Венедикт ЕРОФЕЕВ

Дмитрий Шостакович

      Дмитрий Шостакович:

          Начало романа.
          / Публикация В.Лёна. [С добавлением фрагментов интервью В.Лёна и В.Ерофеева].
          "ГФ - Новая литературная газета". - М., 1994. - Вып.9. - с.4-5.





    Из интервью Владислава ЛЁНА
    с Марией Максимовой

            - Не секрет, что многие рукописи Ерофеева как будто преследовал злой рок. Известно, что роман "Дмитрий Шостакович" пропал в электричке, пьеса "Фанни Каплан" осталась незаконченной.
            - А что вы скажете по поводу того, что рукопись "Дмитрия Шостаковича" нашлась? Наверное, звучит как бред сумасшедшего, но факт, как говорится, налицо. Роман - у нас.
            - Неужели такое возможно? Ведь прошло почти 30 лет?
            - Если едешь в электричке навеселе, да еще не один, а с пьяным Леней Губановым, - возможно всякое. Рукопись не пропала - она была просто-напросто украдена Губановым и потом продана за бутылку. Сам Ерофеев был убежден, что роман исчез безвозвратно, а те немногие, кто знал об этом, не могли ничего сказать - с Леней они были связаны клятвенным обещанием молчать. Незадолго до своей смерти Галина Носова (вдова Ерофеева. - Ред.) говорила мне, находясь в несколько помраченном состоянии, что рукопись нашлась в КГБ. Я молчал, а про себя усмехался - я уже знал, где роман... Впрочем, над "Дмитрием Шостаковичем" нужно еще крепко поработать. Он написан в тетрадке, от руки, в форме черновика, полного, но в виде разрозненных кусков. Рукопись требует сложной текстологической работы... Кроме того, к "Шостаковичу" надо составить комментарий, без которого разобраться в тексте будет трудно. Кстати, комментарии нужны не только к "Шостаковичу" - без них не обойтись и в случае с "Петушками". Такой комментарий я уже сделал, но не текстологический, а скорее философский. Читатель у нас неподготовленный, ему надо объяснять всю сложность и многоплановость поэмы. Иначе мы рискуем постоянно воспринимать ее как "исповедь русского алкоголика" (глупый Чупринин). Чтобы добраться до сути, нужен специальный методологический аппарат. В свое время об этом говорила и Ольга Седакова - ближайшая, можно сказать, наперсница Ерофеева. Увы - многое из того, что публикуется сегодня по поводу "Москвы-Петушков", и близко не лежит к истине.
            - Так можно ли утверждать, что Венедикт Ерофеев - автор одного произведения?
            - В этом нет ничего плохого. Даже наоборот. Лучше быть автором 120 страниц великого текста, чем - "ста томов" очередной эпопеи. Однажды Синявский противопоставил художественный текст Ерофеева публицистическому тексту Солженицына. Эта мысль и легла в основу моей работы о Венедикте Ерофееве, вступительной к готовящемуся собранию сочинений. Называется она - "Веничка как национальный герой".



    Из беседы Венедикта ЕРОФЕЕВА
    с корреспондентом журнала "Континент"

            - Ерофеев, я знаю, что одно из твоих бессмертных творений ты потерял то ли в электричке, то ли еще где. Может быть, можно попытаться отыскать?
            - Едва ли. Потому что то ли одна, то ли две МГУшные экспедиции ездили по линии Москва-Петушки с тем, чтобы найти, и ничего подобного они... Они смотрели и по левую, и по правую сторону очень внимательно и ничего не обнаружили.
            - А что это было за произведение?
            - Ну, я вообще не люблю называть жанры. Ну, просто - "Шостакович".
            - Не биографическое же эссе?
            - Еще бы! И то - Шостакович там присутствовал только самым косвенным образом. Там как только герои начали вести себя, ну, как сказать.... Вот, у меня этот прием уже украден - как только герои начали вести себя не так, как должно, то тут начинаются сведения о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Когда родился, кандидат такой-то, член такой-то и член еще такой-то Академии наук, почетный член, почетный командор легиона. И когда у героев кончается этот процесс, то тут кончается Шостакович и продолжается тихая и сентиментальная, более или менее, беседа. Но вот опять у них вспыхивает то, что вспыхивает, и снова продолжается: почетный член... Итальянской академии Санта-Чечилия и то, то, то, то... И пока у них все это не кончается, продолжает ломиться вот это. Так что Шостакович не имеет к этому ни малейшего отношения.
            - А вдруг откликнется тот, кто это нашел? Расскажи подробнее, когда это было и как это выглядело?
            - Это - две черные тетради и четыре записные книжки.
            - А в чем все лежало?
            - Все это было в сетке. Я могу назвать точно - вот это знойное самое лето. 72-й год. Знойное лето под Москвою. Я когда увидел пропажу, я весь бросился в траву, и спал в траве превосходно. Представь себе, что это было за лето, когда можно было ночевать в нашей траве.
            - А почему "Шостакович", а не "Хренников"?
            - Тихон Хренников - очень хороший человек. Мне у него нравятся ранние песни. Все.
            - Старый хрен Тихонов и молодой Тихон Хренников - очень старая шутка.
            - Причем, заметь, мною же изобретенная в 56-м году.
            - Ладно. Хрен с ним, с Хренниковым. Давай лучше вспомни поточнее: какого цвета была сетка? Может быть, вспомнишь?
            - Трудно установить, потому что сетка была не моя, а была моего знакомого из Павлова Посада. И потом там были две бутылки, что и соблазнило.
            - Бормотухи?
            - Да. Что и соблазнило тех, которые покусились. Я бы на их месте поступил бы гуманнее.
            - Ты оставил в электричке?
            - Господи, откуда мне знать? Я проснулся в электричке с совершенно угасшим светом, и я сидел один в вагоне, и причем в тупике.
            - А что же ты пил, Веничка, что дошел до такого?
            - Еб твою мать - он задает мне вопросы какие! Он ведет допрос как самый неумелый из следователей.
            - Как это? Я веду допрос по всем правилам. Как завещали отцы и деды.
            - Хуево ты ведешь допрос.
            - Пил ли ты в этот день коньяк?
            - Еще как!
            - А зубровку?
            - Пил и зубровку.
            - Зверобой и охотничью, и полынную, и померанцевую, и кориандровую... весь ностальгический набор.
            - Очень жалко "Дмитрия Шостаковича", потому что, когда я писал, действительно спрашивал сосед: "Ерофеев, ты чего опять какую-то блядь приводил?" Я говорю: "Какую же это я приводил блядь?" - "Ну как же: ты всю ночь смеялся!" Я говорю: "Почему же, ну... я просто так..." - "Я человек бывалый. Я человек бывалый. Так я тебе и поверил, так я тебе и поверил, что ты - просто так. Опять какую-нибудь блядь приволок."
            - А где ты жил тогда?
            - На станции Электроугли.
            - Снимал угол?
            - Какой там - снимал угол, когда крысы бегали из угла в угол.

            <...>

            - Хорошо. Откуда народ вокруг тебя появился?
            - Ну вот, допустим, Слава Лён. Я, допустим, сижу во Владимире в окружении своих ребятишек и бабенок, и вдруг мне докладывает Вадя Тихонов: "Я познакомился в Москве с одним таким паразитом, одной такой сволотою". Я говорю: "С каким паразитом, с какой такой сволотою?" Он говорит: "Этот паразит, эта сволота сказал мне, - то есть Ваде Тихонову, - что даст... уплатит 73 рубля (почему 73 - непонятно) * за знакомство с тобою". То есть со мною. Ей-богу.
            - То есть Лён прочел "Петушки".
            - Ну да. Я удивился, а Лёну Губанов сказал: "Вот если Вадя Тихонов, который хорошо с ним знаком..." - вот тогда он и залепился со своими 73 рублями.
            - А ты еще не был тогда знаком со СМОГистами?
            - Абсолютно!
            - То есть ты как бы в безвоздушном пространстве существовал?
            - Почему в безвоздушном?
            - Ну, если брать эту московскую культурную среду, ты о ней ничего не знал?
            - Об этом понятия не имел. И тут мне Владислав Лен предложил 73 рубля за одно только знакомство.
            - И благодаря ему ты стал известен в мире?
            - Не благодаря ему. Благодаря совсем другим людям, которые сейчас уехали. Эти люди, которым я обязан, живут теперь в Тель-Авиве... и так далее.
            - Лён утверждает, что это он передал "Петушки" на Запад и благодаря ему они были опубликованы.
            - Как всегда, врет.

            <...>

            - А каково жить в России с умом и талантом?
            - Можно. Можно тут жить. Если приложить к этому усилия. То есть поменьше ума выказывать, поменьше таланта, и тогда ты прекрасно выживешь. Я это за собой наблюдал, и не только за собой.
            - Как же! Насколько я знаю, ты никогда на продажу не шел.
            - Еще бы!

          ("Континент" #65, 1990 г.)

              * Понятно: 70 р. - за выкуп "Д.Ш." у акад. Мигдала, у которого Губанов взял 70 р. под заклад рукописи, 3 р. - на водку. - Прим. Славы Лёна.




Д М И Т Р И Й      Ш О С Т А К О В И Ч *

            1

            ... Из полного адреса я помнил только название улицы "Коммунистический тупик", но летел туда как на крыльях. Играя духом, рукой рисовал в трепетном с бодуна воздухе блаженство второго свидания. С ней! - волоокой, для меня все еще потусторонней, гармониесообразной. Я и сам был меломаном, когда не пил. Но когда я не пил? Скажи, Шостакович, когда?
            В тупике я быстро нашел особняк - выбрал, как в Верховный Совет: один из одного. И не ошибся: остальные были хибары. А этот выдавался, выдвигался, выпячивался, торчал, как пуп земли. Древней, владимиро-суздальской.
            Она мне так и сказала: "В тупике выбирай любой особняк - по вкусу". А вкус у меня был. Я славился своим вкусом - она это знала. Уже наизусть.
            Массивная дверь оказалсь незапертой: через пустую прихожую - вестибюль - я прошел в первую залу. Она тоже была абсолютно пустой, но за дверью стоял дикий хохот - резной дверью напротив.
            Я постучал: хохот усилился, но дверь не открылась. "Хохот сам по себе, дверь сама по себе!" - про себя оценил я ситуацию вслух и опустился сознанием в кресло. Поскольку на ломберном столике стояла ногами початая бутылка кинзмараули, с парой бокалов, я решил выпить. Читаем: рыба-пила. А кто теперь не пьет?
            Хохот то усиливался, то затихал - слов не было слышно: в этой стране вербальный язык вышел из моды. Вышли мы все из народа, а язык вышел - из моды. Как говорит логопед, был, да весь вышел.
            Я погромче еще было раз постучал в закрытую дверь и, не зная ответа, сел. Смирно. Выпил. У нас давно так: кто-то стучит, кто-то садится. Но являть в едином лице оба действа считается извращением. Я поэтому выпил по норме. Знать, ценить, уважать культурную норму любой - подчеркиваю, любой - деятельности учили меня во всех моих университетах. Вокруг Горького, Владимира и Москвы. Во всех моих университетах - до отчисления. Приказом ректора. По исключении из комсомола. Из коллектива. Правило не бывает без исключения. Это - норма.
            Вдруг смех прекратился. Перестал быть как-то внезапно и разом. Через минуту в оглушительной сверхтишине родилась, нарастая крещендо, ни на что не похожая нота - завыванье. За стеной попадали стулья, и раздался звероподобный рык! - еще две минуты какой-то возни, и все стихло. Молча и навсегда.
            Я выпил еще бокал и за неимением ключа взял ломик. Резная дверь, будучи слишком массивной, но с мелким запором, сопротивлялась недолго.
            ... Зрелище, представшее моему нетрезвому взору, было душераздирающим. Если бы у меня за спиной до того хлопали крылья, они бы опали. Просто бы отвалились, усохнув, за полной ненадобностью. Что ангельского субстанционально?- ничего человеческого вотще не существовало в коммунистическом мире: мерзость запустения являла
            собой открытая без ключа комната смеха. Но рыдание и скрежет зубовный не заглушили бы теперь мертвенной тишины.
            Тринадцать с высокими спинками стульев (два из которых были опрокинуты навзничь), спугнув робкую было надежду своей пустотой - полным отсутствием смехолюбивых сидельцев, зловеще окружали, как столбы государственной границы, забитый яствами стол. Забитая дверь, какую по вкусу пришлось открывать
            без ключа ломом, становилась алллегорически ясной - даже прозрачной. Весь этот антураж, бутафорские яства, пирамида бутылок шампанского, тринадцать одиноких - одинаковых - стульев, вся эта мертвечина - натюрморт - стягивала лучи зренья и ужаса к живой голове в центре. Мира: к отрезанной голове Дмитрия Шостаковича на блюде. В центре стола!
            Я взвыл, не услышав своего собачьего воя, и - бросился вон...

            2

            И было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и южный ветер сгибал тамаринды, и колхозная рожь трепетала в лучах заката. Мой разум глох, и сердце оскудевало, и не хватало дыхания, и грудь моя теснилась от миллионов предчувствий, и я в первый раз посмотрел на небо. - Я, никогда не глядевший на небо.
            И - в тот же час - свершилось! сквозь метания беспокойных звезд ворвался в унылую музыку сфер охрипший хор серафимов, и завеса времен заколыхалась от сумасшедшего томления и раздралась надвое, - и вопль ужаса и восхищения оглушил меня и опрокинул в придорожную канаву. И кто-то давился от смеха над моей головой, и тряс меня за волосы, и говорил:
            - Что делаешь ты, брат мой, в этом мире, ты, который больше, чем этот мир?
            И я поднял голову, и дышал в пространство водочным перегаром, и ничего не видел, кроме тьмы.
            И холодная грязь текла мне за шиворот, и было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и взгляд мой выражал недоумение, смешанное со страхом, и уши мои вздымались, и дыхание было прерывисто.
            И бесплотный сосед мой говорил мне:
            - Слушай меня - теперь - самый светлый из всех онемевших, - ты хорошо ли исчислил сроки? Ведь я один из тех, кто оставался с Ним до конца - с Ним и с тобой, - ты помнишь?
            Так говорил тот, кому я внимал и кто не хотел быть зрим. И я отвечал ему:
            - Кто бы ты ни был, слова твои ложатся мне на сердце, но божественный синтаксис твой не вполне изъясним.
            И он рассмеялся и сказал мне:
            - Наступит время и ты поймешь: с тех пор, как звезда наша стала заново восходить, и перепуганный Творец ввел в наших сферах систему тайных доносов, ни один мыслящий призрак не хочет быть понятым в пределах, указанных Тем, чей дух почил на небе с ударом молнии, возвестившей мое явление. И вот - прежде чем расступится тьма, ты возвратишься в тот мир, которому теперь не принадлежишь, сердце твое сто тридцать раз сожмется от страха и таинственных речений, и увидишь край, где томятся души поверженного воинства Люцифера, и изведаешь силу трех испытаний - и тогда разум Того, Чьи милости скрыты, осенит твою голову, разбухающую от невезения - ты этого хочешь, мой юный страдалец? Ты хочешь идти со мной?
            И он говорил, и меня забавляло проворство его декламаций, и все голоса во мне смолкли перед сладкой потребностью чуда.
            Но мгла становилась бездонной, и я заклинал его назвать себя, и он не хотел, и шептал мне на ухо, и обливал меня дождем, и щекотал, и смеялся, - и уносил меня на крыльях блеющего смеха.
            И, унося, раздвигал мои пределы, и обволакивал рассудок тьмой непроницаемых аллегорий, и все горизонты свивались в кольцо, и опрокинутый небосвод, и в нем растворились ликующие наши тела, отрешившиеся от бремени всех измерений, и свистели полуденные ветры, и с грохотом
            проносились тысячелетия из конца в конец эфирных равнин, и - распахнулись врата адовы.
            - Не бойся открыть глаза, - говорил мне Дух, сроднившийся со мной в изнуряющих блаженствах полета, - не бойся открыть глаза, мой усталый брат. Вот мы перешли рубеж, отделяющий горние страны от пределов, осужденных на покаяние и вечные муки.
            И первое искушение уготовано было мне, и глаза мои, повинуясь приказу, блестели, и панически острый взгляд блуждал среди мрачных теснин, и дымные факелы озаряли утесы оловянным мерцанием, и бросали на жесткие щеки каждого из поверженных ангелов тьму фиолетовых бликов, и громко слышна стала музыка сфер, и первой явилась дива...

            3

            Милиция ехала долго - верхом ездить она не умела. Да и лошади пали - в год великого перелома. Ребер.
            Она - это тысячеглавая гидра без ног, без сердца, без сострадания. Она в числе семи человек с ружьем приехала на козле - знаменитой в совдепии автомашине ГАЗ-69. Колеса которой, как всегда, восьмерили и крутились в разные стороны.
            Старший - старлей, соскочив, что-то нечленораздельно рявкнул перед массивной дверью, и шестеро остальных, как обычно - шестерок, бросились врассыпную. Сделав вид, что они оцепили в злом преступлении подозреваемый особняк, четверо из шестерки лягавых постепенно стали сжимать кольцо. Гранаты-лимонки в правой руке - у каждого по две штуки. По рыку-команде старлея - дружно и разом выдернув чеку, чекисты - буду отныне их называть собственным именем - пугающе, но не страшно забросали звенящие окна взрывчаткой и под грохот хлопуш ворвались со всех четырех сторон
            - со всех ног - в переполошенное здание: абсолютно пустое.
            - Абсолютно пустое! - самый грамотный, с неполным трехклассным образованием чекист доложил по уставу старлею. Какой, все еще опасаясь оружья и зверства бандитов, мялся на улице: жался к козлу. Другой, безголовый, но порасторопней чекист опрометчиво вынес на блюде голову Дмитрия Шостаковича.
            - Верни взад! - не вынес дикого зрелища старший - страшный во гневе - начальник и, выхватив блюдо, бросился в распахнутый изнутри особняк.

          <1972>

      Публикация Славы ЛЁНА

    * Наш читатель А.Каплин обратил наше внимание на то, что вторая главка данного текста, с рядом разночтений, содержится в тексте повести Венедикта Ерофеева "Благовествование", опубликованном в книге: Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое. - М.: ХГС, 1995. - с.139-140.


"ГФ - Новая литературная газета", вып.9:                      
Следующий материал                     





Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Журналы, альманахи..."
"ГФ-НЛГ" #9

Copyright © 1998 Венедикт Ерофеев (наследники)
Copyright © 1998 Слава Лён - публикация
Copyright © 1998 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru