Книги различны, и таковое различие составляет важнейшее условие самой их сути как культурного феномена. Невзирая на аскетическое упование свести мир в Книгу, овладеть подобной - единственной, существующей наподобие чаши Джемшида, отражающей весь мир, - книга неустанно существует в нескончаемых рядах множеств, в недостаточности, порождая парадоксы, искажения и миражи, плодя мириады надежд, перемежая при этом равнодушие к собственному магическому телу со странной зачарованностью, отвращением и - сколь редко! - восторгом. Можно говорить о различении в едином. Воздержание от суждения при некоторой доле пристальности, не взыскуя особо продолжительного времени, обнаружит нас пред недоумением от поистине странного сплетения условий и обстоятельств ее бытования в сознании - способы производства, экономика, мистические откровения, память, странствия денег, предвосхищения, попытки избежать собственного воплощения в страницах, знаках, тенях, безмолвии, шелестящем на тысячах языков. Задачи критика, "обозревателя" неочевидны. Проблема неразрешима. Слушать ли, как "снег касается колокола, понуждая его звучать", послушно ли следовать, прикрыв глаза, словам, вызванным невесть откуда читаемыми страницами, - так, переиначив известного поэта, можно остановиться на том, что "пишущий сам, писать побуждает иного"...
Книга Василия Кондратьева "Прогулки", изданная тиражом в 300 экземпляров "Митиным Журналом" и художественным центром "Борей", продолжает серию, начатую год назад двумя поэтическими книжками Ш.Абдуллаева и И.Лапинского (в той же серии недавно вышла книга А.Скидана "Delirium"), в какой-то мере восстанавливающую бесспорное и аристократическое право книги быть лишь для того, для кого она предназначена, кому она обращена (наборматывающая самой себе свое единственное время?). Но, возможно, таковых нет. Путаница неминуема: есть-нет... поэтому поостережемся слова "читатель". Вместе с тем, не исключено, что тех, к кому она обращена, намного больше, чем предполагает обозначенный тираж, - и всё же попытаемся избежать слова "аудитория" и многого другого, говоря об этой книге, напоминающей иногда принципиально нераскладываемый пасьянс - разве что, будучи сложенной, книга лукаво совпадает страницами, как летящий камнем долу бумажный ангел. Некоторым доводилось видеть обширные хранилища, преисполненные плавающими стеклянными шарами, в которых вечно идет черный снег букв. Неужели поверим, что и знаки нашего присутствия также заключены в сферу предопределенности? Смешно сказать.
Нелишне в этом случае спросить: кто же в таком случае нужен книге Василия Кондратьева, - что также означает вопрос: что ему/ей делать с подобной книгой? Узор травм определяет контуры будущего.
"Пусть в Москве неуверенный разум бродит по осиротевшему театру сталинской столицы (...) Но город, раскинутый на бездонном болоте согласно классической утопии, как будто во избежание всего былого, навеки - и это в имени Святого Петра - обращенный у моря на все стороны света... этому городу, кроме своего будущего, вспоминать нечего."
("Нигилисты")
Воспоминание, вот, казалось бы - что происходит в пьесах "Прогулок". Архитектура памяти, меж тем, здесь больше напоминает "город бессмертных" Борхеса. Память давно проиграна, нечистый крап чужой подставной (история), подступающей памяти ежесекундно грозит последним вторжением. Склоняясь над прирученной водой Невы на Вольном острове, некто Нарцисс наблюдает игру мальков на прибрежной отмели. Оптические эффекты преломлений и отражений лишают продолжения это повествование и вносят ноту сомнамбулического изумления. История формируется устранением в ненужное и бесполезное. С усталым безразличием Вагинов осознает, что никто не посмеет посягать на коллекцию обрезков ногтей. Как известно, смерти ногти ни к чему. Но это 1002-я, совершенно иная ночь - ночь полудня или времени "самой короткой тени".
В нашем случае будущим будет чтение, пусть даже сквозь отмытую фольгу разрезной городской азбуки. Будущее, которое таковым и останется, даже если нам заблагорассудится укусить книгу, или водрузить на голову, приумножив число персон Босховского гиньоля, или наградить ее премией. Воздержимся также и от слова "автор", поскольку речь в этой книге, напоминающей сложнейшую алхимическую машину, построенную из мыслимого числа нелепого рода возможностей перехода и превращения, идет именно о том, как возникает то, что затем обретает признаки - пол, имя, словарь, навыки совлечения и разъединения: желание, - и в итоге ставит свое имя на обложку (вразумительно спокойного зеленого цвета; картинок, к счастью, нет - увы, их обилие властвует ныне повсюду!), заблаговременно упреждающую о том, что за более или менее связными фразами "не угадается никакой картины".
Впрочем, мы только нащупываем пути такого создания подписи или надписи на книге "Прогулки". Перечисляя добытое: легко и безвозмездно нам дан гул в сквозняках вероятностей возникновения некоего Василия Кондратьева, повествующего историю одного-единственного путешествия. Традиционная формула романа-путешествия роняет отсветы в пергаментные миры записок Марко Поло и Синдбада-Морехода. По возвращении мы задаемся вопросом - где же мы были, и были ли мы всё это время? Но где, с кем, точнее - кем?
Действительно, не-читатель, я, принявший предложение следовать инструкциям и карте чтения, догадываюсь, что поступил верно: я не просил привязывать себя к мачте и последовал туда, где ничто не начинается и не кончается, туда, где происходит растождествление "Я" (мы говорили о травме книги...), где еще раз постигаем свое прекрасно вдруг возвращенное художником незнание! И всё же вообразим, что звонят по телефону и торопливо, взахлеб, быстрей, самолет, время - "о чем, про что, кто там, зачем он там (нам), как сказать, если спросят?.." Ответ куда как прост. Для отплывающих: "Прогулки" есть книга о Петербурге-Ленинграде-Петербурге-Берлине-Нью-Йорке-Сан-Франциско-Шанхае, но также о восхитительных словах и именах, любое сближение граней которых в "орфографической проекции вещей" производит ожесточенное свечение электрических нитей, не нуждающихся ни в каких проводах.
Многие не названы, многие не произнесены, многим отправлены секретные послания, написанные посредством применения магического квадрата, рассеянно помещенного Дюрером в правый верхний угол "Меланхолии". Хорошо взвешенные неправильности стирают границу между опечаткой и рассеянностью. Мы грезим смертью корректора - наше упование связует поспешность Ницше с настоятельностью Хлебникова. Передвижение фигурки, вырезанной из слюды близорукости, вовлекает в сосредоточенную игру экспозиций, их наложения и замещения. Поэтика "Прогулок" разрушительна, как накопление. Разрушительна, как может быть разрушительна поэзия, не заинтересованная собою производимым впечатлением, но - непрекращением собственного усилия, вопреки растущему головокружению, - словно бродить по лестничным пролетам без перил. "Литература располагается на вершине собственных развалин" (Морис Бланшо). Кстати, я знаю эти места. Я там был.
Сделана книга с устойчивым знанием того, что́ писателю нужно было делать, - замечательное совпадение желания, возможности, сознания. За исключением, пожалуй, последней пьесы "Соломон", где письмо слегка уклоняется в декларацию, а внешняя фрагментарность оборачивается очевидно очерченным тоном ностальгического самопотакания. Хотя, допускаю и такую догадку, - это также элемент, требующий сопротивления, возведенного, возможно, в степень сна.
"Вот почему любовник и не проснется, когда она ночью склонится над ним, шепнет и, исчезнув, обожжет своей "русской сигаретой"".
("Сказка с западного окна")
Вот почему какое-то время не проснемся и мы, закрывшие эту шелковично-червивую, неожиданную, исполненную явных сновидений книгу, не попытаемся в который раз в жизни придать "реальные" черты тому, что в них совершенно не нуждается.
|
