Санитарная команда возвратилась с намерением "помянуть".
- Винишко еще есть?
Они разлили по бумажным стаканчикам кроваво-красного бейлису.
- Ну, - сказала Наука, - на помин души Григория Иваныча.
- Погодьте, погодьте! - закричала Нинка-спирохета, увидав, что выпивают без нее. Она задержалась - относила швабру. Налили ей.
Юру чуть не стошнило, он к тому же вспомнил французское кино одно, где перед казнью дают выпить стакан вина.
- Ну, расхлябился, парень молодой, - сказала Трушина. - Вот бери пример с девок. Все им нипочем. Ну, наливай, Ненастье, разгоняй тоску-печаль.
Разливала Настя Гордеева.
- Девушки, закусывайте, - говорила она им, как гостям. Сычиха уже привычно уселась с Юрой - тетя Дуся уступила Юру без лишних слов, словно сняла с себя шкуру Немейского льва; его лапы Рая смело могла завязать на груди.
- Слатенький, хочешь кусочек?
Но шкура Немейского льва, несмотря на свою пасть, есть ничего не могла. И слатенький кусочек отправлялся в рот к Рае.
После убийства первого заложника обычно переговоры с террористами оживляются. Почему-то на сей раз этого не произошло. Наоборот, террористы будто забыли о своих требованиях. Телефон разрывался - трубку никто не брал. А вдруг сам Леня звонил сказать, что на все согласен: берите своих евреев, только отпустите с миром моих говномесилок. Это было не по-террористски. Выходило, цель их акции в том, чтобы выполнить свою угрозу, а не добиваться требуемого. Переговоры же: трескотня по телефону, выдвижение условий - все это делалось исключительно для отвода глаз.
И снова появилась на горизонте переводчица - и даже не на горизонте: она приблизилась к компании "веселой и хмельной".
- Пир во время чумы, - сказала тихо, "сама себе".
Юра, правда, услышав что-то знакомое, глянул своими мутными, пьяными от ожидания глазами: а не ангел ли смерти это за ним пожаловал? Остальные проигнорировали. Если согласиться, если принять образ, данный переводчицею - хоть и не блещет он оригинальностью, - то самой ей отводилась на этом пиршестве в "чу́мном городе" роль Священника.
- Не понимаю, - говорила она, - не понимаю вашего веселья после того, что совершилось.
- Так не с нами же совершилось, ха-ха-ха!
- А если бы с вами?
- А с нами не будет ничего, - сказала Отрада. - Вы это сами знаете.
- Знает, знает, - раздались голоса, все сразу заговорили наперебой, а анонимность - она распаляет. Наконец прорвало: - Значит, стращать явилася... сама здесь первая сионистка... за целочек нас держит... - и уже кто-то толкнул ее, а как известно, лиха беда начало. Переводчицу повалили. Если б не Юра, кто знает, чем бы это для нее кончилось. Единственный остававшийся внизу террорист, "номер четвертый", был где лифты, в коридорчике, - к крикам русских он уже привык.
Пелена, окутывавшая Юрино сознание, спала вмиг. И одурманенный, и в психическом шоке, человек какие-то важнейшие рефлексы сохраняет, в частности Юра - на слово "сионист" и производные от него. Мы знаем евреев-подонков, которые на любое число делятся без остатка, евреев-мафиози, атеистов с полусотлетним стажем, просто выкрестов - все равно еврейское ядрышко в них будет твердое как алмаз.
- Что вы делаете, оставьте! - закричал Юра и бросился оттаскивать их. Одной его решительности уже оказалось достаточно. Порой, чтобы вернуть кого-то в чувство, совсем немного надо: отрезвляющая пощечина, ведро воды... "Хватило одного выстрела, - писал Шопенгауэр, - чтобы чернь, скопившаяся на площади, моментально рассеялась".
Когда переводчица убежала, все стали оправдываться - струхнув: "Да чего... да она... да мы..."
- А чтоб евреи нас здесь держали, это можно? - сказала тетя Дуся.
- Да они не евреи, тетя Дуся.
- Они - может, нет. А она - еврейка. И не перечь мне.
- А вдруг я тоже? - пошутил Юра.
- Нет, ты наш, Коля, ты русский.
Ну что им-то, спрашивается, евреи сделали? Или "еврей" привычный синоним их несчастий? Нет, это было бы даже обидно - для обеих сторон. Смеетесь, а ведь каждая из "девушек" имела более или менее веские причины быть антисемиткой: одна - жертва соломонова суда, другая - стихийная федоровка; славянский гностицизм - белокурый - здесь уперся рогами в такой же точно гностицизм чернявый, стоят они, как два барана на мосту. У Зайончик евреи Жениха убили - такое не забывают. А этому древнекитайскому Инь в образе Трушиной, тете Дусе, этой новейшей российской матер матута, ей из-за еврейского Бога и вовсе жизни не было - Юноне несчастной. Словом, всем евреи так или иначе чем-то досадили. Это не мешало многим хорошим людям в личной жизни поступать с евреями "по человечеству", а не "против человечества" (что, правда, тоже практиковалось).
- Ладно, - сказала Трушина - свадьбу сыграли, и в кружочек. Нынче волынку волынить с женихами нечего. А то они, видишь, фьють - и улетают.
Сычиха обратила на Юру взгляд - преданный, нежный, жадный, дорвавшийся. Он же, по совершении благородного поступка, приободрился, хотя и не настолько, чтобы сказать о себе словами поэта: "Я жить хочу, чтобы любить". Семь говномесилок обнесло новоявленную чету частоколом своих спин, Сычиха стала по-собачьи на четвереньки, закинув платье на спину - вся ожидание. (Феллини: "La Citta delle donne".) "Встанем, дети, встанем в круг" - то, что Петренко когда еще вопросительно промурлыкала, - оказалось не просто песенкой, но ритуальным песнопением, которое в подобных случаях "частокол" хором исполнял. Они пели сосредоточенно, вполголоса, негромко хлопая в ладоши - как буддийские монахи. И снова и снова, с небольшими перерывами.
Встанем, дети, встанем в круг,
Встанем в круг,
Встанем в круг.
Я твой друг и ты мой друг,
Самый лучший друг.
У некоторых веки были опущены, или из-под них выглядывал обморочно-томный серпик белка - предвестие экстаза. Когда в шестой или седьмой раз куплет был спет и, казалось, певчие уже близки к желанной цели, раздался Сычихин чуть не плачущий голос:
- О-о-й... не мужик он... я уже измучилась... ничего у него, родненькие, не выходит.
- Так я и ду́мала! - на "у" Трушина в сердцах топнула. - Которые перед "вышкой" тоже: у кого наоборот желание сильней пробуждается, чтобы напоследок еще раз успеть, а у кого - ни в какую. Миленький, слушай, - продолжала тетя Дуся, - давай мы все платья поднимем, хорошо?
Хриплое, сглотнувшее слюну "да".
Они сделали то же, что делают исполнительницы канкана, когда поворачиваются спиной к публике.
- Ну что, Райка? - немного погодя спросила Наука.
- Нет, не хочет он. Все, девки, умаялась я.
- Эх ты, царь Никола, - вздохнула Наука.
Когда душа и тело Григория Иваныча разлетелись в диаметрально противоположных направлениях, и второе, лушпанясь по всем железам, не больше не меньше как расплющилось о капот полицейской машины - тогда, с благословения Его Величества Президента, стали готовиться к операции, причем израильтяне делали вид, что рвутся ее провести сами - дескать, памятуя о кровавых событиях прошлого лета. Французские коллеги делали вид, что категорически возражают - они не какие-нибудь безмозглые баварцы, да и честь Франции этого не позволяет.
- Вот если б террористами были еврейские экстремисты... - с тайной надеждой добавляла французская сторона.
- И не мечтайте, - говорили в Тель-Авиве, - а-ра-бы.
- Но, может, вы хотя бы допустите такую возможность? Не исключено, что мы бы в этом случае уступили вам честь освобождения заложников.
- А-ра-бы. Еврей там один, и он в числе захваченных, и поскольку речь идет о жизни израильского гражданина, мы настаиваем на том, чтобы операцию позволили провести нам. У нас накоплен большой опыт по борьбе с террором. Мы не желаем повторения мюнхенской трагедии.
Верх взяла израильская дипломатия: израильтянам не позволили действовать - а как громогласно они этого хотели! Но израильтяне не злопамятны: так уж и быть, они помогут добрым советом.
"Хоть советом, и то хлеб", - утешали себя французские коллеги.
Советчики, однако, если они не на жаловании, ни за что не отвечают и могут такого насоветовать, что после костей не соберешь - здесь выражаясь отнюдь не фигурально (бедная Наука!). Кто поручится, что Мосад втайне этого не желал - не из присущего евреям коварства, а по странной прихоти: подыграть своему заклятому врагу в его стремлении любой ценой замести следы неудавшейся авантюры.
Поэтому для французских коллег лучшим, вернее сказать, более оправданным утешением была бы вероятная признательность Москвы: русские всеми силами противились тому, чтобы израильтяне освобождали заложников - не иначе как боялись, что и впрямь еще освободят. После убийства Григория Иваныча стало ясно: там наверху творится что-то непонятное. А планировалась такая невинная бескровная штучка... Вдруг какой-то эмигрант затесался - это еще что за фигура, какова его истинная роль? В придачу перестали брать телефонную трубку. Что же, что же могло случиться? Согласны! Согласны сами так никогда ничего и не узнать - только бы другие этого тоже никогда не узнали. Пускай французы посылают туда десантников под командой какого-нибудь алжирского ветерана. Будет как в фильме, который вчера по телевизору показывали: "Мертвые хранят свои тайны". Во киношка!
Примерно такой была политическая раскладка на земле, в то время как под облаками делалось... нам известно что - мы просто не в состоянии переварить имеющуюся у нас информацию. Но сейчас мы снова вознесемся, только несколько слов о Рае (которая ***). Так она и продолжала сидеть на рю Шагрирут - статисткой в царской ложе, скажем, в пьесе про народовольцев. Телевизор работал: каждые пятнадцать минут шел десятиминутный репортаж с места события, в котором быстро-быстро, взахлеб говорилось что-то, но что, Рая же не понимала, а догадаться по картинке было невозможно - все одно и то же показывают. Пока после очередной пятиминутки, на сей раз посвященной соревнованиям по прыжкам с высоты, Рая не увидала носилки с наброшенным поверх покрывалом, битое стекло, кровь. Она кинулась было... но к ней и без того уже спешили - сказать, чтоб она не беспокоилась, что это не ее муж.
Это может действовать на нервы, когда телефон звонит не умолкая, а трубку никто не берет. Но когда телефон разрывается не в соседней квартире, и не на столе у отлучившегося куда-то чиновника (все то время, что ты его ждешь), когда этот телефон звонит к тебе - и звонит, и звонит, и звонит, и прямо как специально не желает уняться - тогда ты хватаешь автомат и - ды-ды-ды-ды-ды! И телефона нет.
Один психанул - психанул другой, это реакция цепного пса. Она же и цепная. Но одному подвернулся под руку телефон, другой обратил свою ярость на... на... лихорадочные поиски глазами... на... на... на... апчхи! ну конечно же, на заложников. Убийца телефона тоже тут как тут. Понимая, что после Григория Иваныча он следующий, Юра уже ощущал на себе мертвую хватку влекущих его наверх вражеских рук. Выбор жертвы длился секунду - знаменитую секунду, воспетую и Борхесом, и Достоевским, и Набоковым - и всеми-всеми друзьями казнимых. Юра еще не знал, будет он сопротивляться или, наоборот, проявит максимальную предупредительность в своих отношениях с палачами. Переводчица что-то там вопила, по-христиански вступившись за своих обидчиц, но на вопли ее не обратили внимания. Палец ткнул... не в него - в Трушину! О-о-ох... (По тому, как тетя Дуся смерила взглядом переводчицу, выходило другое: к ее воплям-то как раз и прислушались.)
Но что тут началось! Нет, этого не передать никакими словами - так в улье, шумящем вкруг раненой матки, снует озабоченный рой. Отбить "матку" возможности не было, но под ноги кидались, голосили, взвизгивали - отбрасываемые пинками, и снова кидались, укладывались на ступеньки. Пытались даже, не в пример иным робким ученикам, взойти за нею следом на Голгофу - но башмак, лягнувший Науку в голову, сбросил ее с лестницы, у основания которой в результате образовалась груда тел. Бабы скулили, плакали, причитали, а громче всех - просто визжала, не переставая, - осиротевшая Наука - Вера Костина. Оттого шея у нее сделалась жилистая, багровая, высоцкая. В этом нечленораздельном визге с трудом можно было разобрать пожелание, равное по безнадежности лишь исступлению, с которым оно повторялось: "Меня возьмите вместо!!! Меня возьмите вместо!!! Меня возьмите вместо!!!"
Юра же испытывал безграничное чувство счастья. Разум его в этом не участвовал - здравомыслие повелело бы ему выть с тоски: не сейчас, так через час; но, возможно, поэтому столь упоительным, чистым, "платоническим" было это счастье. Беспричинное счастье - в сущности благодать Божья, маленький рай, в котором нет места своекорыстию (если не счесть своекорыстным желание жить). Вспышка такого счастья, не обязанного никаким внешним обстоятельствам, начисто лишена злорадства по отношению к чему-либо или кому-либо. О простом человеческом счастье (в кавычках и без), возникающем из чувства нормальной удовлетворенности, такого не скажешь. Как нормальная любовь всегда глядит в постель, так нормальное счастье всегда чуточку злорадствует, спросите у любого фрейдиста. Потому на сей раз Юре и не согревала душу чужая беда, хотя как еврей он просто обязан был этих блядских антисемиток ненавидеть - желать, чтоб они сгинули вслед за своей дорогой тетей Дусей, тогда как сам он благополучно возвратится в свою дорогую Беэр-Шеву.
Радуясь, что жив, то есть ну совершенно беспричинно, ибо любой козел этому может радоваться, Юра смотрел в окно. Жюльверновская батисфера плыла над измыслившим ее городом. Сколько ни длился день, а все светло. Правда, какая-то рыхлость в воздухе уже замечалась, Юра ее замечал: дымка не дымка, складка не складка - возраст дня давал себя знать. Здесь уж никакая косметика, никакие ухищрения не спасут дела. Остановить наступление ночи мог бы только Иисус Навин - но Юра о таком деятеле даже не слыхал, даром что произносил это имя бессчетное количество раз: Рамат Иешуа Бен-Нун называлось место, где он жил.
Беспричинная радость не может быть долгой - Юрина сменилась, однако, не экзальтацией, как это, порой, случается с жертвами политического террора, например, двумястами годами раньше и тремястами метрами ниже это произошло с Камиллом Демуленом - по пути на площадь Бастилии... должно быть, вон там... такая выемка... Юра отвернулся резко - сейчас туда сбросят. И снова увидел распростертых на полу говномесилок. Безразличные к собственной судьбе, они оплакивали свою священную корову горше, чем эфиопы - Мемнона. Еще бы, предстояло их превращение в птиц!
Оно настало. "Номер третий" - а следом и "второй", и "первый" - сбежав по лестнице, ногами распихивали павших на лице свое. При этом их глотки издавали звуки, которые переводчица перевела ровным фашистским голосом (или убитым голосом?):
- Всем приказано подняться наверх.
Могла бы и не усердствовать: под ударами башмаков вектор задался сам собой - без лишних слов. Но каково было изумление несчастных, когда наверху увидали они тушу Трушиной. Тетя Дуся полусидела - полулежала - полустояла - целая-невредимая и - веселая, не скажешь, конечно, но во всяком случае шевелившая жабрами. Она была так необъятна и тяжела, что поднять ее, затолкать в дыру в сетке, не представлялось возможным. Судя по художествам на тетидусиной физиономии, террористы нашли способ вознаградить себя за эту неудачу.
- Тетя Дуся... - прошептала Наука. - Тетя Дуся... - шептала она, как блаженная. Увидеть Неаполь и умереть - тетя Дуся была ее Неаполь, террористы, наверное, оттого и пренебрегли ею (неинтересно), а приглядели Чувашеву: Чувашева дрожала - рыжая, жирная... Жирные кому угодно противны! И тем не менее это же ее и выручило: подождет, после Трушиной еще не отдышались.
Не получилось из Чувашевой Жар-Птицы, Огненного Ангела - правда, светло еще было. Зато Валя Петренко выглядела пушинкой - "легка на подъем" (они, конечно, своими ножницами могли проделать отверстие на любой высоте и не надсаживаться, но когда сетка по бокам цела, труднее их атаковать - такова была их военная доктрина). Валя Петренко, схваченная за локотки, дерзко вскинула голову. Ни капли страха, только гордое презрение к палачам было написано на ее лице.
пела она чуть срывающимся от подступивших к горлу слез голосом. Сама подтянулась на проволоке, а выбравшись наружу, встала во весь свой крошечный рост.
Со смесью ужаса и восхищения следил за ней враг, а Валя, осторожно ступая по сетке, сама, безо всякого секатора, босиком в бессмертие вошла.
звучало над городом Парижем.
- Ойче наш, ктурыщ ест в небе, - шептала в кулачки Зайончик.
- Теперь я хочу, - сказала Наука, рванувшись к дыре, и стала под нею как под нимбом. - Прощай, тетя Дуся. Помни наш уговор.
Террористы ошарашенно взглянули на переводчицу, которая им перевела - во всяком случае что-то сказала, на что "номер первый" совершенно истерически принялся хохотать. Наука желала себе самой что-то доказать - когда-то с Петренко у нее вышел спор, и она тогда уступила, испугавшись Валиного ножика...
Следом полезла Гордеева - тоже доказывать что-то, не себе, а другому человеку - вся в пылающих пятнах, с сумасшедшиной на лице. Отраде, конечно, трын, но в другой раз Трушина бы кликнула ее Непогодушкой, Ненастьюшком и ублажила бы Настю. Всеобщая "матка", увы, была жестоко бита и пуще того: не сбылось ничего, ваал проиграл истинному Богу и мог только сетовать, повторяя: "О горе! Ох, мне! Достахся немилостивым сим рукам". Кончилось тем, что Гордеева схлопотала форвардский удар по голени и стала кататься от боли (а Науке уже хорошо было).
Юра боялся боли - собственно, кто ее не боится. Но для того, кто свято верит, что "один раз живем", боль - единственное, что ему страшно в смерти. (Ах, не единственное? Все равно, сейчас нам не важны аргументы в пользу жизни вечныя.) Предсмертные муки Григория Иваныча в Надиной передаче, жалкое зрелище, каковое являла собою Трушина, Гордеева, получившая на глазах у Юры отнюдь не понарошке - и, глядишь, становится уже не до метафизических страхов - смерти, высоты. "Мне бы ваши заботы", - говорит Солженицын Западу. "Поскорее б да полегче б, - думал Юра буднично и просто. - Надо действовать послушно".
Он безразлично смотрел вниз - на привычно белевшие коробочки (безразлично уже и ударение), на прямоугольник газона. Все надоело - он зевнул... он быстро посмотрел снова, съев зевок: странно, все было так и не так. Картинка для детей, где предлагают найти ошибку. Нашли: совершенно очевидно, что тень от шапито отдельным пятном лежит на траве, а не слилась с ним. Что́ это, уже начались мелкие погрешности в законах физики? Но Юра не был мистик. Демонстративно выражаемая лицом покорность - за которую ведь не может быть, чтобы не полагалось "поскорей да полегче" - сменилась иным, пускай мимолетным, интересом. Тень ползла по траве влево, слегка меняя форму. Значит, что дельфинариум, как бы это невероятно ни было, отделился от земли и продолжает плавно, почти незаметно на фоне изумрудного прямоугольника, подниматься. Дельфины спасали людей в море, но возможно ли, чтобы в воздухе они не прекращали своей благородной деятельности? У Юры дыхание сперло, маленький воздушный шарик в его груди салютовал огромному, спешившему ему на помощь. Там в гондоле сидели дельфины с лицами добрых сократов - обмундированные в форму десантников.
Он был первым, но не единственным, кто увидел это. Взлетевшему шапито, замаскированному под самого себя, не удалось остаться незамеченным. Вскоре террористы - один, другой, третий - в изумлении протирали глаза... Ну, для них-то это было однозначно: Бирнамский лес пошел на Дунсинан. Хитрость в духе израильтян - на сей раз она не удалась, их не застигнут врасплох. Хотели подлететь бесшумно? За кого же их держат - там, внизу? Совсем за безмозглых скотов? Сейчас спеси у вас поубавится.
Уже глаз не только не охватывал нарисованного на шаре целиком; уже даже с отдельными деталями шагаловской росписи - Эйфелевой башней, скрипкой, избушками, вверх тормашками летящим черноволосым Юриным двойником - не справлялся взгляд, упершийся в одно какое-то цветовое пятно. Террористы поставили перед собою всех своих пленников - пленниц, вернее. Ну и Юру, разумеется. Ввиду предстоявшего боя теперь к остальным присоединился четвертый.
Шар был близок к тому, чтобы сравниться с Орленком: и он затмевал собою солнце - когда последовал огонь - по нему. Большой да дурной, говорят. На несколько минут он действительно стал для парижан ярче солнца. Но и объятый пламенем, этот потомок монгольфьера продолжал оставаться мишенью для четверки ликующих террористов, пока не рухнул туда, откуда поднялся. Террористы, а с ними и "козлятушки-ребятушки", всем этим адом опаленные, оглушенные, провожали взглядом горящие лоскутья. Тут-то Юра якобы услышал голос, сказавший ему очень спокойно, очень внятно: ***. Юра подчинился, не рассуждая - рухнул на пол, как скошенный автоматной очередью, опередив последнюю на считанные секунды. Ибо в следующий момент в спину террористам ударил отряд французских командос.
Операция была задумана блестяще, отвлекающий маневр удался гениально, что позволило саперам незаметно обезвредить взрывное устройство на последнем витке лестничного штопора. "Но, мсье-дам, - говорили французам израильские коллеги, - вы же стреляете как в гангстерских фильмах - вы не видели вчера случайно по телевизору американский боевик, как его... "Мертвые хранят свои тайны"? Во киношка!"
Официальная Франция оправдывалась тем, что не было выхода, а так, по крайней мере, хоть двое остались в живых: израильский гражданин Юрий Беспрозванный и француженка русского происхождения графиня Бальзамо, урожденная княжна Тараканова. Их, правда, спасло чудо: каким-то наитием оба с точностью до секунды кинулись на пол, словно самим Ангелом Господним оповещены были о плане операции. Недаром Юра всю жизнь потом утверждал, что ему был голос. На иврите. Нет, не мужской, но, кажется, и не женский... он не может сказать, но он точно помнит: был голос. Об этом писали. Вообще же сам инцидент с захватом заложников на Эйфелевой башне забылся быстрее, чем можно было ожидать. Арабы вяло пообвиняли евреев - в ответ Израиль, усмехнувшись, напомнил, что одного из этих "евреев" забыли обрезать - араб-христианин, верно, был. Августовская кампания под лозунгом "Отпусти мой народ" (в Англии, во Франции, в Бельгии, в Голландии) шумной обещала быть - шумной и была. Затем октябрьская кампания...
Двадцать лет пролетели как во сне. Мы проснулись, а все еще...
А все еще не может быть и речи о том, чтобы открыть причины столь странного поведения террористов - тогда, седьмого июля 1973 года. Что им было надо? Мы не вправе болтать. Между прочим, только длинный язык одного из задействованных в этом фарсе лиц превратил его в трагедию. Первоначально не готовилось никакой кровавой бани. Утверждаем это со всей ответственностью: в данном случае она не планировалась. Но когда в КГБ сидят параноики, а Мосад рискует из-за этого лишиться лучшего своего агента - тут уж сами понимаете.
