Ритуал, поведенческое злодейство, блочное красноречие, фольклор, словарь перемен и уборных выдавали
ПЕРВОЕ ВЛИЯНИЕ, под которым жила семилетка:
По широкой одесской дороге
Николай Кучеренко шагал,
Вооруженный наганом и финкой,
И такую он песню напевал:
Посещал я кафе-рестораны,
Был налетчиком смелым на пути,
Грабежи принимал без пощады,
Убивал я прохожих на пути.
А теперь я лежу в лазарете,
Пулю вынули мне из груди,
Каждый знает меня на примете,
Что налетчиком был я на пути.
Пойте, пойте, друзья, веселитесь,
Вспоминайте вы друга своего -
Раньше с вами был Коля Кучеренко,
А теперь расстреляли его.
У половины моих одноклассников отцы сидели не за политику.
Облепивший школу снаружи и снутри, сплошной непролазный мат был одним из существеннейших проявлений Первого влияния.
Учившиеся по Бархударову-Досычеву могли сделать вывод, что самое обширное гнездо слов происходит от корня ху.
Мат гнали в хвост и в гриву и стирали до междометий:
Иду, бля,
Смотрю, бля,
Висит, бля,
Блестит, бля,
Хвать! бля, -
Сопля, бля...
Неистребимый живучий мат караулил на устоявшихся стыках слов и злорадно поджидал на рифме. Более того, очищенный игрой, мат повышал тональность высказывания и сыпал яркие блики на всеобщую нечистоту и серость, частью которой являлся сам.
Покупка на эпиграф:
- Между ног болтается, на хэ начинается - эт' что? Эт' хобот! А ты думал что?
Избранные сдвиги
Допотопное:
Гимназическое:
Патриотическое:
Актуальные сетования на радио:
Радостное заголение приема:
Допотопное на грани рифм-ловушек:
НА ССА-, НА ССА-,
НА ССАмом солнцепеке,
НАС РА-, НАС РА-,
НАС РАдует весна...
Гимназическое:
Современное устервление кольцом:
Рифмы-ловушки
Допотопное за гранью:
Укусила мушка собачку
За больное место, за СРА-
зу стала собачка плакать:
Чем же теперь буду я КАК-
тебе, собачка, не стыдно...
Разнузданное с до- и послереволюционными слоями:
Ехал на ярмарку Ванька-холуй,
Напоказ там выставил трехметровый ху-
лиганы на мосту поймали китайца,
Руки-ноги оторвали, вырезали я-
блочко на тарелочке,
Два матроса подрались из-за це-
лый день она хлопочет, пирожки печет,
скоро миленький приедет
вдоль по-
Песчаной улице народ идет смотреть,
Как повар повариху на печке будет е-
хали пираты, веслами гребли,
Капитан с боцманом девушку е-
хали казаки через лес густой,
Повстречали девушку с разорванной пи-
ки наставили, хотели воевать,
А потом раздумали и стали ее е---
Тоже очень старое:
И - так и представляешь себе детскую книжку с картинками:
Перед вами, детки, слон,
Он огромен и силен,
У него, как у китайца,
Отросли большие уши -
Да-да, детки, уши.
Морж на рыбу не похож,
Клык его - как острый нож,
Он полощет среди струй
Свой огромный длинный клык -
Да-да, детки, клык.
Гага - северная птица
И мороза не боится,
Целый день сидит в гнезде,
Ковыряется в пуху -
Да-да, детки, в пуху.
Перед вами муравей -
Трудолюбивей всех зверей.
Поглядите, детки, в лупу
И увидите ручки-ножки -
Да-да, детки.
Послевоенное, на мотив Вдыхая розы аромат:
Однажды вечером в саду
Я, помню, вас послал в кино,
Но вы бывали там давно,
Я и ошибся на беду.
Я не хочу вас оскорблять,
Хоть вы порядочная тетя,
Скажите мне, с кем вы живете,
И можно ль мне вас погулять.
Впивая жадный поцелуй,
Я вынимал свой длинный ключ.
Луна сверкала из-за туч,
А ты шептала: не ревнуй.
Стихи, читавшиеся справа налево, были малочисленны и бледны: УКУС ТЕБЕ КАЗАК. Единственный сносный: УЛЫБОК ТЕБЕ ПАРА.
Не пара, а непривычное множество улыбок, равно как и беззаботная легкость тона в сдвигах и ловушках - свидетельство, что мы уже давно переехали во
ВТОРОЕ ВЛИЯНИЕ - стабильный школярский фольклор - не путать с лагерным, который принадлежал полностью к Первому влиянию.
Не иначе, как до ГОЭЛРО:
Раз сидела я одна
У распертого окна,
В небе звезды понатыканы,
Соловей в саду запузыривает.
Подошел ко мне милой
С крючковатой бородой,
Сам в гороховой пальте
И с пенсною на носе:
- Не схотиться ль вам пройтиться
Там, где мельница вертится,
Там, где рожа молотится,
Лепестричество горит.
Впрочем, ежли не хотится,
Я и сам могу пройтиться. -
И осталась я одна
У распертого окна.
Тоже допотопщина:
Сидит химик на печи,
Хуем долбит кирпичи:
Химия-химия,
Вся залупа синяя.
Сидит химик на скамейке,
Хуем долбит две копейки:
Химия-химия,
Вся залупа синяя.
Поразительно профессиональные стишки, вероятно, двадцатых годов:
Пионеры юные -
Головы чугунные,
Ноги оловянные,
Черти окаянные -
Жулики известные,
Пять минут постой,
И карман пустой.
Отдает пятилеткой:
Дань физкультуризму тридцатых годов, с аффектацией:
Известная школьная загадка (произносить с ужасом):
- Чего никогда не было, нет, не будет и не дай Бой, чтоб было? Ответ: - В пизде зубов.
- Что в школе всегда было, есть, будет, а если не будет, произойдет культурная катастрофа? Ответ: - Анекдоты о Пушкине.
Шли Пушкин, Лермонтов и Некрасов, глядят - четвертная. Заспорили. Решили, кто лучше стих сочинит, тому водка.
Некрасов:
Пароход идет ко дну,
Дайте рюмочку одну!
Лермонтов:
Рыбка плавает на дне,
Дайте рюмочку и мне!
Пушкин:
Я не знаю ни хуя,
Четвертная вся моя!
Хоть что-то школьное я рассказывал дома - из вежливости. И я рассказывал про Пушкина поневиннее.
ДНЕВНИК:
23 января 1945 г.
Зима. Мимо памятника идет прохожий и говорит:
- Полно, Пушкин, в шляпу бздеть, -
Пора на голову надеть!
Анект'до́т.
Пушкин играл в прятки и спрятался в куче мха. Его разыскивали, но не нашли, и стали звать:
- Александр Сергеевич, где вы?
А он в ответ:
- Во мху я! Во мху я!
Все в ужасе разбежались.
Рассказал папа.
Я передал в классе и получил продолжение:
Пушкин и девушка Буся спрятались под стол. Их не могут найти. Зовут. Пушкин радостно:
- Я и Буся под столом!
Из пушкинианы позаковыристей:
На банкете Пушкину положили в тарелку кусок пиздятины. Он вынул хуй и положил на стол.
- Александр Сергеевич, что вы делаете?
- По мясу и вилка!
Граф с графиней не позвали на бал Пушкина. Перед балом Пушкин зашел и попросил знакомого лакея дать ему графин и яиц. Положил графин, поводил по нему яйцами и ушел. На балу граф спрашивает лакея, не был ли Пушкин.
- Был, был. На графине яйца покатал-покатал и ушел.
Нек плюс ультра:
Пушкин подвесил себе между ног ливерную колбасу. Гуляет, видит, стоит голая девка. Тычет в пизду ей тросточкой:
- Что это, шерсть?
- Нет, это не шерсть, а волоса.
- А у меня вместо хуя - ливерная колбаса!
ТРЕТЬЕ ВЛИЯНИЕ - кино, радио.
В школу приезжала кинопередвижка или нас водили в воскресенье на первый сеанс в Уран/Форум:
Фельдмаршал Кутузов,
Зигмунт Колосовский,
Неуловимый Ян,
В горах Югославии,
Великий перелом.
К действительности эти фильмы отношения не имели.
Перед коллективным сеансом что-то устраивали. В Уране фальшиво распинался Чуковский:
- Я хрюкать не умею, вы мне будете помогать - три-четыре -
Вокруг него балетные школьницы из призрачного Дома пионеров. Вдруг одна схватилась за глаз и убежала: злодей засадил ей из рогатки. Чуковский нас злобно стыдил.
По своей воле мы смотрели несколько другое (лакомые Заключенные и выбранные места из Котовского относились к Первому влиянию). Наш выбор тоже не имел отношения к действительности, но фильмы были поярче, позавлекательнее и живо входили в фольклор:
Поединок: Петер Вайнер-Петронеску: - Прощай, матушка Русь!
Подвиг разведчика: Вилли Поммер, король щетины.
Два бойца: Шаланды полные кефали и Темная ночь.
Багдадский вор: - Я хочу быть, я хочу быть моряком...
Три мушкетера <Братья Маркс>:
Джордж из Динки-джаза:
По экрану бегали фигуры,
Фриц какой-то жалобно вопил.
Я сидел обнявшись,
Одной рукой прижавшись,
А другой по буферу водил...
Новые приключения Швейка дали прозвище Швейка (именительный, ед. число) и обрывки ленты, ставшие месяца на три меновой единицей:
- Я те за это две швейки дам!
Трансляция у всех орала с утра до ночи. Иногда повторяла кино:
Иногда подражала:
По воспоминаниям, диво как хороши были самостоятельные радиоспектакли - сороковые были, наверно, их лучшим временем. Случайно, из многих несколько: композитор Никольский, режиссер Роза Иоффе, звукоподражатель Андрюшинас.
Детские были никак не хуже взрослых. Для сравнения.
Взрослые:
Ночь листвою чуть колышет,
Серебрится луч луны...
У вас одно, у нас другое,
А разницы, пожалуй, никакой...
Жил-был Анри Четвертый,
Он славный был король...
Настала ночь,
Уснул Париж,
Закрылись крепко все запоры.
Пока мы здесь,
Повсюду тишь -
Дрожите, жулики и воры!
Детские:
Только на небе
Звезды зажглись,
Из дому вышел
Рейнеке-лис...
Стал искать я переправы
И налево, и направо,
Напевая: ду́-ду ду́-ду ду́-ду ду́.
Не нашел я переправы,
Ни налево, ни направо,
Право, право, переправы не найду!
Я мальчик-колокольчик
Из города Динь-Динь...
...Как поймать лису за хвост,
Как из камня сделать пар,
Знает доктор наш Каспар...
А ведь так могло случиться
Потому что у ворот
Показался славный рыцарь,
Знаменитый Дон-Кихот.
...Все мы капитаны,
Каждый знаменит.
Нет на свете далей,
Нет таких морей,
Где бы не видали
Наших кораблей...
Есть мушкетеры, есть мушкетеры,
Есть мушкетеры, есть!
Детские передачи нас почти что облагораживали - если возможно было нас хоть как-то облагородить.
ЧЕТВЕРТОЕ ВЛИЯНИЕ - самое слабое - чтение. То, что в книгах, не имеет отношения к реальной жизни. Читающие запоем зачастую не умеют связать двух слов в изложении и припухают на каждом диктанте.
Были снобы вроде Бакланова с его залуибуссенарами. А в общем, читали случайное.
По дневнику список прочитанного с 30 января 44 г. по 21яянваря 46 г.:
Н. Чуковский - Водители фрегатов,
Ильф и Петров - Одноэтажная Америка,
Шульц - Синопа - маленький индеец,
Бажов - Малахитовая шкатулка,
Гоголь - Собрание сочинений,
Байрон - Корсар,
Соловьев - Возмутитель спокойствия,
Жюль Верн - Таинственный остров - очень интересно,
Бальзак - Шагреневая кожа - дрянь,
Вальтер Скотт - Граф Роберт Парижский - оч. интересн.,
А. Дюма - Десять лет спустя,
Диккенс - Оливер Твист - оч. хор. 5.,
Давыдов - Русские Робинзоны,
Жюль Верн - Путешествие к центру земли,
Конан-Дойл - Рассказы о Шерлоке Холмсе,
Тарле - Наполеон,
Джек Лондон - том XVI,
Де Коппет - Проповеди для детей - замечательная книга,
Тютчев - стихи <переписал Silentium!>,
Диккенс - Колокола, Сверчок на печи, Рождественская песнь в прозе, Записки Пиквикского клуба,
Эренбург - Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников,
Ал. Толстой - Хлеб,
Гребнев - Арктания, Приключения катера Смелого,
Шекспир - Король Лир,
Лурье - Письмо греческого мальчика,
Чехов - Юмористические рассказы,
Овалов - Рассказы майора Пронина,
Савельев - Немые свидетели,
Конан-Дойл - Марракотова бездна, Затерянный мир,
Новиков-Прибой - Соленая купель, Грач птица весенняя,
Станюкович - Путешествие вокруг света на Коршуне.
В моем случае, не так уж и плохо. А кроме этого - постоянные Пушкин/Лермонтов, выученные наизусть Облако в штанах и русский фольклор Саводника, да еще гимназическая хрестоматия Наш мир - от былин до Бальмонта - и сытинская детская энциклопедия.
Четвертое влияние - самое слабое - сказалось на мне заметнее, чем на других: я не только читал, я и начал писать.
Третье и Второе - наверно, как на всех.
Первое было мучительством.
Бабушка/мама всегда всего боялись, всегда всем пугали. Невозможно понять, как мама могла отдать меня в семилетку вообще, да еще в такую семилетку.
Время брало свое, и, с трудом прижившись, я стал замечать: в школе и вокруг школы мало кого мудохали, никого в смерть не испиздили, никого ни разу не пописали. Когда кто-нибудь оголтелый ко мне приебывался, всегда сам собой возникал неблагородный заступник. Мерзкие школьные завтраки шли на хапок, но мне доставались всегда. И изначальное состояние настороженности сменилось состоянием скуки.
Скучно было не мне одному - всем.
Изнывая от скуки, пытались развеяться, глумясь над учителями и друг другом. Ритуал рождался от скуки и, будучи механическим повторением заученных действий, не мог не продолжить скуку.
От скуки, встрепенувшись, неслись куда ни попадя:
От скуки - экзотика - бежали к забору напротив Форума, где пленные немцы строили большой дом с башенкой. Немцы были крупней, мордатей и на вид благодушней тощих мрачных прохожих. Кто-то пустил парашу:
- Немцы едут домой! -
и мы бросились к открывшимся перед законченным домом воротами с колючей проволокой и увидели немцев в грузовиках. Неожиданно для себя мы закричали и замахали шапками. Немцы заулыбались, кто-то осторожно поднес пальцы к кепи. Грузовики уехали.
От скуки толпой ходили на Трифонку. Туда, за Ржевский вокзал пригоняли составы военной и предвоенной мелочи - цинк, алюминий, железо, медь, никель. Польша, Литва, Латвия, Эстония, Румыния, Югославия, Сербия, Болгария, Греция, Бельгия, Голландия, Дания, Норвегия, Франция, Германия. Смысл - со звонком зашмальнуть под потолок горсть-другую:
- Хапок!
Я собираю марки/монеты сколько себя помню. В школе образовалось предложение. У меня была твердая валюта - завтраки, которые я все равно не ел. На большой перемене в класс вносили поднос - каждому бублик и грязненькая подушечка. Вещи и услуги ценились в один-два-три-пять-десять-двадцать завтраков. На завтраки я выменивал что посеребрянее:
Бородинский рубль,
Кронунгсталер,
Зигесталер,
Дер Кёниг риф,
Рейнланд,
Гёте,
Ян Собеский и т. д.
Так как обе вступающие в сделку стороны - барыги, то для выделения мне дали еще прозвище: спекулянт. Я не обижался на спекулянта: во-первых, ритуал, во-вторых, мне нравился процесс купли-продажи. Как в Мертвых душах мне крайне импонировал приятный приобретательный Чичиков.
Читаный-перечитаный Возмутитель спокойствия, то есть Насреддин в Бухаре, соединился с Тысяча и одной ночью, и в бредовых грезах перед засыпанием восточная яркость года два-три казалась выгодным противовесом нашей серой скуке.
Если сформулировать: пестрый халат, глинобитная прохлада в зной, премудрости медрессе. А еще лучше обосноваться в Багдаде, изучать Капитал, торговать по науке и разбогатеть. У Маркса про капитал сказано все - дурак, кто не учится у него этот капитал наживать.
От скуки я стал сочинительствовать. Не воспарял, а доходил, потешая соклассников. Изложил стихами биографию классной руководительницы. Она с мужем-инспектором ютилась в каморке при школе. В школьном коридоре они постоянно просушивали/проветривали разнообразные шмотки. Живя у всех на виду, они, естественно, были притчей во языцех. Я кое-что досочинил, без мата не рифмовалось:
...Старый Ваня Маштаков,
Старый бухарек толков -
Он кармашком тряханул,
Старым хуем вертанул,
Похвалился одежонкой -
Стала ему Лидка женкой.
Ваня Маштаков инспектор,
Бздит его и сам директор.
Ваня дерика пугал -
Тот училкой Лидку взял.
Раньше жала между ног,
Теперь стала педагог и т. д.
Пустил по рукам. Читатели так хихикали, что через пол-урока стихи оказались в руках у героини. Что она могла сделать? При коллективном походе в театр - все билеты у нее - сказала билетерше:
- Не наш, -
и меня не пустили. Много недель ставила четверки по дисциплине, пока мама, удивившись, не сходила в школу.
Настоящим учебником, введением в кухню советской поэзии был для меня альбом пародий Архангельского, как-то забредший в класс. Я решительно входил в курс премудростей:
...Дворник намерен улицу мыть,
Хочется кошке курчонка стащить,
Тянется в люльке младенец курить,
Хочет пол-литра старик раздавить.
Утро настало. Корова мычит,
Зампрокурора в хавере торчит,
Фрей-математик блюет в автомат,
Поп не молитву бормочет, а мат...
Успех, признание... Такое сочинительство не освобождало душу, не спасало от домашней клаустрофобии и школьного ритуала - и от одиночества.
Ибо я все годы семилетки пытался высмотреть, раздобыть друга.
В третьем классе мама пыталась свести меня с Вадей Череповым - из хорошей семьи. Всю ту зиму я проболел, а потом меня перевели в другую школу.
В пятом я попытался свести знакомство с хорошеньким Мишей Кушнером - кличка "Наташа". Раза два звал к себе. Променял ему папину За оборону Москвы на венгерские пять крон с Францем-Иосифом. Дня через два он сказал, что его мачеха отыскала медаль, и если я не верну монету, она куда надо заявит - медаль так и так не вернет. Я поговорил с папой, мы решили не поддаваться. Мне было страшно, и я в школе молчал. Кушнер, наоборот, похвастался, и его чуть не побили, как определителя.
В седьмом классе я привязался к миленькому Лёне Летнику. Забывшись, на бегу поцеловал его в щеку.
Мы гуляли по улицам, ходили в музеи, в театр. Были, вероятно, на последней Мадам Бовари в Камерном. Нежную дружбу я хранил в тайне. Мама вычисляла по телефонным разговорам.
У него - на страшной Троицкой, где айсоры, - я никогда не был. Он как-то ко мне зашел. Мама сразу:
- А он не еврей?
Достойный сын назавтра спросил у соседа Летников по двору.
- Что ты! Леша истинно русский человек.
Через год Леня со мной простодушно, как с другом, посоветовался:
- Отец у меня еврей, мать русская - что писать в паспорте?
Во мне достало Большой Екатерининской:
- Делай так, как подсказывает твоя совесть.
И это в сорок девятом году!
Попытки дружбы кончались ничем, ибо я душой не дозрел до сознательной дружбы, а простой детской дружбы у меня не было.
Семилетка - гнетущее бессобытийное время.
Собственно говоря, событий за четыре года, можно считать, три.
Первое - если за событие принять само явление семилетки и связанный с ним опыт.
Второе - в классе четвертом-пятом.
После уроков на неосвещенной Второй Мещанской короткая сильная рука втащила меня в подворотню:
- Ты кто?
Я онемел от ужаса.
- Ты русский? - зимой человек без пальто, коренастый, курчавый, светловолосый. - Ты русский? Да? Береги нацию! У меня в паспорте тоже русский, а я цыган. Мой дед в семьдесят лет детей имел, а я в пятьдесят без силы. До войны я был врач-евгеник. Точно знал, сколько рентген надо, чтобы не было беременности месяц, год...
Из энциклопедии я знал, что такое евгеника. Слыхал, что ее прикрыли. Вспомнил, как в переулке зимой человек без пальто попросил у мамы двадцать копеек, а она дала ему рубль: несчастный. Ужас во мне не прошел, но забрезжило понимание ситуации. Домой я пришел потрясенный. Рассказать было некому.
Третье событие - лето сорок седьмого года. Оно произошло в Удельной, и о нем, как обо всем удельнинском, разговор особый.
|
