СОНАТА
- В городе революционная ситуация, а ты опять лезешь со своим коитусом! - возмутилась Сихоте Алиновна.
- Извини, милочка, чепуха, сплошная чепуха...
- Совсем отцепись, иди и прими холодный душ! И что это с тобой, вчера засношал, аж соль на зубах хрустела. Иди под душ.
- Япона-мама, мордулет бразильский, - полузло прошептал Гаврила Максимыч, сполз на пол и, как есть, трясуном понес из гнездовья, из лежачей гостиной свое, якобы, тело.
Удалился.
Тихое радио гундосило подшакальем. Певица, видимо, во втором колене переборола люэс. Тембр вокализил: то тема любви изначально вопила о неразделенке, о половухе, о юном секстазе, о смоковнице.
В такое утро хотелось обычно Гавриле Максимычу женщину из Занзибара.
- Па, попела бы ты у меня на заводе "Севкабель", - подумал и сказал Г.Максимыч, и вздохнул свободно.
И еще почему-то вслух прошептал: все мы пассажиры "Титаника". Прошептал и осекся...
Прошел на кухню. Установил диапроектор. Достал из укромности заветную коробочку из-под клюквы в сахаре. Под вторым дном там покоились слайды пост-эротических сцен. Но двойное подполье распечатано не было. В это протяжное утро. Он взял сверху один из черно-белых кадриков в рамочке, посмотрел на свет, сквозь. Положил в коробочку. Взял следующий, посмотрел. Кивнул. Включил проектор, вставил черно-белый слайд в аппарат. Погасил верхний свет.
На белой стене появилось большое изображение степи. Была только степь. Ровная. Сверху блеклое небо. Снизу, под полкой горизонта - сама степь, видимо, конец марта. Тамбовский атас. Черномясье земли и сухожильный огромный овраг. Думы раздолий стрекали, пели, еле-еле горела притихшая лампа в чьей-то хате, избе ли... Белый туман, отдохнув, взвился вздохом к Сатурну, Юпитеру; небесные восторги потупились. Бесхозная лошадь, закрыв очи, в куда-то брела, не робея. Не двигаясь мышцой подкорки, двигалась эта животная... Корявый ручей тихой сапой шалил. Жабки щурились. Там и сям была капель искристая. Огромность воздуха чуть вздрогнула.
Появилось предчувствие какого-то взрыва иль взойда, быть может: и всхода-восхода в час восхитительный ночедня, восхитительного: откуда, куда - не понять. Замешательство глаз в перемене цветов и оттенков.
Гаврила Максимыч задушевно замазохизил, с подергом инсультовой раны. Было больно и было еще и еще больнее оттого, что боль скоро уйдет и откажет надолго в вертких визитах. Пора романтизма сменилась дребезжащей ужимкой психопитека, пикантного кантропа.
Стало хорошо и страшно.
Он выключил степь.
Очищенный пейзажем кроветок теперь пламясвечно играл, ласкаясь котенком под сердцем. Максимыч любовно погладил проектор нагретый. Так трогают младого дога, так трогают дожку, когда развеселый хозяин - вы помните? - в бурках и длинном тулупе ночью перед - выводит дожарку, чтоб та поелозила в свежем снегу и куснула зубенками острыми за ногти толстой ручонки: мол, хоть я сейчас и моложка, но подрасту и округе я дам попиликать, котяр погоняю и хулиганов помну. Но оставим второмыслие и вернемся к Гавриле.
Гаврила Максимыч смотрел на небольшого таракана, что полз по газете "Свисток". Тот шел от заметки "Авария на узкоколейке близ станции Прихвость" в сторону статьи "Замутнение демократизмом", а именно и точнее к аббревиатуре правящей слойки.
Гаврила подумал: если дойдет до свистяще шипящих букв: Катюша, Параня, София, Сюзанна, то он таракану сделает травму на производстве, если же таракаша свернет налево к слову "Отчизна", то накормит долькой арбуза. Но если свернет налево и чуть ниже к слову "Запад", отправит каналью через трубу с пятого этажа в Мойку, оттуда в Неву, а там и Скандия недалеко. Если выживет, выйдет в шхере, поднимется в Стоковый Гольм, поселится в ухе домохозяйки, будет питаться получше: осклизлой банановой шкуркой.
Тар-таракан остановился в размысльи.
Гаврила, не спуская глаза с него, покосился на баночку "Клей конторский". Там он держал коньячных семьдесятпять грамм. Он укусил головку клея, соснул. Таракан двинулся к "Отчизне". Гаврила соснул еще пять коньячных капель. Таракан встал на дыбы, словно чувствуя струю сенсоризма. И - пал на колени: в сомненьях. Бедняга!
За окном мельтешили года и годочки. Осени с веснами танцеть разводили. Вихрились вьюги вперемежь с забытью июльковатых васильковых гроз и батистовых Грез - росписи юных пастушек бодались с могучею сочностью левитановских Обл: над архивечным покоем.
В далеком Джанкое стрелочник станционный чуть задумался над усопшей вороной. Уж больно она хорошо упокоилась, дерзко вонзив, лежа на стрелке (какой символизм!), в небо черных длани, чуть цапнув кусочек пространства. Буддистка! И открытые глазки (я плачу!) сапфировой пылью покрылись; вперялись в межумье.
Вечер. Серцеубойная зорька: какие цвета! Рельсы блеском звали туда, где так хорошо, где не хочется спать, где звучит серенада и прошлого нет, словно память сбежала. Впереди только солнце и поступь надежды..., вьются рельсы и шпалы сугубо молчат.
Стрелочник обошел стрелку с вороной. Остановился. Прислушался. На станции из репродуктора раздались щелчки. Потом юный голос произнес: раз, два, три. Как слышно? Как меня слышно?
Слышно "меня" было всем на далеком удалении от станции неплохо. И юный голос прочитал следующие строки:
Природа жаждет умиленья
и умиранья тоже жаждет
а вот его я не приемлю
его я очень не хочумлю
емелей отвечаю сразу
зело прохладны льды и реки
текут не вспять и кундалини
полощет мозжечок свой
в синеве кавказа.
Свой ятаган я обменяю, на
новенького лермонтова
он без ногана с арбалетом
идёт увы не по арбату
арбайтерять для самиздата
карбованцев для не отнюдь
пичуги внемлют номер семь
сонату сочинителя из бундес
дочь дойчеславного народа
каникулярит по россии, которая
ест подберёзовик аж псковья
без водки вжах...
напоминают мне оне
самару воркуту актюбинск
своей забытостью и щёлком скул
подслеповатостью полёта
и снова перепев подреза
соната восемь доминошит осень
ИБО ИНОГДА
Днем нечастым: с короткою стрижкой, - без насмех - ладно скроен, сшит наспех, - Бабасов приехал из глубины дрекольных напевов. В Гортехмонтаж. Из болот, из картофельной жизни, заспичило, вишь ли, капсту провансаль пожевать и побегать по сплинам мокротным.
В деревне, что́ Бабосов откинул, остались две с четвертью хатки: две шишки и мишка. Барбосов прихал позудеть в буераке из камня. Мир обонять и узнать.
Чрез время он получил униформу: ватник, чепец, портянки, разряд и прописку в общажной квартире. Теперь он лимитчик в большой у-ю-ю прохвандени. Честный малый, трудяга.
И сразу же Бабосов притулился маленькой личинкой себя в некоторых моментах принципиального характера. Он весь существенно отдался пламени вдохновляющего знаменателя. Волнующая новизна четко координировала его зримое ощущение. Поначалу он на шиши на свои сделал в этой квакдыре ремонт коридора, кухни, мест прочих. Над кжой тумбочкой осветил потолок, привез стол в посередь кухни для игры "кто во что". Выписал "Аллигатор", "Центральную" и даже "Под яблочко". Все это сделав, затаился.
"Люблю милую за ласки, за вертящиеся глазки, - приговаривал Банбосов, поглаживая работельный агрегат - лопасовочный станок. - Я девочка-залетка, измены не терплю, то пою, то квакаю, вечером пляшу," - Босов миловался шуткуйством с агрегаткой, тер ветошью мехизм и не вспоминал ни одной мозговиной две шишки и мишку.
Чтоб познать экивоки самзнанья, ндо истнее, тружнее мореть через сумрак всхохота, дабы в нем разузнать имя рек. Босов вытряхивал дымц из арабистых троеполчений. Кроче, - андака, - был не такой, вить, простак.
Лучше умереть под горячие аплодисменты, чем: супротив и вкось выкуси ноздрюсю, чертыхолим грусть, удим любамбусю. Осязаемое воплощение производственных заданий, симфония лопасовочного цеха, где лопсовал Бабосов, ритм килотрафов, завизг ржушки, киточная запулынь рдений, иэх, иах - всего не передать. Одним словом, Бабосов врубился в эпикруизм движения, стал любителем металлических соблазнов, так сказать, запел о пафосе групповщины во имя, то есть сделался верным и честным в огромной телеге надежды, иначе сказать, захотел прожить так, чтобы никогда. Образно говоря, созрел для купели горячих будней, шагнул в актив механизойлера с мыслью: быстрее, дальше. Хорошо песнярить о полях, о бровях, о суконном корытце, взъехоритцею суть опалить, черепушку закрыть рукавицей. Сокровенные ахи зовут, индустрабельным запахом манят, удивляне идут на закат, до рассвета встают лапосяне. А к обеду в озозских водах суерыло, топанисто, лихо снова ноги идут в трапотах, полтотрах, рапортптахах.
Странное дело - Барбосов не злопотреблял алкогорем. Восмосно притцыной тому лучшезарное детство, патрийские визги при криках: апчхи, прилетели. Но кажется мне, что от алколя рвала бабосину грудь честная жадность: веть только подумать - цены какие на зелье, не лучше ль итти пакатасса на лызах, вноздриться в лютень, на снежных искрах прошарахать ложбину. Но сегодня лето стояло. Дня чассей, сегочас.
Бабосов отхлебнул ликер из наперстковой рюмки, он лежкался на раз-три-кладушке. Душка, этакий еледружитель. Ждал сопружинницу, спрутку. Магнитный фон играл в кокки-бряки. Подсыпал аппетит.
Где достать буратинный антисифилин для желудево-кишечного трактата. Пошли по тили-пили новости, на ципках. Опять кого-то орданули, кого-то звезданули. Да ты, я вижу, шагаешь в правду. Левой, левой бвей. Из детства прилетел для бабоса кукарач, солнебык и стекляная рысса. Отлежал бок, встал со складушки, прошипел в погромную кухню.
Вот шкаф тети Фени, а там - дяди Бота. Феня с фингалом, а Бот - танцев дранцев батальный шаркатель, тюган-матюганыч, любитель мурзилки, галошный жестянщик. Страдает дипсоманией. Словесному контакту доступен, не слушает возражений, нахален. В беседе фамильярен, сексуально обнажен, эмоционально лабилен. Часты моторные разряды. Биологически опрятен. Умственное развитие не выше нормы. Социальный статус подлежит уточнению.
Далее тумбочка грустилши, бишь то Фарадины Амперовны Затычек. 46 лет. Ж. Ориентируется плохо. Беспокойна, тревожна. Настроение снижено. Движения вялые, взгляд "балерины", отрешенный. В беседе односложна, с некоторой задержкой. Безучастна к окружающему, своей судьбе. Критика к своему состоянию отсутствует. Аффективно-волевые нарушения. В речевой контакт вступает настороженно. В меру злобна. Ангел зебунчик с писцовою макентош, мела манекена, иметь продолжая хотеть шубейку из зайцев, тупую тумпочку, сказал уж, гадюка, срапиську в этой квартдыре. Приходила в бабосину гнездь, в комнатенку пощелкать в пристенок, играя в присоску. Затем похлебать борщевый бурлык с какки-макки: "Гром слышишь, а страха не видно, вот оно счастье."
Фарамп Затычек стояла у тумбочки, вишновато косела в Бабоса и чмокала "дыней". Он увидел на стенке, он удивился давнишней картинке из рынка. Кто там, что там? Аленка верхом на младце Алешечке. Стоят у озерца копытца изпд и млеют в степном заурченьи. Картинная жажда, ситец, масло, немного гуаагу. Украшение ухкни, прикормка для таромуханов.
"Привет жильцам соседа номер шесть квартиры десять". Вся квадрдыра в сборе, ногела у тумбочек. На каждой тумбчонке засов из металла, чеканкой на каждом запоре номера паспортов, на ватмане сбоку (9х9 см) тушью график работ на мероприятственных механизмах, чтоб друг за другом... помочь не проспать. Жиличкожильцы стояли у каждый свояй комодец и умно так этак созерцем глядели на середь кухни, на банку с поструганой редькой. Из банки вылетал газ иприт. Нет, нерлит и не не, а что-то иное, зломощное, страшное, отчего в поддыхах и в коленных сервизах, в скелетных сервантах вставало брикадой огромное НЕТ. Не хочу, но могу; не жалею, но плачу.
Босов кинул взгляд на сестбрца: алло, ну, Алле, ну, алешечка, не шепчи, что секретить на кухне. Аленок надевала противогаз, бртец-шустряга пытаться хотеть отнимать аппарат у сердиццы. Не вышло, вошло. Все ногоходы квакдыры смотрели на Бабосино лиц засиянье. Из от запаха банки с поструганой редькой Бабос раскачался, очистил вместилище псевдфауны, обитель надежд на нормстул, табурет...
В кухне свободно парил деаромат, кошмарное экто для нюха. Тетя Феня сказала: кто-то хотел нас, нам, там, бам... изуродовать наше покой, наше уют. - Вот, вот, и притом, - ерепенил Рапсулин, студент филахо и хаха, портфелемотатель, подстилотихоня, сиднюша, себя величал - "солидняк", шарф называл на своскользкий манер: не шарф, а кашне, верхние зубы носил козырьком, кошек и книг не держал, - и при том и при ком, знам мы вас, кое-что уж имеем на случай, хоть я и пришелец батыев, но комунальщик отменный. Это ваша работа, - злословил Рапсулин, поминая лицом постаревшую младость востока. Был у Рапсули вмест рта, ртец, ртей, ругавища - портвейнова рана. В разговоре с несушкой своей, перед введением, говорил: сегодня я это считаю экологичным. Ему шел двадцать некий-то лет. Пол приблизительный. Страдал трипторхизмом. Алкогольный дебют в одиннадцать лет. Энергетический потенциал снижен. Сознание изменено по типу оглушенности. Наметилось слабоумие со снижением критики. Иногда отмечаются эйфорические "окна" в поведении. Аффективные уплощения. Любит Некрасова.
- Да, кто-то по блату достал и редьку, и банку. Редьку порезал, истолок, в банку с овощем этим затем пописал, под мой столик поставил, - сказал, ожидая помпею без гибели, Стервовский. Поклонник атавистического романтизма, автор бредовых трилогий и волчьих эссе. Варить электрическом курицу любил в чайнике. В страшноватой голяшке под черепом носились в лиризме безноздрые слухи.
Впадал при гормоноедальной свече в ацензурные состояния: арбуз это яблоко или бузоко. И для добавим портрета еще полноты. Многоречив. Напорист. Манерен. Внимание отвлекаемо. Лжив, старается преуменьшить размеры своего сладострастья. Волевые процессы ослаблены. Критика к факту себя формальная. Социально мобилен. "Глядьте, даже Мурзик подох, - он шевелинул киську туфлей, бездыханен Мурзишка. И Гражданин наш... тоже за Мурзей," - Рапсулин сдернул газету с псиного тела. Псин гражданин пал смертью кухонной, сгинул от запаха редьки с раствором. Все волче молчали, бледели на лопасовщика.
- Вы жилец хоть и новый... и купили пусть на всех на год для читений "централку", но бдительность наша жива и живет, - это гласкала голилем в оскале Монтсусапупец - Монтана Сусанновна Пупец. Танцмейстер с фасеточным взглядом. В юности Сусанатанмана кликалась лапушкой, лапой. Истечением год, - временных экивоков: иссячень пролетов, над хлестким зигзагом полдбани заушин, - по прошествии лет стала не лапой - ан хапой. Идя на галеры страстей, в платье цвета бобровой струи плескала танцеть раззудянисто очеелкашно пред стариканом, который из котых похож на юнцевку, - брала за пустонемножье лишь рулончик обоев, дефцыт сеж, а какже. Слабость такая. 39 лет. Беспокойна, находится в двигательном возбуждении. Взгляд растерянный. Неадекватно смеется. Суетлива. Цинична. Часты обнажения инстинктов. Раздражается, если ее фиксируют на ошибках. Нарушение памяти усиливается во время беседы. Интеллектуальные функции ниже среднего. Эмоциональный фон быстро меняется. В интиме авансирует. Социально активна весьма. "И зачем это вам. С виду вроде порядощный ты, и вдруг - этак."
Алоэедаха, псиорка с фингалом теть Феня прошквакала: "Онь ли не ли неонь, а похож вроде ёнь. Так что придется звиняться пырет халлюктифом, иль напишом казу, чтоб лишили тебя-сси прафиски. Ваттак!"
Тетенька эта любила мумозить в потьмах в гундосатый пуздец: Хлюм, хрюм, плюм: яйчишко продашь, рюшечек купишь. Купишь рюшечек, на нитке быстрой приколешь, ввечеру на посиделках сказать последнее прости и тихое ура. Пятьдесятшесть год. Пол вроде женский. Внимание завышено к мелочам. Эмоцианальный фон радужный с кратковременнным переходом в ярость. Движения суетливые. В беседе склоняет тему к "продуктам". Может продолжительно перечислять "недостатки в торговле". Любит "правду в глаза". Иногда манерно-мечтательна. При осмотре не исключен факт "беличьего глаза". Любит корчить из себя дурочку.
"А давайте заставим-ка сьесть его это," - предложил Рапсулин. Но тут в кухню влетела скромная шаровая молния, и казус истлел.
Бабосов твердо приверженнел к целевому подходу в состязательности с другими лопасовщиками Техмонтажа. На утро кефир и один пирожок. На обед два кейфира (кайф, Ира) и два пиро-ого пирожка... В ужин съедать очень мочь аппельсинический син и головку от старогренландского сыра, заедая салатом "Каменная головка". Бабос блюл здоровье, не пил, скареден был, много не умствовал, выходя в темпы роста венчать результаты весомо.
В досужие дни выходнусили с Фарампзатычек в предпарковье. Малясали веслами солнечь озерковую блясинь. Фуртыжили млато. Парусили задо. Счастливела баловнями ужимь зацуев. Том-потом шевелили плечами под гладкою кожей, розанов лепест замариненный, остро.
Над простором роднейским летела гармонь: шуета, подзазуха. Слишком юные годы - безгубые годы. Вьюнастасила вржачь подчащобья, ни бабец, ни мужец не просаживать дут в корне тут, а идут заколобисто, чаном по чину игрульно.
Так шли уютные годы. Счастливая жизнь лускала на завалинке семечки.
Бабосов нажал кнопку токарно-винтильного станка Т.В.С. Ладонью руки левой по левой щеке размазал слепня. Мотор станка остановил свой полезный бег. Остановил свое полезное движение, перестал ходить, умалил плаванье силы до нет. Замер мотор. Т.В.С. стоял на берегу горной реки. На речке берега горной стоял С.В.Т.
Станок винтильно-токарный марки отменной модели достославной, настолько надежный станок, что даже с орлом горным не мог он, то есть даже горно-ущельный орел, орлан, воспетый птиц, сильный орлаша, Орлуша, или как бы я отметил - Рлашаня, - не мог этот птиц сравниться со станом марки МОР 14.542НВХЗ, изготовленным, ном, ной, ай, на предприимчивом предприятии имени фамилии отчества. Станок был выносливее и даже пустынного верблюда, ибо... но я потерял мысль при мысле, что незачем доказывать доказуемое. А приори. Ибо приори А.
Т.С.В., или, как говорили его создатели - В.Т.С.С., винтильно-токарный станок славный, стоял на берегу достаточно горной речки, имеющей наклон падающей здесь энергетической плоскости 62 и три десятых градуса запятая ширину 32 метра утром, к полудню 31,72 м, а к полуночи 33,1 м, - по данным И.С.О. наибольшая ширина достигла 34,2 в 1963 году. Итак, даже известна глубина оной речки в месте, напротив станка, стоящего фасом к ней, а профилем к станочнику, или как его числили в кадротделе - специалист глубинно-шуговальных реконструкций, занятых протяжением динамического рельефа усложненноого допуска ХЦ. Иногда и ИА.
Глубина речки от 4 до 6 метров. Если болели у рабочего зубы - глубина была 6 метров ровно, если нет, то зубы не болели и глубина была ровно 4 метра, если да. Вот на каком месте стоял станок и стоял у него, вместе, близко к нему, около труженик Барбосов, производящий полезную вещодеталь индекса У172 по списку ОЛб4 с грифом ни для кого. А вокруг шумели леса и поля, травы, нивы, пашни и луга. Все шумело вокруг, потому что так было надо созиданию и его предвкушению. Точнее сказать: созидающему предвкушению. Данность неизбежности которого отнять у вокруг нельзя немочь никак!
Но это лишь сначала. Ибо, - а мы очень любим это слово, - мы ясно понимаем задачу созидающего предвкушения. Вкусного пред создания. Предвкушающего созидания для ибо, которое всегда со мной, сказал орланя, усаживаясь на плечо станочника, ковырнув своей царапкой титано-никельную стружку, этакий Всёнипочемптиц, этакий Всёпонимака.
Следующий материал
|
