* * *

Милая, на улице темно.
Ледяное красное вино
как-то согревает наши души -
этот свет, идущий изнутри
мертвых тел. Но, как дельфин на суше,
легкими пуская пузыри,
мучается морем, - так и мы
вспоминаем частности; невольно -
из нагой молекулярной тьмы,
где уже не холодно, не больно,
и бессильны горькие умы...

* * *

Птичьим мальчиком в пыльном асфальтовом небе
всё еще понимать на земном языке,
что возможности выжить при нынешнем нэпе
бесполезны, как пальцы на левой руке
для тончайшей забавы - навскид, как в копейку,
раздолбать из нагана фонарь во дворе,
каллиграфию детства в косую линейку
вымещая за городом на пустыре,
где бедуют весну одичалые кошки,
где, пропахшие гибелью не понарошке,
мы валили девчонок в стальную траву...
Хлебный мусор, сухие табачные крошки
в прошлогодних карманах остались по шву.
Разлетелись по судьбам дружки и подружки.
Мы учились писать уголки и овалы,
промокашкой стирать ученический пот.
Но геройство, которого недоставало,
в лучшем случае вспомнится как анекдот.
В этих стенах, которым пора под болванку,
где слова оседают на пыльном стекле,
я одним из последних увидел изнанку
переломанных перьев на синем крыле
странной птицы, которая все же кружила
над моей лопоухой башкой, и служила
обещанием большего, нежели то,
что казалось естественным для старожила
пустырей. Но во время проверки "на сто" -
не спалилась, не сдрейфила, не заложила...
В предварительном классе, где было нескушно
извлекать наудачу слова изо рта,
словно фокусник шарики, - я простодушно
полагал, что молчание есть немота.
Вырубая в приемнике песенку Отса,
я люблю тебя, жизнь. Я люблю Тебя, но
этим солнечным утром уже не придется
битый час ошиваться у входа в кино.
Этот час без движенья, единственный, наш,
как ни выдохни - ты все равно не отдашь;
всё как водится - благодарю за науку,
поднимаюсь пешком на последний этаж...
Положив на огонь свою правую руку,
в пальцах левой неловко зажав карандаш.