...что же до реализма, так ведь это - как посмотреть. Где уж тут реализм, если самая разнокалиберная нежить (не к ночи будь и помянута) хороводится и клубится на страницах нашей классики. Завелась она, конечно, у Пушкина (с Пушкина, как известно, начинается все в русской литературе, включая и самое русскую литературу) и выглядела поначалу довольно безобидно: "Это, видно, кости гложет красногубый вурдалак..." Дальше пошло гуще. Дальше - гоголевский шабаш: русалки, упыри, ведьмы. Вий. А следом - мелкотравчатые мефистофели, разговаривающие коты (и куда прежде шалуна Бегемота - лесковский, из "Леди Макбет...", с усами, как у оброчного бурмистра), прочие недотыкомки. Словом, чертовщина с дьявольщиной.
Но ведь и это, опять же, - как посмотреть. Чем черт не шутит, а вдруг тут-то и сокрыт "реализм в высшем смысле"? Чуяли, должно быть, классики, как вьется над Россией нечисть. Предполагали, должно быть, что добром не кончится. Оно и не кончилось. Кончилось, как и было предсказано, геенной огненной. Когда же поутихло и поулеглось, когда чуть прогорело и угли подернулись пеплом, когда стала даже устанавливаться эдакая призрачная видимость якобы мира и согласия, - появились в президиумах и на трибунах перед изумленным народом-богоносцем такие хари, что только чур меня, чур!
И тут - любопытный психологический штрих. Казалось бы, беспрестанное мельтешение перед глазами бесов во плоти должны отвадить владеющих пером от высасывания бесов из пальца. Ведь вот они мы - настоящие. Живописуйте с натуры! Так нет. Переговорит, к примеру, по телефону Михаил Афанасьевич с Иосифом Виссарионычем, вдохновится - и к столу, к секретному роману о том, как прибыл в Москву сатана со свитой. Да сатана не какой-нибудь аллегорический, не с кавказским, скажем, акцентом, а самый что ни на есть, из ада. То бишь высосанный на все сто.
Понятно, что речь заходит о последнем шедевре нашего подопечного. И понятно, что не сплошь там все о дьяволе. Это - роман многоплановый или, как говаривал другой наш подопечный, полифонический. Есть в нем и - "в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой..." Есть и - "Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!" Грамотно сказано. Но есть и другие, настораживающие, интонации: "шел тяжелый гул самых невероятных слухов", "было большое брожение умов", "меры к ее поимке были, конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому сожалению, результатов не дали..." Когда-то что-то подобное уже было читано. Только вот - где?
Темный этот пласт залегает на самом дне романа и наружу выходит лишь к эпилогу. Над ним - "пилатчина" и Маргарита. Еще выше - "жутко свинячащий в последнее время" Степа Лиходеев и румяногубый, пышнощекий ("порционные судачки а натюрель") Амвросий-поэт. Там, наверху, царят определенность и рельеф. Илиада. В глубине же все зашифровано и вывернуто наизнанку, размыто или намечено тончайшим пунктиром. Господин Булгаков - хотя и пишет вовсе не затем, чтобы печататься - предельно бдителен: тщательно обрывает кое-какие, тянущиеся в прошлое, ниточки. И человека можно понять. Ведь не приведи Господи заведутся в ящиках его стола долгоносые литературоведы в штатском, адепты компаративного метода. Смертельно опасно дать им учуять, откуда до боли знакомая интонация просочилась в роман.
Однако наш подопечный явно недооценивает возможностей курирующей его организации. Здесь... (зачеркнуто) Там достаточно квалифицированных литературных консультантов и экспертов по особо важным делам с медалями и родословной, которые, только лишь заслышав о "невероятных слухах" или тем паче о "брожении умов", подберут впалые животы, замрут в стойках и внюхаются... Крамольный дух, действительно, густ. Но не старой легавой суке утыкать нос в первый попавшийся след и сломя голову мчаться к Торгсину. Слов нет, со Смоленской тянет резко. Просто шибает в обе ноздри. Только отдает-то невиннейшим и в глубине души "нашим" "Золотым теленком", социально-близким "товарищем Бендером". Нет, тут нужно брать верхним чутьем. Положиться на озарение.
И что вы думаете? Озаряет. Они явились в Москву впятером: Воланд, Коровьев (он же Фагот), Гелла, Бегемот, Азазелло. Они - бесы. Впятером - пятеро - пятерка. Пятерка и бесы. Разве никакой искры не высекает в мозгу столкновение этих слов? Разве ничего не слышит в них интеллигентное русское ухо? Ну конечно же он, архискверный Федор Михайлович, автор самого махрового из всех реакционных романов наших.
Но каков хитрец, однако, наш подследств... (зачеркнуто) подопечный! Как изобретательно и последовательно табуирует он самый термин! "Дьявол", "черный маг", "сатана", "черт" - все, что угодно, встретишь в романе, только не "бес". Такой увертливый материал любопытно и разрабатывать. Да только и тут (как, впрочем, при желании, везде) можно нащупать ниточку. Помнится, "глумятся" "бесы" подле спящего Алексея Турбина в "Белой гвардии". А в "Мастере и Маргарите" уже на второй странице читаем, что у персонажа Коровьева "физиономия, прошу заметить, глумливая". И чуть дальше - опять. "Ты что же это, глумишься надо мной?" - кричит Иван Бездомный втируше-регенту. Косвенная, а улика.
Эдак-то, по мелочи, наберется, пожалуй, не одна дюжина совпадений. И главное среди них - конечно, сюжет (хоть какая уж сюжет мелочь?): появились, наскандалили, обделали под шумок свои темные делишки - и сгинули. А уж скандалы эти - под оркестр - похожи, как две капли воды. Вот - у Федора Михайловича: "Но тут случилось одно скверное недоразумение: оркестр ни с того ни с сего грянул туш, - не какой-нибудь марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе за столом, когда на официальном обеде пьют чье-нибудь здоровье".
А вот - у Михаила Афанасьевича: "...и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш. На мгновение почудилось, что будто слышны были некогда, под южными звездами, в кафешантане, какие-то мало понятные, полуслепые, но разудалые слова:
Его превосходительство
Любил домашних птиц
И брал под покровительство
Хорошеньких девиц".
У нашего подопечного скандал выходит даже побезобразнее, однако, возьмем поправку на всеобщее падение нравов.
Попутно можно порассуждать и в том направлении, что разгуливающий на руках человек (даже если он - участник "Кадрили русской литературы") явление почти столь же редкое, сколь и разгуливающий на задних лапах кот. И на этом основании заключить, что булгаковский шут Бегемот - суть трансформированный и впавший в полуживотное состояние шут Лямшин из "Бесов". Натяжка, конечно, но кто ж без греха?
Или обратить внимание на степень эмансипированности Геллы.
Или мимоходом сопоставить выдающуюся пронырливость Петра Степановича Верховенского, который, например, знает о Липутине, что тот "четвертого дня" на сон грядущий исщипал супругу, со сверхъестественной - Фагота. "Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах... и дома под полом двести золотых десяток", - дает он отчет о сбережениях буфетчика Сокова. Здесь налицо и традиция, и новаторство.
Или повнимательнее приглядеться к экзотическому словуя"флибустьер", которое, кстати, встретишь далеко не в каждом русском романе. "Довольно! - восклицает в "Бесах" губернатор фон Лембке. - ...Флибустьеры нашего времени определены. Ни слова более. Меры приняты". Стоит ли уточнять, что флибустьерами обезумевший представитель власти называет бесов-нигилистов. А булгаковский "флибустьер" Арчибальд Арчибальдович одним из первых признает коллег и тоже "принимает меры".
Вот каких результатов можно достичь при разработке текста с помощью одного наружного наблюдения. (Если, конечно, за дело берется профессионал.) Однако на этом пути легко погрязнуть в частностях, и поэтому важно вовремя остановиться, чтобы реконструировать ту цепочку тайных знаков, которую наш подопечный протягивает от своего романа к контрреволюционным "Бесам". Так сказать, в помощь просвещенному читателю. Получится: глумливая физиономия - флибустьеры - урежьте марш - скандал. И последнее звено - безумие.
Строго говоря, безумие - тема, заслуживающая специального расследования - вплоть до выделения в самостоятельное дело... (после слова "специального" все зачеркнуто) исследования. Где еще с ума сходят так часто, так легко и так естественно, как в "Бесах" или в "Мастере и Маргарите"? Где то и дело кусаются, бегают в белье по улицам, мечтают о принцах и о бронированных камерах? Николай Ставрогин, Иван Бездомный, Марья Тимофеевна Лебядкина, Жорж Бенгальский... Впрочем, скорбный этот список можно было и не приводить. Он всем известен. Ведь для нескольких поколений нашей инакомыслящей интеллигенции роман Булгакова служил своего рода Евангелием, а "Бесы" - катехизисом.
И ладно бы разума лишались только отдельные лица. Нет, оба автора питают какую-то труднообъяснимую, на первый взгляд, склонность к изображению надуманных и далеких от всякого реализма сцен массового, можно даже сказать - гипнотического, помрачения рассудка. Однако это - только на первый взгляд. Вчитавшись, здесь не так уж трудно обнаружить прозрачную аллегорию, которую, вслед за Достоевским, всячески развивает и наш подопечный. Ведь что, собственно говоря, преподносится доверчивому читателю под видом всех этих "Праздников" с продолжением и "Сеансов черной магии" с разоблачением (которое, к слову, под язвительным пером Булгакова приобретает буквальный смысл), как не перелицованная, на вкус авторов, евангельская притча о бесах, вошедших в стадо. Животные - помнит каждый, хоть понаслышке знакомый со Священным Писанием, - бросаются "с крутизны в озеро" и гибнут (Лук. VIII, 33).
И высшей степенью легкомыслия было бы рассматривать эпизоды безумия в романах Достоевского и Булгакова иначе, чем насланную бесами порчу. Бес Верховенский в совершенстве владеет отточенной технологией умопомрачения. Но, кажется, и в адской канцелярии Воланда под грифом "для служебного пользования" хранится несколько экземпляров "Катехизиса революционера". Во всяком случае, почерк Бегемота и Коровьева подозрительно напоминает почерк Петруши и его прототипа Сергея Геннадиевича Нечаева. Они ерничают и лгут, искушают и провоцируют. В их арсенале - сплетня и слух, взятка и донос. Совсем "по Нечаеву" поступает "неразлучная парочка" с "высокопоставленными скотами". Идеолог рекомендовал сперва выжать жертву, как лимон, - и из Варенухи выпивается кровь. А уж использовав, вышвырнуть вон - и Степа Лиходеев оказывается в Ялте.
А чем прикажете объяснить пристрастие Бегемота и Коровьева к таким фирменным блюдам "Молодой России" и "Народной расправы", как пожары или фальшивые ассигнации? С трех концов загорается Заречье в "Бесах" - в трех концах пылает и булгаковская Москва. С потолка варьете сыплются фальшивые червонцы - и вот уже толпа, зараженная вирусом бесовщины, превращается в безумное стадо. Или убийства. У Достоевского казнь Шатова еще имеет практический смысл - склеить "пятерку" кровью. У Булгакова это - уже чисто ритуальное действие. Кровь доносчика, барона Майгеля, нужна не для "дела", а для бесовского обряда, без которого не сможет завершиться Великий бал сатаны...
Но довольно. И представленного здесь материала с избытком хватит любому суду, чтобы обвинить гражданина Булгакова в тайном следовании автору "Бесов" и тем самым зачислить его в лагерь мракобесов (да простят нам этот невольный каламбур). Конечно, не стоит и упрощать. Влияния Гоголя, Гофмана, Гете, Гуно, аллюзии с еретиками-альбигойцами и полемика с отцами-евангелистами, фантастика и гротеск - все это есть в поступившем на экспертизу тексте. Кто же спорит? Но пестрый и пышный этот наряд сшит на бесовско-достоевской подкладке...
Таким образом, - берет, наконец, слово прокуратура, - под самым нашим носом, в самом сердце нашей социалистической в целом культуры не просто жил, но и действовал не покладистый попутчик, а матерый и коварный враг-белогвардеец. Он только делал вид, что поспешает за стальными рядами пролетарских писателей. Сам же, пользуясь благодушной рассеянностью отдельных инстанций, пытался под видом своих якобы фантастических, сатирических или исторических писаний протащить в литературу и подсунуть народу, занятому в этот период подготовкой к Великой Отечественной войне, насквозь прогнившие и преданные справедливому забвению идейки ретрограда и охранителя, мракобеса и обскуранта Ф.М. Достоевского (1821-1881), который, пользуясь темнотой и отсталостью большинства населения сермяжной и лапотной, пореформенной, но дореволюционной России, в своих плоских, злобных и бездарных произведениях высмеивал томящихся в это время в тюрьмах и ссылках героев второго этапа русского освободительного движения, названных Герценом "молодыми штурманами будущей бури"; который призывал "умный, бодрый наш народ" (Грибоедов) к истерическому покаянию, омерзительному смирению и рабской покорности; который, в то же самое время, строил агрессивные захватнические планы, склонял царизм (а в его лице - нарождающийся российский империализм) к отторжению от нашего южного соседа Турции вожделеемых им проливов вместе с так называемой столицей восточного христианства - городом Истамбулом; которого, между прочим, с большой помпой проводила в последний путь вся православная церковь; и которого не за красивые же глаза превозносит до небес буржуазный Запад...
Мы вынуждены признать, - вступает тут в бой защита, - что с нескрываемым интересом наблюдали за виртуозной и высокопрофессиональной работой следствия. Признаемся также и в том, что на какое-то мгновение и нас захватил, закружил и поверг ниц могучий, как смерч, обличительный пафос обвинения. Что ж, кажется, осталось только преклонить колена перед талантами глубокоуважаемых коллег и, немея от восторга, воскликнуть (используя, кстати, выражение нашего подзащитного): "Мы в восхищении!.."
Мы отдаем должное той изобретательности, которую проявило следствие, рисуя высокому суду фантастическую компанию, придуманную нашим подзащитным в часы досуга, в виде эдакой революционной пятерки, "склеенной" кровью невинных Берлиоза и Майгеля. Пытаясь в меру своих скромных сил развить эту увлекательную тему, мы без труда пришли к выводу, что в данной, с позволения сказать, подпольной организации весельчаку Бегемоту отводится роль Лямшина, вышибала Азазелло выполняет функции прапорщика Толкаченки, люмпен Фагот играет в параллель с Петрушей Верховенским, а черного мага Воланда, видимо, прочат в Ставрогины. Но в чем же наши коллеги видят здесь сходство? Что они инкриминируют персонажам нашего подзащитного? Чего больше в их искусных построениях - скрупулезного и объективного анализа или того безответственного наскока, который они определяют туманным термином "озарение"?
Чтобы ответить на эти вопросы, выхватим для начала наугад какой-нибудь один из груды вываленных перед нами аргументов. Выберем, конечно, поярче и поубедительнее. Вот, например, нам пытаются внушить, что Бегемот и Коровьев широко применяют в своих деяниях революционную тактику С.Г.Нечаева, поскольку используют в корыстных целях "сплетню и слух, взятку и донос". Но помилуйте, ведь, рассуждая подобным образом, нетрудно записать в "нечаевцы" чуть не пол-России. Кто же у нас не берет, не сплетничает, не распускает слухов и не доносит?
Или проанализируем поспешное, на наш взгляд, заявление о сюжетном сходстве предъявленных текстов. Следуя логике наших оппонентов, мы беремся тут же, не сходя с места, обнаружить подобное же сходство между реакционным романом Ф.М.Достоевского и дюжиной других произведений, уже ставших нашим национальным достоянием. "Появились, наскандалили, обделали под шумок свои темные делишки - и сгинули"? Но разве не тем же самым занимаются Онегин в деревне, Печорин и в отпуске, и по месту службы, Хлестаков, Чацкий, Чичиков, Базаров... Вынуждены напомнить, что на языке науки такие скандалы именуютсяяконфликтами и обязательны для подавляющего большинства как прозаических, так и драматических произведений.
Но пусть, пусть наши оппоненты правы, и некая "тайная связь", некая отдаленная перекличка между двумя романами все-таки существует. Как, однако, прикажете быть с тем непреложным историческим фактом, что к моменту прибытия Воланда в Москву пресловутые "бесы" сочинения покойного Достоевского одержали там полную и окончательную победу и переместились из романтического подполья (блестяще, кстати говоря, описанного нашим подзащитным в идеологически выдержанной и политически грамотной пьесе "Батум") в обрамленный пунцовым бархатом президиум? Выходит - своя своих не познаша? Не узнают сатану на Патриарших прудах мелкие бесы Берлиоз и Бездомный, что легко объяснить обычной человеческой глупостью. Но как объяснить, что всесильный и всеведущий Воланд обрушивает гнев на младших товарищей, бьет, что называется, по своим? И это уже не говоря о симпатиях, которые дьявол питает к консервативному Мастеру и аполитичной Маргарите. Воля ваша, но Воланд и его компания предстают в изображении нашего подзащитного как сила, вне всякого сомнения, идеалистическая - и только воспаленный ум может усмотреть в этих наивных фантазиях какую-либо политическую подоплеку.
Приходится с сожалением констатировать, - переходит защита к выводам, - что версия, на создание которой затрачено столько рвения и сил, при первом же испытании рассыпается в прах. Перед нами не идеологический диверсант, а старорежимный чудак, эдакий беспартийный мечтатель, деятельность которого, бесспорно, заслуживает общественного порицания, но - не юридического наказания...
О, приемы либеральной адвокатуры стары, как мир! Чтобы доказать невинность своего подзащитного, она готова даже его оскопить... Но попробуем взглянуть на вопрос объективно. Действительно, шайка Воланда предстает в романе "частью той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Действительно, бесы побивают бесов, Берлиоз и Бездомный не узнают сатану, отказывают тому в существовании. "Нету никакого дьявола!" - заявляет атеист Иванушка дьяволу же в лицо. Но это ли не апофеоз отрицания? "О, дайте взрасти поколению!" - заклинал в свое время Петр Степанович Верховенский. И вот - взросло.
Не новичок в богословии (смотри папку "Родственные связи"), Булгаков как бы подсказывает читателю, что Бог отвернулся от России, и Князь Тьмы волей-неволей занял его место. А потому вынужден уже не столько искушать, сколько сдерживать и блюсти меру, хотя бы и в бесовщине.
Однако настало время высказать решающий аргумент, касающийся...
|
