Вокруг нашей деревни Неумоихи простирается спокойная чистая чаща березовых и других деревьев. По ней идут травянистые дороги в далекие страны, по дорогам никто не ездит. Сбоку одной живо колышется лесочек тонких согнутых берез, в нем на жирной земле совершенно черного цвета непрестанно дрожат сочные грубые травы, по травам, как змеи, пробираются белые командиры. Комиссар сидит в нагретой солнцем трухлявой тачанке, обросшей теплой пахучей сухой корой, и косит всех подряд врагом из невесомого кривого пулемета в обломанных незаметных сучках. Он устал от смертельного боя, но рядом - у темного неизведанного оврага - струится родной безбрежный Урал, - в него он нырнет, когда изойдут все патроны. Травы молчат, по ним снуют крупные кузнечики с крепкими крыльями; в тенистых глубинах таятся жестокие юнкера. Боевые дни идут: приблизился полдень, и леса стали душней и жарче. Комиссар в беде: товарищи погибли, а врагам нет конца, - хоть многие уже лежат бездыханны; по ним ползут ловкие жуки-дровосеки, в них спят белые черви-короеды.
И я бросился в то зеленую, то серебристую волнующуюся пучину и уплыл вдаль от тачанки. То в одном густом голом кусте, то в другом точно таком же я хоронюсь от белой армии. По маленькому дну оврага распластались круглые травинки; рябые грузные камни во многие пуды пробиваются из земли; с ними вместе пробивается на волю из теснин внизу черная труба, вся слегка ржавая, но блестящая еще местами. Зачарован, я берусь за прогревшуюся стальную шею неподъемной тяжести, пытаюсь вертеть ее в тоже тяжелой почве; и за долгое время обнаруживаю грязный и очень сырой круг вокруг той трубки. Ушло все утро; а я вытянул из искрошившейся рыхлой земляной горы большой дивный пулемет, и, обнявши его, счастливо сидел рядом и вглядывался и внутрь мощного бездонного ствола, и в тусклое зеркало между корнем ствола и постаревшим увесистым прикладом; и оглядывал сам длинный приклад, жал к нему плечо и будто стрелял во все совершенно стороны. В то время усиливавшийся ветер тряс и вертел вершины и ветви молодых берез; на них садились крупные неяркие птицы; это проходил над соседними двумя селами ливень. Тут и я ушел домой к отцу, спрятав в отломанных зеленых ветках и охапках длинной травы мой пулемет: и возвращусь скоро сюда, как смогу, то и приду.
Так я и иду в деревню по позеленевшей дороге. По сторонам стоят бесконечные плоские немые дома, во дворах слышны старушечьи голоса, а по небу полетели дырчатым покрывалом крошечные самолеты. Вдали - большой дом отца. Детскими тонкими ногами я бреду, босой, по глине у ворот и вхожу в просторный огород при доме. Отец после пришел опять с офицерами и низким, звучным голосом с ними говорил о военных делах. Они ушли с нашего двора вовсе не скоро, а когда уходили - за руки попрощались с ним и дружески улыбнулись. Я этого всего не видал - я играл очень маленькими чурками в солдатские полки на сеновале. Тем временем отец ушел в штаб новой полиции отдавать приказы и строго говорить с нашими деревенскими. Умаялся я под вечер вконец и прибежал в сени встретить отца. За три дня нового дела всю свою новую черную казенную куртку он, бедный, перепачкал глиной и пылью. Хоть он был уставший, но с улыбкою растрепал жаркими пальцами мне редкие ровные светлые волосы по круглой маленькой голове с нежной пока еще кожей. Топочущим бегом я, сияя от радости, вбежал вперед него в избу и уселся за грубо отесанный стол, положив на доску за день ставшие грязными локотки. Быстро болтая недлинными и кривыми - как у всех было в мои годы - ногами в выцветших синих узких штанах, я так и сидел. Скоро меня стал охватывать сон; а я же хотел еще побыть с отцом и посмотреть новый пистолет, что он дал мне в руки, а сам сел и стал разбирать третью строку в одной листовке из кипы. Утомившись от чтения простых больших букв, отец мне рассказал о своей новой нелегкой работе, требующей ума, силы, четкости и усидчивости; сказал, что в селе его уважают - стал он ведь перед самой войной председателем, - не то работа быть над всей полицией ему не была бы под силу. Всё, говорит он, всё надо делать с пустого места, ни оружия на селе, ни начальников, ни мужиков довольно - ничего нету! С пустого места, говорит он, всё надо делать: а если придет армия с Москвы - не защитимся ведь. Очень надо оружие. Спасибо инструкторам, Бог им в помощь. Я в то время, как он это говорил, уже задремал почти. Отец отнес меня на кроватку и пошел к себе в угол. Чуть не в полночь я пробудился: отец с керосиновой лампой рядом тщательно смотрит в ту листовку и ведет взглядом от одной к другой забытой букве.
Смотреть мне наскучило, я и заснул.
И с утра я тотчас помчался в овраг, сорвал сучья с моего пулемета и стал за революцию бить белых офицеров. Много раз был я убит; наконец, я умер вовсе и помчался на коне Буденновце домой, укрыв пулемет в мокрой яме за вчерашними ветками, все так же свежими и зелеными. У дома Буденновец устал и поплелся уже шагом; я завел его в стойло на сеновале и вернулся в избу. В сенях я снял тяжкую бурку, как бы стало полегче. Радостный, я зашел в комнату, - а отца опять нету. Скучая, я брал листовки одну за другой и играл: будто их читаю до конца, пока отец не пришел перед закатом, не погладил мне вновь горячей толстой ладонью затылок - и, на весь дом стуча сапогами, пошел снять потную форму и надеть затем чистую рубаху. Мы с ним завтра идем в сельскую баню, сказал он мне, если не будет сражений. Молча мы едим холодные щи с окна; отец мне растрепал волосики опять и говорит: мол, была бы жива твоя мама! и не так бы ты скучал, когда меня нету! А покушали - и он опять говорит про работу: как им восхищаются товарищи немцы-офицеры, как шли сегодня учения у нашей сельской дружины, как тяжело им обучить всех сражаться, когда и стрелять не с чего: и тут в глубоком огорчении и задумчивости принимается сам с собой разговаривать, хмуря лоб по-разному и стуча по столу всеми сразу крупными пальцами, после продолжает говорить со мной. До самого до вечера он мне про это рассказывает - вдруг я просыпаюсь вновь ночью уже в постели. В стенах воют сверчки: отец при свете сощуренными глазами разбирает листовку далее, сам себе гладит русые, как у меня, волосы, в изнеможении вздыхает и неуклонно ведет взгляд к концу строки. Глаза он отвел выше и посмотрел на стены над собою: там поклеены были газеты, а на тонком гвозде на газетах - такой же почти, недавно повешенный немецкий печатанный портрет с черными усами. То и дело он сводил любопытный взгляд с листовки перед собой на начальника на портрете, а через какое-то долгое время заново пробовал прочесть четвертую строку. На него глядя, я думал в смятении про мой пулемет.
На дневном небе у всех на виду лежит ущербный белый толстый месяц, когда я притаскиваю по улице в дом отцов пулемет. Вхожу с ним в комнату - отец на столе расставил щи в плошках: и ждет у одной меня. Увидав пулемет, он меняется лицом и расспрашивает меня о нем: я рассказываю ему все высоким, как всегда, лепечущим голосом, гордясь собою. И отец мною гордится - так он и говорит мне. С смущенной блаженной улыбкой на лице я слушаю, раскрасневшись лицом: как меня хвалит отец с подлинной за меня гордостью в голосе. И затем вновь мы едим те же щи, которые с каждым днем становятся и душистей, и вкусней, и я смотрю на соседский дом, над которым быстро синеет небо, а отец мне с глубокой теплотою в глазах рассказывает: как сегодня у них шла работа, и какие нужные дела совершил он в этот день. Пулемет твой, он говорит с жаром, нужнейшее оружие в нашей дружине. Дорого яичко к Христову дню! он пусть старый - с ним и бояться поражения нечего. В Империалистическую, а то в Гражданскую обронили, небось, буденновцы. Вот как он пришел к нам, сам нашел тебя! Я же со слипающимися глазами слушаю дальше повесть о сегодняшнем дне в полиции, как и прежде, совершенно счастливый. Отец присаживается на постель, на краешек, и говорит: спи хорошо: завтра еще день будет тяжелый: фрицы эти сказали - придет уже вечером с Калуги Красная Армия, - будем с дружиною сражаться: тут я уже заснул.
Среди ночи я опять проснулся: за окном горит луна, по небу ползет темная туча. Обернувшись в отцову сторону, я увидел, что он сидит на одеяле и читает листовку, в середине уже согнувшуюся. То и дело он отводит с пятой строки напряженные и поалевшие глаза и с любовью, чуть усмехаясь, глядит в мой темный угол. Осчастливленный, я скоро уснул до конца ночи, сжавшись на кровати в маленький калачик.
|
