А как та вещь зовется,
Я вам не назову,
Вещунья разобьется
Сейчас же пополам.
М. Кузмин
Признаюсь, мне отрадно было писать эту картину и уловлять в ней мелкие принадлежности и подробности, которые могут посторонним зрителям казаться неуместными и лишними. Но я сам имею свой уголок в этой картине: и я был в ней действующим лицом.
П. А. Вяземский
Проснешься, бывало, воскресным утром, давным-давно, в конце вельветовых семидесятых, в начале ацетатных восьмидесятых, и смотришь: какова щель меж задернутых занавесок? Нашарь очки, дурачок. Если оконное стекло сухо, если оно пылью приглушает сияние солнечного луча, или удесятеряет его блеск морозным разводом, то вскакивай, плещись в ванной, поглощай неизменную яичницу, собирай драгоценные свои манатки - и в путь!
В незабвенные годы это был род работы. Той, настоящей, что поважнее маеты в последнем классе школы, деланного студенческого раздолбайства, подсчета неизменного числа "пи" за конторским столом. Настоящей, потому что именно здесь была "жизнь" с присущими ей сюжетом, драмой, чином, кровью, деньгами. Чтобы попасть туда, требовалось выйти из дома воскресным утром часов в одиннадцать, пройти мимоякинематографичных советских пенсионеров, покупающих "Правду" в газетном киоске, мимо посетителей рюмочной, разглаживающих похмельные морщины утренней стопкой, мимо одинокого физкультурника в нитяных штанах с вытянутыми коленями, мимо всей безмятежной выходной неги пролетарского района - к остановке сорокового автобуса, где уже кучковались твои подельники - и по общему делу, которое вы делали, и по гипотетическому "Делу", которое, впрочем, уже наверняка на вас завели. Подходил автобус. Смеясь и матерясь, вольница набивала его - и экипаж отчаливал, помахивая черным углом дипломата, прихваченного дверьми.
Вот так в центр города, из бесконечных Автозаводов, Щербинок, Мещер, Кузнечих, Печор направлялись косяки джинсовых парней, романтичные автономные хиппаны, легендарные ветераны (в миру - молодые специалисты), куркулистые коллекционеры в костюмчиках от "Маяка", характерные спекулянты в вельвете. И если барометр показывал "ясно" и поблизости не маячил вражеский патруль, то шли "к "Дельфину"", "под "Космос"", "за "Печоры"", "под Семашко". Путь был извилист и разен, но место - всегда одинаково: утоптана плотно площадка, толпится на ней до сотни таких же, как ты. "Куча".
Воистину, "куча" была работой, образом жизни, самой жизнью. Вроде бы: ну, просто место, собираются там по воскресеньям, пластинками меняются, продают их, покупают... На самом же деле. Владение и манипуляции этими черными пластмассовыми кругами, запакованными в разноцветный картон, мгновенно включало тебя в настоящее тайное общество, карбонарскую венту меломанов, точнее - музыкальных диссидентов. А там, где тайное общество, там распорядок, иерархия, устав, сакральная лингва. "Мир человека - это мир языка", - утверждал поздний Витгенштейн. Того нашего мира уже нет, секта распалась, грампластинки - объект фанатичного культа - осели в лавках старьевщиков вместе с прочим культурным гумусом, богоравный "Юрэй Хип" запросто выступает в филармониях волжских городов, но. Но остался язык, тайное наречие, мова наших меломанских литургий и проповедей. Значит, тот мир еще чуть-чуть, но жив, пока жив тот язык. Язык "кучи".
Но "куча", какое слово... Оно не было ни единственным, обозначавшим эти воскресные постоялки и походилки, ни самым древним. Во времена незапамятные, в начале семидесятых, человек со стопой пластинок стоял в одном ряду (не в фигуральном, а в торговом) с тетеньками, теребящими рюшечки нейлоновых блузок, с цыганками, разложившими псевдовельветовые псевдоджинсы для лопухов, с мужичками, обвешанными ворованной сантехникой. Все это называлось "барахолкой", что сильно обижало нашего брата, ибо свой последний "Ти Рекс" он "барахлом" не считал. Развод с "черным рынком" воспоследовал решительный; барахло осталось там, пластинки оказались здесь. "Здесь" стали называть "толчком".
Термин не шибко благоуханный, но точный - ибо там "толкались", "толклись", "вталкивали" свои пластинки за чужие. Есть в этом слове и нечто шинельное, унтер-офицерское, но разве любое преимущественно мужское сообщество не припахивает казармой? Так или иначе, слово прижилось, стало своим, хотя среди нас, музыкальных вольнодумцев, нашлись свои инакомыслящие, лингвистические эстеты, фанаты незапятнанных этимологий, фонетические неслухи. Не нравился им "толчок". Потому тяготевшие к солидности ценители "прогрессивного рока" (их величали "солидолами") посещали по воскресеньям не "толчок", а "биржу" (или "биржак"), зависавшие на авангарде лохмачи ("смуряги") предпочитали вид с птичьего полета - "куча", а улетные обладатели абсолютного слуха переименовали "кучу" в "тучу". Но топографически это одно и то же место.
И вот мы уже втиснуты в тряский автобус, мы уже окружены объемными холщовыми сумками, допотопными портфельчиками, ненадежными пакетами, в которых лежит то главное, ради чего. Так что же там таится? Не позорно будет назвать это запросто, по-советски, - "пластинки". Удивительно пластичное слово, а уменьшительный суффикс ласкает и нежит. Можно даже совсем растрогаться и с добрым ленинским прищуром спросить: "А это что у тебя там за пластиночка?" Кастрированный "пласт" так и остался чуждым; грубовато-пренебрежительная "пластмасса" употреблялась, в основном, для психической атаки на переговорах об обмене: "Ну, давай, посмотрим твою пластмассу!" Но лепшими, клевейшими, своими в доску (точнее, "в винил") были "диски́" (ударение непременно на последний слог). Их всегда несколько, потому единственное число употреблялось реже: "диск" (очень нейтрально, в разговоре с непосвященным), "дисо́к" (то, что надо; ударение опять на последний слог), выпестованный "дисочек". Как и люди, "диски" присутствовали в мире в двух сферах: в материальной (как куски винила и картона) и духовной (записанной на них музыкой). И в той, и в другой существовала довольно жесткая иерархия. По своему физическому состоянию "диски" были (в порядке убывания качества):
"запечатанные" (только что привезенные с Запада, невскрытые; "целочки");
"новье - нерезаные" (распечатанные, но чистые. Разворот обложки не вырезан, что было редкостью: именно на разворотах чаще всего печатались тексты песен, переписывать которые лень; ксерокс представлялся нам существом из сказок. На разворотах же печатали музыкантские морды крупным планом. Эти морды смотрели на вас со стен любой меломанской комнаты. Чаще - "битлы" с "Белого альбома" или "роллинги" с "Блэк энд блю");
"новье, свежак, но резаные" (то же самое, только без разворота);
"запиленные" (они же "рабочие", "в рабочем состоянии", "с песочком, но без скачков". Пластинки, слушанные много раз, на разной аппаратуре, с шумовым фоном ("песок"), но вполне пристойные по состоянию: "слушать можно");
"задроченные" (все то же самое, только "слушать нельзя". "С этих дисков стружку сняли");
"поплавленные" (они же "плавленые". Безоговорочно испорченные тепловым воздействием. "На этом диске яичницу жарили");
"с клеенным (или переклеенным) пятаком" (дальше некуда. "Пятак" с "фирменного диска" переклеили на советский. Покупаешь, например, семьдесят седьмой "Пинк Флойд" за пятьдесят рублей, приезжаешь домой, ставишь на "вертак" и слышишь речь Брежнева на XXIV съезде КПСС. Называлось это "наебать" ("всучить фуфло"). На "куче" ходили легенды о "диске" с "клеенным пятаком", который воспроизводил песню со следующим припевом: "Ты никому не говори, что мы тебя так наебали". "Всучивать фуфло", "наябывать" было опасным ремеслом - могли "отпиздить". Способов защиты от "фуфла" насчитывалось несколько: проверка "массы" на гибкость (советские "диски" - "дубовые"), сличение количества песен на обложке, "пятаке" и самой пластинке, тщательное изучение поверхности "пятака" на предмет шероховатостей и складок. В девяти из десяти случаев - помогало).
Вообще, физическое состояние "дисков" и "конвертов" составляло тему не меньшего количества разговоров, нежели их содержание. Что обсуждалось: очищение "диска" от скопившейся в бороздках пыли и грязи с помощью клея ПВА; придание "запиленному диску" товарного вида путем натирания оного спиртом или ацетоном; способы преодоления "скачков" утяжелением головки "вертака"; отличие старого "дубового" американского конверта от нового, "туалетного"; сорта полиэтилена, из которых мастерится "гондон" для "конверта"; и многие другие достойные вещи обсуждались. Тут были свои секреты ремесла, свои архаисты и новаторы, строгие судьи и придирчивые эксперты. Разгильдяи подлежали общественному порицанию, небрежность обхождения с собственными (и, тем более, с чужими) "дисками" сурово осуждалась; "пластмасса" таких "тоже мне друганов" была "как из жопы".
И все-таки, ради чего же городили огород, толкались на "толчке", сбивались в "кучу", торговались на "бирже"? Что было той субстанцией, запрятанной меж бороздок черного винила; субстанцией, пометившей всех нас невидимыми знаками отщепенства, отдельности, свободы от Пахмутовой с Добронравовым, Лещенко с Кобзоном, Косыгина с Топтыгиным? В чем состоял Символ Веры?
У Союза Композиторов - Музыка, у "мажоров" - "музычка", а у нас - "музон". "Музон" был неким архетипом так называемой "настоящей (клевой) музыки". К архетипу можно приблизиться, но достигнуть - никогда. Как все птицы, летящие на поиски бога Симурга, и есть Симург, так и все самое "клевое", что было в наших пластинках, и есть "музон", скрываемый иногда под словосочетаниями типа "полнейший оттяг" или "тащилово". Собственно, об этом архетипе и не известно ничего, кроме того, что он другой, не такой, как у остальных советских граждан. Неотрефлексированность Символа Веры рождала яростные споры, глухое непонимание, холодную вражду. Среднестатистический положительный толчкист "тащился" от "рокешника" (что-то вроде рок-мейнстрима середины семидесятых), по возможности, "клевого". На молодняк, променявший "харду́" (ударение на последний слог; хард-рок) на "тяжмет" (хэви-метал), интеллигентная публика смотрела с отвращением. Сам "рокешник" альтернативами не баловал, будучи либо "забойным" (побыстрее), либо "запильным" (наоборот); в последнем блюзы и баллады именовались "оттяжниками", а задушевная соло-гитара - "соляком", "солянкой". Основная масса "дисков" представляла собой ходовые альбомы танцевального диско; "солидолы" презрительно называли их "дискотней", но ценили за меновую стоимость. Еще набирала силы "волна" ("нью вэйв"), но чтобы стать "волнистом", надо было состричь патлы, а их и так истребляли на военных кафедрах; в общем, на первых порах запуганный полковниками олух видом своим почти не отличался от стильного любителя "Полис". "Джазяра" и прочие изыски, скопом именуемые "смурью", были редки, дороги и решительно неменябельны. Иные жанры определялись скупо: "танцевальный рокешник", "рокешник с дудками" (классическое определение джаз-рока), или, наоборот, пространно и туманно: "песняки такие, под Элтона, но клавишей поменьше, приятный такой музон, оттяжный".
Вся эта музыковедческая изощренность, терминоведческий изыск, поиски гамбургского счета (извечная проблема: "Кто круче, "Пепл" или "Цеппелин"?") произрастали на скользкой и опасной почве. Скромный меломан с пятью-семью "фирменными дисками" был окружен врагами. Жулики, переклеивавшие пятаки и натиравшие измызганный "Грэнд Фанк" ацетоном, не в счет. Ему - меломану, "другану", "чуваку нормальному", "чуваку клевому" - грозил с одной стороны "мент", а с другой - "шакал". "Менты" (они же "мусора") "заметали в мусоровню", отбирали пластинки (якобы для "реализации в госмагазинах по госцене". Вы когда-нибудь видели фирменный "Назарет" в советском госмагазине за три пятьдесят?), иногда били, но всегда рассылали кляузы на место работы или учебы. Из-за такой бумаги вас могли выгнать из института как спекулянта и проводника буржуазной идеологии. Если сочтут полупроводником, то влепят выговор и будь счастлив. "Менты" устраивали облавы, часто с собаками, поэтому я всегда сопереживал партизанам, удиравшим от фашистов и их волкодавов в югославских фильмах.
"Шакалы" нападали стаями, "мочили" (один раз даже кого-то зарезали) и "шакалили" (т. е. отбирали пластинки). "Шакалье" группировалось по принципу землячеств: кузнечихинские враждовали с дзержинскими, автозаводские - с печорскими. Чем ближе середина восьмидесятых, тем чаще "махачи", "мочилово" (массовые побоища) на "толчке", тем меньше "дисков" и больше кастетов, свинчаток, ножей, даже самопальных бомбочек...
И все же. Если ты "чувак нормальный", если ускользнул от стайки "шакалья" у "Водного", если в это воскресенье "менты" "гоняют" филателистов, если в портфеле твоем и "Назарет", и "Цеппелин", и "Двери" для хаерастых, и Заппа для смуряги Дрюли, и "юговский "Би Джиз" на добивку", и "Санта Эсмеральда" с "Ла Биондой" на обмен, то все в кайф, и денечек выдастся клевым, и рокерская твоя Фортуна не повернется к тебе задницей, обтянутой "левисами". Что тогда?
Тогда ты попадал в жаркий лексический котел, в напряженную языковую игру, где "все заебитлз", где "Эмерсон Лег и Помер", где Стиви Уандер по расовому принципу именуется "шахтером", а Чеслав Нимен, исходя из гражданства, - "демократом", где твой "друган" Гриха на вопрос, какой у него "Шабаш" (т. е. "Блэк Саббат"), радостно вопит: "Сабат, бляди сабат!" (т. е. "Sabbath Bloody Sabbath"), где какой-то хмырь предлагает махнуть твою "лесенку" на "макара шестого" и "добить демократом", но получает "полный отсос", а другой хмырь мечтает сдать тебе "слэйдятинки"; где поддавший Карась распевает "Созрели вишни в саду у Махавишны" и "Назаретом меня не буди!"; а "Назарет" свой ты "сдашь", "возьмешь" "Шоколадку", а на сдачу - тринадцатого портвешку и на травке сладко заспоришь с "корешками", играл Фрипп на "Лоджере" или нет... И, как сказал глуховатый стилист, никто никогда не умрет.
Моментальный снимок: лето тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Этот, длинный, слева, спился, вон тот, с сигаретой, звонил давеча из Нью-Йорка, трое в центре - уже лет двенадцать репетируют в подвале, недавно зашел послушать: все тот же "Кинг Кримсон", ну их; этот тоже спился, Серый исчез куда-то, а вон, с семьдесят восьмыми роллингами, служит в банке. этого не помню, с этим не знаю что, а вот тип - здесь худущий, веселый - обрюзг, хмурый такой, морда матовая: сегодня видел. В зеркало.
А последним рыцарем "кучи" так и остался Гриха. Он же "Поц", он же "Грихштоферсон".
"Urbi", вып.15:
Следующий материал
|
