* * *

меня это очень
я хочу сказать пугает
но не говорю а пишу
так оно меньше
хотя всё равно очень
даже как-то сразу
привыкает
вот, меня это привыкает
привыкалывает
можно так
здесь можно всё что угодно
потому что верлибр это
верлибр
свободная вера
во всё что скажешь
как скажешь
когда скажешь

* * *

старый барон умирает.
третий день ничего не ест,
не оборачивается на оклики,
всё время стоит у окна,
говорит, что слушает,
как крадётся зима.

нужно вызвать из города баронета.
говорю, отправьте гонцов в город:
старый барон умирает
и оставляет всё без присмотра:
рыжие волосы чуть ниже плеч,
прекрасные стройные ноги,
опять же, тонкую талию и груди
почти идеальной формы,
отличную пару глаз и длинные пальцы, –
нельзя, чтобы вся эта красота
досталась кому-то другому:
коммивояжёру, проезжавшему мимо,
соседу, вовремя подсунувшему перо и бумагу,
крысе, выглянувшей из-за шкафа,
когда он хотел повеситься.

старый барон умирает,
говорит: после моего рождения
меня положили на стол,
и целую ночь я думал,
что столы никогда не кончаются,
поскольку не имеют конца.
после моей смерти
единственное, что будет иметь значение, –
это завещание;
а потому вызовите из города баронета,
пусть он приедет после своих городских дел,
пропахший сотнями усталых женщин
и самоубийствами
оловянных солдатиков в детской ванне.

пусть приедет, говорю я.
я скажу ему несколько слов на ухо,
а потом настанет тишина;
он обнимет всё это тело –
неожиданно лёгкое, как будто
сотканное из самых светлых мыслей, –
обнимет, укутает в одеяло и будет думать,
что это, в конце концов, всё, что у него есть,
потому что всё имеет конец,
который иногда наступает
вот так, с тихо падающим снегом,
являясь, скорее, началом
какой-то новой жизни, где вот это тело
полностью принадлежит ему, со всем, что внутри,
на что он никогда не рассчитывал
и даже не надеялся получить.

почему-то в детстве казалось,
что старый барон никогда, никогда;
сейчас начинаешь понимать, что вечные вещи,
такие как бог, память, сострадание, –
столь же бренны
и подвержены распаду
в каждом отдельно взятом теле.
а ведь есть ещё солнце.

молодой баронет проходит по коридору,
трогая по пути портьеры, стирая пыль с портретов,
половина лиц на которых ему ненавистна,
а другая – незнакома.
он всё время разговаривает
с эхом своих осторожных шагов
и ветром на галерее;
вот он открывает дверь,
входит в комнату и садится у окна,
баюкая языком каждое слово,
которое произносит,
прикасаясь губами к воздуху вокруг,
удивляясь, что вкус его меняется
вместе с его словами.

старый барон во мне умер именно ради этого,
продолжает баронет, –
чтобы сидеть и слушать,
как проходит зима
по внутренней стороне века,
закрыв глаза.

* * *

Я хочу видеть, как ты просыпаешься.
Скажем, на солнечной стороне,
поэтому – не от детских криков на улице и не от скрежета трамвая,
а от света.
Странно, я совсем не знаю твою комнату;
я бы ничего не нашла в ней
и с открытыми глазами.
Поэтому ты весь окружён светом;
ты вообще весь светишься;
непонятно, как ты можешь спать,
закрывать глаза.
Ты встаёшь, поворачиваешь голову,
пропускаешь комнату справа налево;
наверное, думаешь: у каждого свой свет.
У каждого свой свет,
поэтому я хочу видеть, как ты просыпаешься.
Я хочу видеть, как ты.

* * *

мы сидим, каждый в своём.
закутавшись, в общем-то, мысленно.
воспоминание в будущее:
попробуй вспомнить, где я буду
пятого мая две тысячи четвёртого года
в семь часов вечера в твоей квартире?
давай лучше, говорю я,
сыграем, здесь надо угадать;
вот смотри:
ты на мне, я за тебя –
что это такое?
не секс,
а тёплое, где будет уместна фраза:
угадай, милый,
что нужно сделать –
ты на мне, я за тебя,
скорее, скорее, –
пока не наступила осень?