Моими попутчиками оказались три весьма любопытных субъекта. Один, беспрестанно матерившийся коротышка со смуглой кожей, носил смазанное, словно окурок, имечко Шурик. Другой именовался Михаем и вел себя довольно куртуазно, однако он был падок до русской дорожной меланхолии. Последний, Колян, лицом смахивал на ночной горшок, что выдавало в нем компанейство, свойственное всем полным людям. Между ними происходил разговор...
- Мой дядя - осёл, - рассказывал Шурик. - Но смог нехило навариться. Дачу сбацал, крутым заделался, а теперь вот дуба дать собрался, ну и еду к нему, чтоб потом не на бобах кантоваться. Батя-то мой всю зелень на тусовках оставил...
- А по мне, так все наше поколение - не в тему! - неожиданно воскликнул Михай. - Что впереди-то? Одни обломы и запары! Да и по жизни - как по навозу, где ништяк, где западло не разберешь. Зуб даю, что наши детишки будут угорать над нами, как мы сейчас над своими...
- Давай покорешимся, - вдруг предложил Шурику Колян, вовсе не обращая внимания на Михая. - Это ж понтовей гнилых базаров, бабских юбок и наездов черных паханов!
- Колюха, кто тебе внушил такие, блин, дельные слова?
- Ладно, - буркнул Михай, - расскажи, как там на зоне?
- Нас было много на киче, одни на нарах отдыхали, другие своей очереди ждали. Мест-то на всех не хватает.
Я направился в тамбур выкурить нечаянную папиросу. За окном проплывал океан, одна пустынная местность сменяла другую, перемежаясь изредка с оливковыми рощицами. Странно, что я оставил папиросы в купе, но возвращаться не хотелось, и я, приблизившись к худощавому человеку в изящном пенсне, попросил угостить меня папиросой, став невольным свидетелем его беседы с удивительным крестьянином в широкой рубахе и с крупными чертами лица.
- Я и в самом деле верю, что Вова Кибран антихрист, - говорил крестьянин, поглаживая свою густую бороду.
- Нет, нет, жизнь слишком сложна, чтобы...
Я вышел из поезда неподалеку от одной оливковой рощи, смотря на странное колыхание веток, как будто само время стекает по ним. Желтая земля мягко проминалась под ногами. Где-то ударил колокол, потом еще и еще. Пробило полдень. Я направился на звук и скоро очутился в окрестностях небольшого города.
Мне хотелось повстречать кого-нибудь, чтобы расспросить его о том, куда я попал и где здесь можно снять комнату, когда из-за поворота показалась карета. Через минуту она остановилась недалеко от меня и из нее вышел представительный мужчина в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; сбоку - шпага. Карета исчезла, как будто ее и не было, а приезжий направился к двери близстоящего дома. Тут я заметил второго, который шел, закутавшись в плащ и закрывши платком лицо, показывая вид, как будто у него шла кровь. Я проскользнул мимо них, смотря по сторонам. Колокол на башенке продолжал раскачиваться, но не звонил, потому что рядом не было звонаря.
Пройдя вперед, я увидел девочку-подростка, прыгающую через скакалку. Я подозвал ее, и она подошла, предварительно подняв с земли пачку ярких журналов, лежавших рядом с ней.
- Где здесь гостиница? - спросил я, как вдруг из окна второго этажа старого кирпичного дома высунулся человек в махровом халате, с небритым лицом, по которому ползали два отвратительно красных уха. В руке он сжимал шахматную фигуру.
- Аня, иди быстро домой! - крикнул он, неодобрительно посмотрев на меня.
- Там... - махнула рукой девочка...
Я вхожу в комнату с репродукциями Дали на стене и двумя окнами, расположившимися друг против друга. Первое выходит на уже знакомую площадь, второе - на скульптуру, должную изображать коня. Я раздеваюсь, глядя в окно.
Вокруг - странная нежилая местность: мебель, стоящая прямо на площади, зеркало, конский череп, сейф. Детские качели ревматически поскрипывают ржавыми цепями. Войдя в ванную, я обнаруживаю на полке спелое яблоко, надкусанное чьим-то напомаженным ротиком. Взяв яблоко, я становлюсь под теплый душ, откусываю от яблока хрустящие куски. Небо разливается, как перламутровый лак. Я смотрю вверх и ласточкой лечу в прозрачные воды лагуны. Вода лопается на тысячи кислородных жемчужин и ступает по телу, как осенний изогнутый лист по воздуху. Позвоночник выпрямляется, попадая в долгие пальцы теней, и превращается во флейту, из которой выливается дрожь и жар. А потом - лишь одно желание поскорей вырваться наружу... Так, умирая, подгибают ноги к животу, скручиваясь, как в утробе матери, становятся меньше. И вот - толчок и головокружение на залитой светом поверхности воды.
Ветер носил по небу облака. Я выбрался на песчаный берег, усеянный обломками погибших кораблей. Мне навстречу шел мужчина с виноградной гроздью, от которой он губами отрывал фиолетовые ягоды.
- Сколько время, не скажете? - спросил он, выплевывая косточки в окно.
- Без четверти двенадцать, - ответил я и потушил папиросу.
- Куда едете-то? - спросил другой, сидящий напротив.
- Да к дяде. Он, конечно, порядочная свинья, но кой-какие бабки успел сколотить, а сейчас вот помирать собрался, ну и еду к нему.
Третий, устроившийся в уголке, отмалчивался. Его папиросы тряслись на столе, выбиваясь из пачки. За окном горели осенние леса Подмосковья.
"Urbi", вып.15:
Следующий материал
|
