назвала мною. Включившись, нечего было выяснять. Удерживать тело на поворотах, ловить кислород, рассматривать ухо профессора, средневековые немецкие дома, прижатые друг к другу. Предметы занимали пространство, свое автономное место. Профессор заехал подкрепиться в "Приют охотника", где-то в лесу, в горах. Блестящая яичница, зеленый лук, минеральная вода, подогретое вино имели цвет и запах, но не хотелось соприкасаться с ними. Потом не хотелось глотать, подымать руки, расщеплять материю, раскачивать жидкость. И эти пенообразные сливки, возможно, их интересно размазать, копнуть, дунуть. Я затерялась в желтизне пирога. Мир внутри или снаружи? Это вопрос тех, у кого есть границы. Человеку нравится сравнивать. Это ему не надоедает: огурец с фаллосом, круги в блюдце в годовыми кольцами деревьев, ухо с зародышем, количество нот в октаве с количеством цветов радуги, дней недели. Сравнивать, совмещать, сличать - я торчала от этого в детстве. Теперь не хочется. Ты говорил, человек - это сущность в оболочке личности. К личности ты относишься как к мешку, в котором спрятана истина. Достигших ничего не волнует, они не защищаются, у них нет преходящих, сменяющихся оболочек. Ты воспринимал меня всегда разной и внушал, что я теряю свое время, что надо идти к собственной сущности. Ты рассуждал о женской природе, суть которой в продолжении рода. За всеми поступками видел их причину. "Надо относиться к людям как малым детям, понимать, что стоит за их радостями, счастьями, гневом, слезами", - звучит твой голос.
Ты стоишь большой, с неподвижным лицом, объясняешь страдания людей, относишься к ним как к малым детям, жалеешь животных ("они не виноваты, что их привели в дом"), радуешься, что у тебя нет детей, говоришь с собакой понимающе проникновенно, и отстраненно-холодно, "не вступая в отношения", - с родственниками, с понимающей улыбкой - с незнакомыми.
"Ты не знаешь реальной жизни!"- горячусь я. "И это ты называешь реальной жизнью? Мы живем с тобой в разных реальностях. Реальность, в которой живешь ты, меня не интересует, а тебя наоборот". - Ты - победитель. Слова льются свободно, и четко выражается мысль: "Слова только вносят путаницу, они ничего не могут выразить!"
Мне хочется сказать тебе, что душа беспола: нет души мужской и женской. "А ты знаешь, что такое душа? - вступаешь ты. - Нет никакой души! Убери чувства, убери мысли - что останется?"
Я знаю, кого ты мне пересказываешь. Мне хочется видеть твои глаза, но я не могу их вспомнить. Я помню руки - они живые и восприимчивые. Мистер Стюарт (так подписывает открытку профессор) принимается за пирог. Он предложил воспользоваться ручкой и открыткой. Я пишу тебе на изображении крепости:
"Я не помню твоих глаз. Меня нет. Кофе горяч. Длинное, тонкое ухо. Белые мягкие сливки. Все не так. Ты не дышишь. Ты закрыт. Боишься. Тебе хорошо в мире идей. Свобода - в сердце. Мне в кайф - деревья. Еду к деревьям. "Три сестры". Юг Германии".
Среди немецкого леса стоит почта. Профессор просит карту ближайшего города и его окрестностей, развернув, поводит головой, отдает за нее целых сорок марок. "Воду любишь? Плавать? Погружаться? Нырять? Умеешь? Под водой умеешь? Вот вода. А вот мы. Я тут был в Военной базе ГДР". "Служили в ГДР?" - все ясно, думаю я. "Нет. Сейчас - заповедник. Мы въедем с запада. Оставим машину и поищем место".
Немецкий лес пуст. Малину никто не ест. По краю дорожек каждые метров семьсот растут столбы с домиками из прутьев. Некоторые столбяные дома имеют двери. Но есть и без дверей, типа нор. Нельзя разобрать, есть там кто-нибудь или нет. Мы следуем по синим точкам, которыми на карте изображены тропинки. Озеро налито в каменную ступню. На высоком крутом берегу в выемке внутренней стороны ступни профессор обнаружил огороженный здоровенными елками холмик. Его не видно с дорожки. И свернув направо после тупика, можно подкатить машину к полянке, спрятанной в кустах орешника, замаскировать защитным чехлом. Машина легко скатывается в нужном направлении. Одновременно с изменением положения машины относительно уровня озера, резко изменяется положение солнца и температура воздуха. Стюарт прислоняет к сосне фонарь, достает из багажника пластмассовые плошки, коробки, пластмассовые стаканы и бутылки. В коробках скрывался чеснок, отварной рис, перец, помидоры, зелень, рыба, фасоль, сыр, орехи и финики. Он просит меня поискать две веточки. Искать не приходится: несколько тоненьких палочек лежат рядом со мной. Стюард отсыпает из каждой коробочки в большую синюю миску, перемешивает палочками, накрывает материей и закапывает миску в мох. Озеро далеко внизу. Его ртутный блеск в конце соснового коридора вызывающ. "Купаться! Сейчас купаться!" - поет профессор баритоном. "О, нет, очень холодно. Пожалуйста, купайтесь один. Я постою на берегу!" - меня потряхивает в легком сарафанчике. "У меня есть для тебя "хорошая сар" и одеяло. Купаться будешь ты! Я буду стоять на берегу и отгонять медведей, если так случится, что они придут". - Стюарт надевает на меня вязаную круглую шапочку с красными, желтыми, зелеными кругами и черными косичками, в стиле Боба Марли, набрасывает на плечи зеленый с оранжевыми квадратами плед, выключает фонарь, и мы спускаемся к воде, пробираясь через высокую траву, доходящую до груди. Я не слышу, что говорит профессор, указывая на другую сторону озера, из-за гула шмелей и цикад. Каменный берег переходит в узкую косу из плотной глины, серой, желтой и темно-коричневой. Из-за тройного окаймления озеро похоже на нарисованную гору.
Дно хорошо видно даже на самой глубине, как в бассейне. На нем нет никакой растительности. Оно - светло-желтое, ровное по всей глубине. Я снимаю сандалии и пробую пальцами воду, захожу по щиколотку. Ступня скользит. Пологость входа на самом деле только видимость. Наверное, сумеречный свет так преломляется в воде. Я падаю как есть в сарафане, в шапочке, съезжаю на спине под воду по крутому глиняному берегу. Ни камней, ни коряг, ухватиться не за что. Дно подымается мутным осадком, как гуща горохового супа. Меня пробивает безвольная расслабленность, я оседаю, оседаю, вниз, вниз. Наверху - темный студень, вокруг - глинистая масса. Дна нет. Его и не может быть. На месте живота образовывается дыра. Через нее фланирует вода. Дыра расширяется вниз - растворяются бедра. Ноги и руки утончаются в ниточки. Вода вымывает грудь. Голова размягчается, она уже такое же студенистое вещество, как то, что наверху. Все, что остается, - это пузырь с глазами и частью лба. Я перестаю погружаться или опускаюсь теперь очень медленно. Это мое пространство, мне ничего не угрожает. И времени нет.
- Завтра 24-ое. Нет. Завтра 23-е. А, может быть, сегодня 23-е? Так, вчера, нет, в понедельник было 19-ое. Или 18-ое? Все, вспомнила: было девятнадцатое. Сегодня четверг. Значит, так: это будет девятнадцатое, двадцатое, двадцать первое, двадцать второе... я почти уверена. Мне сегодня снился сон, ну как всегда.
- И что же сегодня?
- Ты не слушаешь.
- Можно мне поесть?
- Ну и ешь себе.
- Ну давай, рассказывай. Ну что приснилось-то?
- Я была на космической станции. Жаль, некому сны продавать. Такой бред снится. Ну вот, запускали космический аппарат. Я присутствовала. Вернее, не аппарат, а девушку запускали в космос на мотоцикле. Она разбегается, вскакивает на мотоцикл, ее подхватывает канат и втягивает наверх в космический аппарат. Потом я уже на станции. Человек объясняет, где что находится. Выходит к нам навстречу мой отец. Совершенно безэмоционален. Оказывается, он в космосе уже несколько раз, и моя мать прилетала к нему на Новый год. И молчали, представляешь? Потом люди появляются, ребята, спрашивают, что я с собой привезла. Оказывается, я привезла большущую папку с кучей своих бумажек, какие-то листочки. Короче, мои работы, в общем, дурость какую-то. А им очень хочется узнать, что написано, то есть, с каким грузом я приехала. В смысле, что во мне ценного. Но они не показывают вида. Заранее меня уважают. Но потом, отойдя по коридору, вижу краем глаза, что они подходят и заглядывают в папку. Их полные торжественного ожидания лица тускнеют и разочарованно вытягиваются. Вот такой сон. Вроде сна лейтенанта. Я еще во сне думала, что царство мертвых. Потом думаю, кто там мертв? Отец вроде жив, и я, вроде, жива.
Узкая улица с невысокими постройками. То ли старые заводские корпуса, то ли уцелевшие флигели окраины. Желтые выцветшие, скорее смытые дождями, съеденные сыростью стены. Я помню: идти во двор, скрытый толстой каменной стеной. Приземистая парадная с козырьком, деревянные широкие ступени. Дверь на втором этаже открыта. Узкий потный коридор до пояса в синей масляной краске, со следами от календарей и картинок из журнала "Крокодил". Алюминиевый круглый таз на столе, покрытом старой клеенкой в снежинку, отражает сухонький кругляк света. Между окон на "вечной стоянке" авоська с чем-то неопределенным, бутылка из-под водки с подсолнечным маслом, три яйца в селедочной жестянке и пестрый кот со смуглым носом. Женщина в халате выходит навстречу с чайником в руке. Она смотрит на меня тяжелым взглядом. Здесь ли он? - спрашиваю я. Голос у меня не очень уверенный. "Что вы шатаетесь здесь, падлы! - слышу я в ответ. - Нет его! Проваливай, блядь! С такими, как ты, у него больше нет никаких дел!"
Сталинский дом с колоннами. Магазин дамской одежды в первом этаже. Шумный перекресток. Рядом под арку. Вереница проходных дворов. Я знаю, он здесь. Будка с милиционером. Куда я ? Простите, я давно не была. Тут не жилой дом? "Дом идет под гостиницу отдела внешних связей. Все жильцы выехали". - Милиционеру нравится его работа в отделе внешних связей- он подчеркнуто вежлив. Совсем все? Мне во втором дворе последний этаж? Там мои вещи. Нет, не вещи - учебники. Милиционер уже не смотрит на меня, он улыбается девушкам в униформе с визитками на груди - возрастной ценз, приятная внешность, владение языком, длинные ноги, узкие бедра, озабоченно-уверенные лица.
Треугольная площадка. Две двери забиты поперечными досками. Я дергаю твою дверь. Бумажка повисает на дерматине: "опечатано". Я чувствую, что ты придешь. Слева от двери письменный стол, канцелярский стул, тахта, окно. Уже холодно. Фрамуга открыта, запах олифы. По голой безоконной стене дома напротив ползет ведро с краской. Колодец удерживает полумрак. Я ложусь на тахту, закрываюсь свитером и вижу сон, что ты совершил что-то ужасное, что ты вернешься, потому что тебе все надоело, и тебя убьет добросовестный милиционер без всякого сопротивления. Тебе будет все равно, и я буду только мешать. Я просыпаюсь от влажности воздуха, совсем стемнело. Дурная мутная сонность. Ты стоишь в проеме двери и зажигалкой освещаешь стул. Наверное, ты ищешь свитер. Ты не видишь меня. "Он на мне", - говорю я. "Ты одна? - В голосе нет ни капли удивления. - Я убил мента". "И за это, выродок, заплатишь! - раздается с площадки. - Прогнившие наркотские мозги! Готов!"
Первое сентября. Я иду в магазин на углу Марата и Стремянной. На стеклянном прилавке убираю в мешок бумажные пакеты с кефиром, сметану, творог и вяло смотрю по сторонам. Пока я копаюсь, считая мелочь, в кондитерском отделе набегает очередь. Я встаю в очередь и вглядываюсь в ценники. И тут мой глаз ловит форму пальцев, принимающих с железной вилки слойки. Знакомое запястье окольцовано кожаным рукавом. Ты чувствуешь взгляд, но тебе все равно. Твои глаза не напрягаясь соскальзывают по толпе, минуя меня. Ты упаковываешь булки в рюкзак и выходишь из магазина.
Подобное размытое состояние киселя я помню из младенчества: лежу себе на спине в коляске, полный дофенизм, и все, что рядом со мной произносится, все, что движется, не имеет ко мне никакого отношения.
Меня берут на руки, дают бутылку с соской, а мне лень сосать ее, в голове и в груди подымается тошнота от навязчивой достачи внешнего мира. Мне хочется назад в сумеречную тишину, и чтобы никто меня не трогал.
Вот и сейчас вода баламутится, тихое единое пространство на месте моего бывшего живота и спины приводится в движение. Оно очень неприятно колышется, как при приземлении самолета, толчками. За "приземлением" следует, напротив, "взлет": жидкая "я" наливаюсь массой, тяжелею в сотни и тысячи раз, будто возвращаюсь из космоса. Меня толкают, бьют, выбивают, как циновку. Материал, из которого сделана моя голова, скребут, ковыряют, раздирают, пролезают, вливают - и это отколупанное называется ртом.
Я несусь по спирали вниз к ярчайшему свету. Пузырь, в котором в уютнейшей тишине пребывали глаза, лопается, и жуханье взрывной волны накрывает как перевернувшаяся лодка. Звук опредмечивает меня окончательно. Я - гигантское лохнесское чудовище, я - рыба-кит, я - больше озера.
Навязчивый упорядоченный звук! Его отодвинуть, отдалить. Я делаю усилие, но он не отдаляется, а все настойчивее и напряженнее стучится: ореn, ореn, ореn еуеs your eyes! В звуках угроза, наконец ярость, гнев. Что-то надо делать! Но что? Что делать? Что? Я очень медленно соображаю. Я вспоминаю направление, где находится то, что называется "глаза". Но даже не предпринимаю попытки вспомнить, что это - "глаза". Ухватываюсь за слово "открыть". Как открыть то, что и так открыто?
Я очень стараюсь сделать то, что от меня хотят. Как маленький ребенок, который выбирает зеленое кольцо от пирамидки, тянется к нему, сжимает в кулаке. Ему говорят: "Дай мне колечко!", или предлагают надеть на пластмассовую палку, но младенца клинит, он очень потрудился, и теперь со всей силы бьет кольцом об пол. Процессы во мне растягиваются. Наконец, я открываю глаза: я - маленькая, очень маленькая, величиной с ухо.
Передо мной коричневые яблоки, они отдаляются. Я фиксирую: на меня смотрят глаза, бурая радужная оболочка, красные белки. Слева - металлический шелест. Там хлюпает большая фольга. Функции звукоизвлечения еще не проснулись. Меня спрашивают - я отвечаю, задают опять этот же вопрос, снова его повторяют- я повторяю ответ, но меня бьют по щекам и повторяют, повторяют навязчивый вопрос.
Профессор вливает в меня кактусовую водку, завязывает в ногах и на груди плед, наподобие кулька, взваливает на спину. Из меня начинает бить фонтан. Профессор выжидает, и когда фонтанирование заканчивается, кладет меня на землю и втаскивает головой вперед на гору, на полянку, где мы оставили машину. Он поит меня водкой, растирает ноги, спину и плечи. Приносит ветки и устраивает вроде гнездовья. Переносит меня туда, заваливает сверху листьями, потом лапником.
Я ощущаю себя ушной раковиной величиной с младенца. Веки закрыты, но глаза щупают очертания крон деревьев. Кроны образуют неровный круг. Я думаю о том, как я беспомощна по сравнению с деревьями, которые знают корнями и порами и ночью стоят на том же месте, что и днем. Профессор крутит палочкой в стакане. Я пью. Я становлюсь очень большим ухом, может быть, даже больше леса. Каждое растение дышит в меня, и я откликаюсь на его зов дыханием.
Глупая женщина! Если бы она не лезла со своей чрезмерной услужливостью. Мы едва не покинули этот свет из-за ее суеты. Она не видит очевидного. Ей внушило, я понимаю, коммунистическое прошлое, впитавшее христианскую мораль: отдать себя всю без остатка служению. Я редко захожу. В оскверненных римских постройках, соединенных гигантскими арками, в стиле Дали, запах разлагающегося белка, кишат мошки, фанера не пропускает на лестницу свет, зеленая брежневская краска заросла черным грибом, сгинули пионеры, убиравшие трижды в год территорию.
У нее был день энтузиазма и подъема сил. Мы вышли из дома и направились через жидкий садик. Двое мужчин в форме поинтересовались, не видели ли мы молодого человека с темными волосами. В коричневой куртке. Мы не видели, и они пошли к Неве, пересекая садик по диагонали. Не успели мы продолжить прерванный разговор, как заметили стремительно идущего парня, темноволосого, с азартными глазами, одетого в кожу, обутого в спортивные тапки разного размера и фасона. "Вот он! - закричала моя бабка, - вот он этот парень! Молодой человек! О Вас только что спрашивали! Только что генерал и капитан искали! Здесь, здесь молодой человек!" - она разгорячилась, засуетилась, глупо улыбаясь, замахала руками, призывая скрывшихся за сиренью мужчин. Парень остановился. "Что ж бывает и у таких", - снисходительно сказала мне бабушка, имея в виду обувь. Пока она кричала генералу, мой живот инстинктивно сжался. Тело ощутило верную угрозу. На вдохе размер угрозы стал ужасающ. Я бросилась на землю одновременно с выстрелом.
Конец этой жизни? Внимание тела достигает предельной концентрации и зондирует будущее, где-то в пространстве лба и кожи. Возможность временной дистанции еще есть, но вероятность предела тоже есть. Твердость. Не допустить мысли. Задержать дыхание. Стать незаметной для вибраций планет.
Бабка стоит, выставив ногу. Маска доброжелательности зависла над летним платьем, белым в черный горох. Ей не грозит. Весь этот дедик разыгран не для нее.
Мы садимся на автобус. Молча едем подальше, куда-то в Веселый поселок. Удар о встречный долгобойщик "Совавтотранса", который с большой амплитудой выставился на повороте, сбросил наш икарус с резиновой гармошечной талией с проезжей части. Стекла крякнули на асфальте.
Бабушка сжимает губы. "Сегодня надо сидеть дома. Поехали ко мне, - неуверенно говорю я, - сейчас никого нет. Я покажу тебе мой фильм". "В другой раз", - тихо, как больному дитяте отвечает бабушка. "Но у тебя сегодня нет дел. Ты видишь, какой сегодня день", - мне хочется уютно посидеть в кресле, с чайком, рискнуть показать бабке фильм. "Что за фильм?" - вежливо выдавливает она. "Я сняла. Любовный фильм. Никто еще не видел. Может, ты посмотришь". Бабушка идет, но молчит.
Мы заходим с Литейного в Ахматовский садик, выходим в большой двор. Под нашими окнами дети играют в футбол большим старым красным сандалем. Сандаль этот мне что-то напоминает. Мы входим в общий коридор. Из-под нашей двери истекает дым. "Боже, у тебя горит!" - бабушка напряглась. Дверь не поддается. Бывает, соскакивает собачка, и вылезает второй замочный штырь. Бабушкина пилка для ногтей не помогает, складные ножницы коротки, штопор не влезает, ключ от ее квартиры гнется. Из коридорного хлама вытаскиваю за железную ногу велосипедное сидение, вращаю в щели, раздраконивая гнилую древесину. Сосед выходит в туалет и с помощью ножа открывает замок.
"Мы не горим. Кто-то, наверное зашел в гости"- понимаю я, вдохнув тягучий дым. Бабушка бежит в комнату открывать окна. Из кухни доносится пуканье Гинзбура. Фьюдж сидит в кресле, мотает головой и смотрит, чуть отогнув занавеску, на улицу. "Привет, - говорит он, не оборачиваясь, - тсс, смотри, малый не промах. Минут двадцать ползет". По тонкой газовой трубе, образующей арку-перемычку между домами, к нашему окну лезет мужик средних лет, в брезентовой куртке. "Вор, - авторитетно заявляет Фьюдж. - Хорошо в Питере! Помылся под горячей водой. Никаких тебе счетчиков. Гречи наварил. Чаю попил. Пыхнул. Еще и бесплатное кино. Это тебе - марочки". - Протягивает солдатский треугольник.
"Простите, я не помню ваше имя-отчество", - всматриваясь во Фью, спрашивает бабушка. "Да я и сам не помню". "Это - Фьючел, он прилетел из Марокко. Мы снимали с ним фильм", - объясняю я. "Ну, я пойду. Не буду мешать". - Бабушка комплексует и захлопывает дверь, сжатая, честная, строгая, трудолюбивая и самоотверженная. Фью показывает темный твердый шарик, радуется ему как малое дитя: "Ну что, попробуем?"
Передо мной сидит Марс. Он держит меч. И смотрит в глаза. Это был только вызов - приходит мне в голову. А сейчас... Я не успеваю собраться. Удар слишком силен. Затылок тяжелеет, свет слепит мозг, и я несусь в бесконечном полете.
"Митин журнал", вып.57:
Следующий материал
