Мне приятно получить эту премию, во-первых, потому, что я очень уважаю людей, которые мне ее присудили, - Владимира Садовского, Алексея Пурина, Кирилла Кобрина; во-вторых, мне нравится Петр Андреевич Вяземский. Он нравится мне не только потому, что он замечательный русский писатель, но и потому, что он обладал рядом недостатков, которыми обладаю и я. Так, например, будучи на восьмушку шведом, наполовину ирландцем, он представлял, подобно мне, то существо, которое, с точки зрения патриотической антропологии, называется химерой. Он был типичная химера, и при этом один из самых русских писателей на свете. Во-вторых, он писал, подобно мне, изредка и кратко. В-третьих, не знаю уж, подобно ли мне, но иногда ему удавалось прорывать форму и написать - может быть, даже только один раз - но все-таки ему удалось написать такую строфу, которая совершенно ни на что не похожа в русской поэзии, в том числе и на его собственные стихи. Строфу, долгую, как вздох, как зевота, - и передающую что-то очень важное в нашей жизни:
Бесконечная Россия,
Словно вечность на земле:
Едешь, едешь, едешь, едешь,
Дни и версты нипочем,
Тонут время и пространство
В необъятности твоей.
Тем не менее человек, получающий такую премию, должен отдавать себе отчет в том, что она дана, как сказано в дипломе, "за художественный аристократизм и высокий дилетантизм". И я долго думал, имею ли я право на эту премию. Мне кажется, что отчасти, только отчасти, но все-таки имею. Настоящая премия за высокий профессионализм и художественный демократизм, - такая премия называлась бы, конечно, премией имени Фаддея Венедиктовича Булгарина, - вот ее я, наверное, не мог бы получить и не мог бы принять. А что касается дилетантизма... - я думаю, да. И не только потому, что, как я когда-то подсчитывал еще при советской власти, литературным трудом после первых двадцати лет литературной работы я зарабатывал, кажется, в среднем около 25 рублей в месяц. В этом смысле и все русские писатели фактически были дилетанты, - а если мы вспомним двоих-троих людей, ну, максимум, десятерых, которые жили своим пером, как Белинский, как Писарев, как Достоевский или Глеб Успенский, - очень скоро выяснится, что только несколько лет это им удавалось, а потом, вообще-то говоря, они погибали и сходили на нет. При советской власти писатели жили на гонорары, но как бы это сказать, содержанка - это все-таки не настоящая профессионалка, будем справедливы.
Я дилетант, потому что пишу о предметах, подлежащих ве́дению так называемой науки, - так называемой, говорю я, потому что, при большом количестве настоящих ученых в разных вспомогательных дисциплинах, история литературы в России, особенно в советской России, живет слепыми, ложными схемами. Что-то вроде того, что знает каждый из нас - что литература развивалась путем превращения пассивного романтизма в активный романтизм, активного романтизма в критический реализм, критического в социалистический и так далее, - поэтому всю жизнь приходится с этой наукой как бы спорить, и не то что спорить, а ненавидеть ее, опровергать, смеяться над ней, - ее счастье, что она этого, так сказать, не замечает. И правильно делает, потому что я - тоже в этом подобно Петру Андреевичу - вообще-то в действительности всю жизнь занимаюсь пустяками. Но такими пустяками, которыми наука не занимается.
Вот такой простой пример, когда я пишу про повесть Гоголя "Нос", и мне надо понять, почему же этот маиор Ковалев именно маиор, и именно кавказский маиор, и я имею такое подозрение, что дело связано с тем, что там, на Кавказе, во время завоевания Чечни давали чины вне очереди... Я обращаюсь к историку, он обращается к еще более узкому и специальному историку и передает затем, что специальный и узкий историк сообщает: ничего подобного не было. Что делает дилетант? Дилетант идет в Публичную библиотеку, роется в Своде законов - и выясняется, что они-таки были, штук тридцать, и стать коллежским асессором, то есть маиором, то есть потомственным дворянином, на Кавказе было - раз плюнуть, - вот почему Нос убежал именно от маиора Ковалева и сделался статским советником. И передаю специалисту-историку, чтобы он своему другу, еще более узкому специалисту, передал, что все-таки такие законы были. Но я не слышал, чтобы кто-нибудь застрелился на истфаке.
Или вот случай с Полежаевым. В этой книжке есть такая работа - "История литературы как роман", где я говорю, что как-то так получается: те самые стихи, благодаря которым Полежаев вошел в пантеон русской, так сказать, революционной поэзии, те самые стихи, за которые советская наука, собственно, его и изучает, эти самые стихи не существуют в автографах Полежаева, и у меня есть подозрение, что их написал тот ненавидевший его шпион, гэбэшник, так сказать, из III отделения, который за ним следил. Высказываю такое подозрение. Есть же, знаете, светоч культуры, Пушкинский Дом, существуют академии, доктора наук, профессоры и масса диссертаций про этого самого Полежаева, - и вот я жду, кто же даст дилетанту по рукам и скажет, что он извратил факты; или, наоборот, может быть, прилетит курьер из Пушкинского Дома и принесет мне какую-нибудь узорчатую мантию, например. Ничего подобного, увы, не происходит; дилетант занимается пустяками, а наука идет своим торжественным путем. И когда выходит библиография всех существующих статей про "Капитанскую дочку", то моя статья 80-го года - вот она единственная туда не попадает.
Я занимаюсь пустяками. Никогда в жизни не забуду, как в издательстве "Искусство" много-много лет назад, когда я принес туда несколько своих сочинений про художников, человек, встретивший меня, - он был довольно большой начальник - вдруг начал цитировать наизусть мое сочинение про Ватто. Я, как глупый, улыбаюсь ему так доверчиво и говорю: "Вы знаете мои сочинения?" Он говорит: "Знаю! И как ненавижу!" И правильно. А чего ж ему не ненавидеть, когда существовала монография про Ватто, в которой разбиралась "Капризница". И поскольку картина называется "Капризница", то разбор, естественно, такой: "Как выразителен кавалер Капризницы! А она, надув губки, как ему отвечает..." - и так далее, - потому что есть же такое искусствоведение, которое интерпретирует названия. А тут приходит дилетант и говорит: "Обратите внимание, на этой женщине черное платье, и она сидит на кладбищенской плите, а название придумал Мерсье для своей гравюры с этой картины..." Очередная 600-страничная монография не упоминает о моей статье, как будто не было ее.
Я не заслужил оксфордской мантии или мантии Гуманитарного университета профсоюзов, но эту премию я, возможно, заслужил.
Что же касается аристократизма, тут дело гораздо сложней. Потому что аристократизм все-таки предполагает - у него есть какой-то благородный, возможно, ореол, - но все-таки он предполагает некоторое высокомерие, основанное на некоторых предрассудках. И, честно говоря, моим политическим убеждениям это как бы претит. Но потом я подумал: кто, собственно говоря, первые враги аристократизма? Враги аристократизма - все, кто пытается властью, силой или авторитетом воздействовать на процесс мышления. Враги аристократизма - и лично мои - бессмертные богини Глупость и Пошлость. Они естественные враги каждого литератора, и ни один литератор их не победит, вся литература вместе никогда их не победит, но все-таки отвращение от пошлости можно назвать художественным аристократизмом, и оно, кстати, в высокой степени было свойственно Петру Андреевичу Вяземскому. Мы ведь помним, с каким омерзением он отнесся к патриотическим стихам Жуковского и Пушкина в честь победы над восставшей Польшей.
Я сегодня утром пошел на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры, имея при себе розы, положил на этот тяжелый гранитный сундук, под которым лежит Петр Андреевич, цветы. Там уже лежали живые гвоздики; тут я подумал, что это, наверное, "Urbi" меня опередил. Это единственное надгробие, на котором были цветы. На нем написано: "Блаженны милостивии, ибо тии помилованы будут". А поскольку там лежит и Вера Федоровна, урожденная Гагарина, она умерла через восемь лет и попросила ее похоронить в той же могиле, - там еще написано: "Господи, помилуй нас!" Я сказал мысленно Петру Андреевичу Вяземскому, что вот сегодня такая как бы церемония, и как бы его позвал, - понимая, впрочем, что это немножко похоже на пьесу Пушкина "Каменный гость". И я, вообще говоря, имею надежду, что он здесь среди нас присутствует. И, хотя я очень уважаю шутливый церемониал, все-таки одно слово скажу серьезно. По-моему, все, что я делал в жизни, - это была моя личная забава, игра, но все равно в ней была некоторая правда, потому что я в самом деле сильно переживал и переживаю до сих пор (иногда трудно вернуть это состояние) некоторую жалость к мертвым, ощущение несправедливости смерти, причем не только физической, а вот когда текст, ради которого жил человек, - текст, которым он стал, - обессмысливают благоговением, тупой юбилейной почтительностью, - вот это ужасно обидно.
Чтобы попасть на это кладбище, мне пришлось объяснить служительнице, в чем дело, она меня пропустила, а когда я уже потом выходил, она сказала: "Я вас поздравляю! И храни вас Господь!" - и что-то еще, и знаете, - я ей объяснил, что вот - Вяземский, вот - я, вот премия, - и в этот момент... Я убежден, что - да, мы все ничто по сравнению с этой огромной чернотой, но каждый из нас только это и делает, это и называется, если угодно, любовью, - мы чиркаем спичкой в этой тьме. Это то, что произошло сегодня утром на Тихвинском кладбище, то, что происходит здесь в эту минуту, - я думаю, что это и есть какая-то спичка, озаряющая эту невероятную темноту небытия. В такие минуты мертвые в самом деле живы, и это называется культурой.
"Urbi", вып.14:
Следующий материал
|
